Смотрит Саня на сырой, пасмурный мир. Идет по берегу Юрий, их капитан. Ну и вид у него! А ведь еще молодой, под тридцать. Речное училище в Перми окончил. И не подумаешь, что капитан. Шкипер с баржи-углярки или сплавщик-работяга. Дождевик брезентовый до пят, чуть выглядывают резиновые сапоги. На голове простенькая кепка шерстяная. Надвинул ее на лоб — глаз не видно. Насупленный…
Юрий и вправду шел злой. В электроцехе до сих пор не зарядили аккумуляторы. Утром вдруг получат приказ выходить — что, весь караван ждать будет одного?
Еще с пригорка увидел Виктора с Анатолием, потеплело на душе. Не отдыхали, наверное, еще. Торопятся запастись всем вовремя, не знают, что электроцех подножку подставил… Хорошие все-таки у него помощники, заботливые, все делают без подсказки. Отличные товарищи. Лишь с середины прошлой навигации плавает с ними, а как сдружились.
Виктор, тот чем хорош: заскучать не даст. Из той породы, про которых говорят: хлебом не корми — «потравить» дай. Чуть закиснут друзья, Виктор раз — и историйку флотскую. И откуда он их берет? На каждое судно, на котором он плавал, у него придумано свое название. И все неспроста. СТ-250 он называет любовно и ласково: «четвертинка». Но парень толковый, к дисциплине приученный.
А «четвертинка» у них ничего. Юрий не жалуется. Доброе суденышко, ходкое. И надстройка аккуратная, по длине судна. Не то, что на некоторых: нагромоздят… Вот покрасят надстройку, тент, шлюпку, подведут полоску на трубе, вывесят спасательные круги…
Юрий окинул взглядом свою СТ-250 с кормы до носа и прошел по трапу на борт списанной самоходки, остановился посреди палубы. Он помнил это судно живым, бойким. Когда-то оно трудилось наравне со всеми, бегало по реке. Да вдруг отказало вконец разношенное сердце-двигатель, пришел в негодность корпус. И поставили старушку сюда вместо склада, а потом разрежут автогеном и — в переплавку.
Как быстро мелькают годы. Давно ли он пришел на эту старую самоходку молодым штурманом. Два года ходил на ней. Тогда еще и Камского моря не было, готовились только заполнять.
«Десять лет пролетело. Не заметишь, как и самого спишут, — подумал капитан и улыбнулся своим преждевременным «старческим» мыслям. — Вон практикант. Рослый здоровяк, живет, радуется… Неустоявшийся, правда, какой-то. Ходит — и то вихляется. И работать не торопится. Засел в рубку…»
— Эй, практикант, — нахмурился Юрий, — кончай перекур. Иди-ка на камбуз. Мясо изрубить надо да в ларь сложить, где похолодней. Кокша покажет… — И, легко перепрыгнув на свое судно, пошел по узкой бортовой кромке-планширю, не придерживаясь за леер.
Называть пожилую женщину поварихой — грубовато и не по-флотски. Коком — тоже как-то неподходяще. Вот и зовут на речных судах женщин-поваров чаще всего кокшами. К ней и отправился Саня выполнять распоряжение капитана.
Дело непривычное. Топор тупой, мокрое топорище неприятно скользит в руках, палуба пружинит. Во все стороны брызжет мясная липкая крошка. Раз топором — в одно место. Раз — в другое. Брызги в лицо летят. Фу! А кокша стоит посмеивается: дескать, что ты за мужик.
К вечеру похолодало. Пошел снег, лохматыми большими хлопьями. Саня хотел уже спуститься в кубрик да растопить камелек. Опять не пришлось. Объявили аврал. Причалили к барже-углярке и всей командой стали носить ведрами уголь.
Вместе со всеми нехотя носил полупудовые ведра и Саня. Стыли руки, скользили по металлу ботинки. А он ходил и ходил по горбатым крышкам трюма, оставляя на рыхлом белом снегу черные следы.
Выход каравана
Приказ получен. СТ-250 должна идти в Усть-Черную. На Весляне это самый северный поселок, куда заходят суда пароходства.
Саня обрадовался выходу. Надоело стояние в затоне. Таскай-ка на своем горбу весь день разные припасы. А вечером в кубрике даже почитать нельзя. Пока судно не на ходу — света нет. Коптит огарок свечки… Да и вообще на реке в плаванье всегда веселей.
И погода сегодня как по заказу. Ночью вызвездило. Утром солнце согнало с палубы изморозь, высушило ее. К обеду совсем стало тепло: безветрие и солнце.
Приказ есть. Саня видел этот стандартный бланк на желтой бумаге, где, кроме пункта назначения, рукой диспетчера написано, что старшим каравана судов назначается капитан СТ-100 Мешков. А на судне что-то ждут, хотя все готово. Все возле рубки на ходовом мостике: Юрий, Анатолий, Виктор. Виктор голову в беретике склонил, руку плавно вытянул, качнул ею, как будто говорит: «Слушайте меня, я вам дело толкую».
Саня направился к трапу на мостик…
Когда Виктор узнал о содержании приказа, покачал головой:
— Намаемся мы с этим Мешковым. И додумались же в пароходстве — старшим его. Лично я — ни за что на свете… Раньше чем через час не выйдем.
Юрий промолчал. Он не знал Мешкова. Лишь с середины прошлой навигации — в грузовом флоте. До этого водил пассажирские теплоходы от Левшино по Сылве и Чусовой.
