— Я вам не верю. — Софья прищурилась, и взгляд ее стал сосредоточенным, каким бывал в гимназическом классе на уроке. — Я вам не верю. Вы несете напраслину и околесицу. Не знаю, с какой целью вы хотите опорочить сам себя. Вы хотите, чтобы я обиделась на вас, как можно быстрее покинула ваш дом и забыла вас навсегда. Вы поступили подло, потому что дали мне повод надеяться на ответное чувство. Вы поманили меня прекрасным, а затем плюнули в лицо, испоганили душу! Я не понимаю вас, я проклинаю вас. Вы погубили меня. В этом смысле можно считать, что я ваша четвертая жертва!
При этих словах Нелидов весь побелел.
— Нет! Софья, нет!
Но она не слушала его, повернула лошадь прочь и пустила в галоп. Он ринулся следом, но потом перестал догонять, слез с лошади и повалился в траву.
Софья ворвалась в дом с истошным криком, стала торопить Матрену и Филиппыча собираться и тотчас же ехать.
— Да ты что, матушка, как угорелая кричишь и носишься? Куда же мы на ночь глядя поедем-то? — подивилась Матрена.
— Прочь, прочь отсюда, немедля! Тотчас же! — кричала Софья.
— Да что с тобой, белены объелась? — испугалась нянька.
— Матреша! Скорее отсюда, иначе я умру! Он не любит меня! — И слезы хлынули рекой из ее глаз.
— А, вот теперь понятно. Что ж, коли так, поедем! Нако-ся, вытри личико-то! Утопишь нас! Да, вот они, писаки проклятые, голову закрутят совершенно… да… — Матрена удрученно завертела головой и поспешила собирать багаж.
Наскоро погрузили скарб, впопыхах сели в коляску и без оглядки, точно воры, помчались прочь. И только отъехав версту, Софья вдруг спохватилась и заголосила:
— Зебадию, Зебадию забыли! Филипп, гони обратно!
— Фу-ты ну-ты! — и Филипп Филиппыч повернул назад, шепча про себя что-то укоризненное.
Когда подъехали к дому, Софья заскулила:
— Матреша, я не могу вернуться. Я не могу зайти в дом! Шагу не могу туда ступить!
— Ах ты, боже ты мой! Что за напасть! — Матрена запыхтела и вылезла. — Зяба, Зяба, кис, кис!
Матрена потопталась около дома, но не решилась войти. Софья высунулась из коляски и тоже позвала кота жалобным голосом. В ответ последовало молчание. Не колыхнулось ни кустика, ни травинки. Не зажглось ни одного окна. Не послышалось ничьих шагов, точно они кричали у могилы.
И только в темной гостиной мрачного дома раздалось некоторое шуршание. Это дракон под столиком поднял свои резные крылья, еще шире раскрыл зловещую пасть, и в тот же миг из нее вырвалось стремительное пламя, которое, впрочем, тотчас же и потухло.
Глава 21
Первые дни после возвращения в Энск прошли, как в дурном сне. То, что в семье Толкушиных произошло несчастье и что Алтухова как-то причастна к происшедшим событиям, стало скоро известно, хотя столичных газет тут не читали и дальше своей околицы носа не совали. Обыватели чрезвычайно встрепенулись и принялись на все лады обсуждать, кто виноват в семейной трагедии, кто хороший да кто плохой. А так как подробностей никто не знал, то город в одночасье оброс немыслимыми слухами, домыслами, один ужасней другого. Для Софьи самым печальным последствием явилось то обстоятельство, что каким-то образом стало известно о попытке самоубийства несчастной Толкушиной, а также, что обе дамы некоторое время проживали в отдаленном поместье весьма подозрительного господина, о котором в городе тоже ходили разные нелицеприятные слухи. Как-то раз принесли записку от директора гимназии с требованием госпоже Алтуховой явиться незамедлительно. Софья удивилась. Ведь лето, каникулы? Но тотчас же собралась и направилась на квартиру к директору.
Вид начальства неприятно поразил девушку. Его насупленное и недоброжелательное выражение лица не предвещало ничего хорошего. Опасения сбылись незамедлительно.
— Сударыня! — громко и раздраженно начал директор. — Я наслышан о том, что вы чрезвычайно насыщенно проводите летние каникулы. Смею заметить, что если все то, о чем говорят, правда, так это неприлично, и это совершенно несовместимо с той должностью, которую вы занимаете. Позволю вам напомнить, уважаемая, что ваш долг состоит в воспитании благообразного поведения молоденьких барышень. А какой же пример вы оказываете им, коли… коли… — директор запнулся и вопросительно посмотрел на Алтухову, полагая, что она возмутится и сама подскажет ему следующие слова. Но та молчала и даже не покраснела. Ее взгляд оставался спокойным и даже как будто равнодушным.
— К тому же члены попечительского совета чрезвычайно возбуждены и категорически, повторяю, категорически не желают мириться с присутствием педагога, который бросает тень на наше почтенное заведение, — сердито продолжал директор.
— Я поняла вас, ваше превосходительство. Вы желаете, чтобы я оставила гимназию. Извольте, я тотчас же покину вас.
Директор вздохнул с облегчением. Обличительная речь далась ему с трудом, так как он в душе симпатизировал учительнице.