Анатолий возразил:
— Брось ты. Мужик он вроде покладистый.
— Покладистый. Перед старшим по чину. А ты с ним на его «сотельной» походи… Он нарочно будет время тянуть. Показать чтоб — он над караваном большой хозяин.
Кто-кто, а Виктор знает Мешкова. В позапрошлом году попал он к нему на СТ-100 механиком. Месяц проплавал и вспомнил Федьку Котомку.
Был у них на Тихоокеанском боцман-сверхсрочник. За глаза его матросы иначе и не называли, как Федька Котомка. Над палубной командой права у боцмана большие. А был он из тех служак, что дисциплину спрашивают ой-ой-ой. Построже корабельного устава… Новичков как он донимал. Получат обмундирование новехонькое. А он им: «Ну, салажата, вам все равно в увольнение не ходить, давай меняться!» И вплоть до ремня у некоторых выменивал за старье. Вроде бы и не превышал власти, по доброй воле шел обмен. Но кто из новичков откажет боцману…
Вот и стал Виктор звать своего капитана тоже Котомкин, а чаще — Мешков-Котомкин.
Этот такой же прижимистый и запасливый. Чуть стоянка в глухом месте — кряжует бревна. Из команды все время кого-нибудь зовет помогать чурки таскать на палубу. Запасает на зиму даровые дрова. Дом у него каменный, много съедает дров.
А люди не маленькие: видят, как вместе с дровами закатывает капитан в трюм строевые кряжи. Рядом со шлакоблочным домом решил строить еще и деревянный. С женой они не зарегистрированы. Запишет дом на нее, кто придерется. Да и дрова готовит не только себе. В середине зимы продаст излишек втридорога какому-нибудь простодушному недобытчику… На приличный грузовой теплоход не выгонишь Мешкова. Зачем ему плавать в большие города? А здесь, по лесным глухим местам, у него — доход.
Мужики, что постарше и познакомее Мешкову, подшучивают над ним, особенно когда выпьют: «Ты, Федорович, знать, все-таки родственник бывшему камскому-то пароходчику-судовладельцу Мешкову. Хватка, ядреный гвоздь, у тебя та же. Возьмешь — не выпустишь». А Мешков нальется кровью, колотит в грудь: «Что вы, братцы, да я бурлак потомственный. Дед бурлачил».
Вспомнил это Виктор, представил перед ребятами в лицах. Хохочут: «Ну и механик, подденет так подденет».
А тот невозмутим, не улыбнется, будто и не он рассмешил.
— Ну, что я вам говорил. — И сделал рукой жест, словно представил публике: — Командир «сотельной» адмирал Мешков-Котомкин!
На ходовом мостике СТ-100 появился полнеющий мужчина. Даже на расстоянии метров в двести было видно, что лицо его чисто выбрито и красно. Низко надвинутая фуражка с начищенным «крабом» оттопыривала уши, отчего они казались большими и тяжелыми. Он навалился обеими руками на ограждение, высоко подняв голову, медленно оглядел близстоящие самоходки и отступил в глубь ходового мостика. Ему можно было пройти в рубку, там тоже есть переговорная труба. Так нет, он остался на мостике и на виду у всех отдал команду в машинное отделение.
Затакали дизели. Мелкая дрожь побежала по корпусам. Одна за другой самоходки отдавали чалки и разворачивались из залива сразу вверх, на север. Взревели прощальные сирены. И долго было видно, как на палубах оставшихся больших судов машут руками маленькие фигурки…
Что хорошо в плаванье по реке, так это смена берегов. Бывало, на отцовском катере сидит Саня с книгой и час, и два. Поднимет голову, оглядится, задумается о своем. Потом опять развернет книгу. Оторвется от нее — уже другой берег. То вместо леса потянулись поля. То глинистый обрыв сменился золотистым песком. А то просто тот же обрыв и тот же молодой ельник ощетинился поверху, только изменилось освещение и ельник из голубого стал иссиня-черным.
Вот и сейчас лишь поужинал Саня и вновь поднялся на ходовой мостик, а маячившая вначале у правого берега ледяная кромка стала шире. Вот она появилась и у левого. Зашуршало вскоре, зацарапало по корпусу ледяное крошево.
Солнце уже совсем низко, цепляется за верхушки леса. На него наседает грузное облако. От берегов пролегли густые, резкие тени. Порозовела вода в просветах между льдинами. За передней самоходкой катится горбатый маслянисто-синий клин, образованный кромками раздвинутого льда.
Темнеет быстро. Штурман зажег отличительные огни. Саня сбегал включил топовые. Да так и остался стоять на носу.
Лиловая полоса на горизонте, где спряталось солнце, стала розовой, потом оранжевой. Пожелтела, сделалась лимонной. Тускнела, тускнела и погасла.
Когда самоходки, пробившись сквозь прибрежный лед, причалили, все разошлись по каютам. Саня остался на палубе один. Побродил взад-вперед, вспомнил, что его приглашал Анатолий, и несмело спустился к нему в каюту.
Штурман тепло улыбнулся, молча указал взглядом на колченогий стул и опять повернулся к механику. Саня огляделся. Анатолий и Виктор склонились над грудой книг и бумаг на столе. Раскладывали потрепанные толстые тетради. Разговаривали, видно, о хорошо знакомом им обоим: односложно и непонятно.
— Когда думаешь работу по судовождению отправить? Наверное, уж давно накатал?
— Что вы, Витек! Если успею к середине навигации, считай, что с меня причитается. На радостях на все буду согласен. Только смотри не проморгай.