— Голубушка, — продолжил он уже иным тоном, более мягким, — вы же понимаете, попечительский совет, люди почтенные, уважаемые. Просвещение — область чрезвычайно консервативная. Годик пройдет. Все поутихнет, образуется, и я снова приму вас, а? — И он вопросительно заглянул в глаза собеседнице, точно оправдываясь.
— Ради бога, не утруждайте себя объяснениями, так же как и я не намерена ничего никому объяснять или рассказывать. Прощайте, сударь!
И Алтухова резко закрыла за собой дверь.
«Батюшки! Как жить-то теперь? И так едва концы с концами сводила, неужто родительский дом закладывать?»
Матрена, когда узнала, чем закончился визит в гимназию, пригорюнилась, а потом махнула рукой:
— Небось с голоду не помрем!
На другой день ближе к полудню вдруг явился старый друг Горшечников. Он уже обежал весь город, наслушался сплетен и, распираемый любопытством, помчался к Софье, чтобы из первых рук хоть что-нибудь да узнать. Хотя, имея долгое знакомство с Алтуховой, он понимал, что из нее мало что выудишь. Но все же! К тому ж надо успеть, пока не нагрянут подружки, пиявки и лягушки — Калерия с Гликерией. Надобно их опередить. В подарок, как всегда, был куплен прелестный букетик, голова напомажена, свежий галстук завязан на тонкой шее. Готов!
Софья встретила старого товарища приветливо, хотя в этой приветливости ему почудился некоторый холодок, который возникает между людьми, которых разделяет некое важное обстоятельство, известное одному и неведомое другому. Девушка чмокнула гостя в щеку, и он расположился на диване, предполагая выпытать из Софьи хоть чуточку подробностей. Но как Горшечников ни бился, Алтухова напрочь игнорировала и намеки, и вопросы, заданные впрямую. Горшечников сник и раздражился. Ну вот, опять за старое. Опять корчит из себя невесть что! Эдакая столичная штучка! А в столицах-то вон что происходит! Людей среди бела дня режут в собственных квартирах, и, заметьте, кто режет-то, кто убивец? Благодетель! А жена-то его какова? В воду броситься толком не смогла!
— Ты, Мелентий Мстиславович, словно рассердился на меня? Чего это вдруг? — заметила перемену настроения гостя Алтухова.
— Это вы верно подметили, только нельзя назвать мое состояние, что будто я рассердился. То есть я, конечно, рассердился, или, вернее, раздражился от того, что вы снова, как всегда, впрочем, совершенно, повторяю, совершенно не желаете видеть в нас, людях, среди которых вы живете, подлинных носителей благородных помыслов и высоких идей. По-вашему, такие только в столицах и обитают. Однако, к прискорбию, замечаем, что среди этих, вами возлюбленных господ, имеются люди совершенно низкого нрава или малодушные и слабохарактерные. Словом, совершенно, совершенно мне непонятно, отчего вы так долго и упорно отвергали нас, ваших преданных друзей. Отчего отвергали меня с моими искренними чувствами? Чем я хуже ваших столичных знакомых, которые теперь в тюрьме сидят?
— Полноте. Какие там искренние чувства! Оставьте, Горшечников, эти выспренние рассуждения о жизни вообще и о людях в частности! Они никакого отношения не имеют к тому, что я пережила.
— Вы только свои чувства почитаете, а чувства другого человека для вас, что страдания букашки! — взвизжал Горшечников, задетый за живое ее равнодушием и высокомерием. — Я почитай, с того времени, как вы мне отказали, в себя прийти не могу!
— Неужели? — искренне подивилась Алтухова и вдруг поняла, что, быть может, этот несчастный карикатурный Горшечников тоже такой же подлинный страдалец, как и она. И впрямь, он так же страдает от отвергнутого чувства.
Софья вдруг улыбнулась собеседнику неожиданно теплой улыбкой и спросила:
— Разве вы еще имеете старые намерения?
Что она имела под этим в виду, Горшечников не успел до конца осознать, как уже услышал свой голос:
— Разумеется, как порядочный человек, по-прежнему лелею мечту…
Он не успел договорить, как распахнулась дверь и на пороге появились нарядные и возбужденные Калерия Вешнякова и Гликерия Зенцова. При виде Горшечникова они сникли, их физиономии вытянулись от разочарования, так как они полагали, что прибежали первыми узнавать новости и подробности трагедии Толкушиных и странного пребывания подруги в доме таинственного незнакомца. Но в следующий миг они были вознаграждены сполна.
— Милые мои дамы! — как-то натужно радостно произнесла Алтухова. — Вы первые, с кем мы можем поделиться своей радостной новостью. Только что господин Горшечников сделал мне предложение руки и сердца. Вернее, он и раньше делал мне подобное предложение. Но только теперь я смогла сполна оценить глубину его благородных чувств!
Калерия охнула и остолбенела. Гликерия пискнула:
— Мелентий? Как сие возможно?
— Сам дивлюсь! — последовал искренний ответ ошарашенного Горшечникова. — Однако я счастлив, я положительно счастлив такому стремительному изменению вашего мнения и соответственно моей участи! Дозвольте же облобызать вас, дорогая моя невеста!
С этими словами Мелентий, все еще не веря в чудо, двинулся к Софье. В какой-то миг ему почудилось, что она по-прежнему насмехается над ним, что это очередная ее ядовитая каверза. Что как только он приблизится поцеловать ее, она укусит его или, чего доброго, влепит пощечину. Но ничего подобного не случилось. Он чмокнул Софью в щечку, а она же его в лоб.