Строительство в Хибинах — это прежде всего борьба за тепло. Вырвать у ветров и вьюг кусок пространства, оградить, согреть… Запалить печки, бросить пламя в топки, поддержать жизнь, рабочую энергию в людях, в турбинах, в агрегатах… Дрова, дрова, смолистые, огнеобильные обрубки польской сосны и ели! Их беспрерывно подвозят к городу в вагонах, па грузовиках, на подводах. И все не хватает.
Конец февраля. В Хибиногорске дровяной прорыв. На Мурманко апатитовая пробка, дрова застряли, уже останавливалась на сутки электростанция. Идут суматошные заседания, в газете призывные аншлаги. Первого марта объявляется всегородской субботник. В три часа ночи на вокзале сходятся профсоюзы, комсомол, воинские части. Грузится в темноте, едут на разъезд Титан, на Апатиты. Рубить, возить, отправлять. Веет тревогой военного коммунизма…
Но лесные запасы полуострова скудны, оборот возобновляемости древесины тут не меньше двухсот лет. Еще год-два — и все кольские леса могут уйти в топки Хибиногорска. Торф? Его предостаточно, но полярное лето слишком коротко для сушки. Печорский, шпицбергенский уголь? Это обещано, но тамошние разработки еще слабы, труден транспорт. Вся надежда на Ниву, все взгляды в сторону Нивы.
На протяжении своих тридцати четырех километров она мчит сто четырнадцать тысяч киловатт. Это достаточно, чтобы организовать вечный теплый день у Большого Вудъявра.
VI
В этом городе многое еще происходит в первый раз: первый слет рабочей молодежи, первая партийно-техническая конференция, первый юбилей электростанции.
И вот — пожар. Первый пожар в центре города. От керосинки загорелся дом, двухэтажный, бревенчатый, как все дома на главной улице. Из выбитых окон валит черный дым, с шипом хлещут помпы, мокрые пожарники лазают по крыше. На другой стороне улицы глазеет густая толпа. И все немножко гордятся: настоящий пожар, — как в большом городе. Выкидывают из окон дымящий скарб. На снегу горы имущества. Все, что таилось в стенах, в семье, брошено в уличный свет и свободу. Тяжкие двуспальные кровати, корыта, стулья, стенные часы, самовар, книги, ночные туфли, шубы, фотографии в рамочках, мандолина, умывальник, пружинный матрац и на матраце — яркий венок бумажных цветов.
Обжились хибиногорцы…
Отстояв дом, пожарники идут в баню. Их пускают с почетом, вне очереди.
Баней тоже гордятся. Бетонная, широкая, с нахлобученной снежной крышей, обвисшая толстыми сосульками, она выглядит заманчиво. Главное логово тепла. Внутри — ванны и души, шахматные — белое с зеленым — изразцы.
В раздевалку вваливаются красноармейцы с вениками. Курясь паром, пробегает длиннокосмый старичок с тесемочкой на тощих чреслах, проходит непременный безносый дядя, грустно таращась из вывороченных век. И тут открывается, что жители новой Эллады — преимущественно русские люди, которые любят попариться.
Уже отстоялся обиход. Уже влюбляются и ревнуют, и ходят с сумкой в очередь, и сдают зачеты, и в кино гуляют под ручку по фойе. Уже попадаются такие, что соскучились и хотят нового. Вот на этой самой Центральной электростанции есть молодые инженеры, которые подумывают: не перебраться ли на другую новостройку? Станция идет ладным ходом, установки освоены, подросла смена… Снова тянет испробовать силы в изначальной борьбе, на непочатых препятствиях.
Устойчивы здания, бежит вода из стены, как отвернешь кран, и девица на почте равнодушно штемпелюет пакеты: в черном кружке «Хибиногорск». Мелькнет: да не всегда ли так было? Но часто спохватываешься, сидя ли в высоком столичного вида зале звукового кино, где даже модные световые карнизы на стенах, или проходя по коридору гостиницы: ведь здесь, на этом самом месте, три года назад мело сухой поземкой и скрипела на ветру худая ель.
…Человек бежит на лыжах по снежному озеру. Ночь и слепой недвижный туман. Ничего нет вокруг, все пропало, только небо просвечивает над головой полным разгаром звезд, его пересекает слабая полоса сияния. Человек бежит по накатанной, чуть видной лыжнице, напряженно ловя ее ногой и глазами. Он боится потерять ее. Тогда плутать всю ночь в этом мертвом тумане. Вся жизнь его вонзилась в этот узкий извилистый человеческий след. И вдруг след обрывается. Его замело снежным наносом. Человек сделал несколько шагов по целику, метнулся в сторону, потом в другую. Лыжница исчезла. Его сотрясает детский неосмысленный страх. Он знает, что озеро невелико, что если идти по прямой, не сворачивая, можно выбраться на берег и там разобраться в направлениях. Но он один, а ночь так велика и беззвучна, и вокруг тусклое, космическое ничто. С отчаянием он бросается вперед, напропалую, мчится, размахивая палками, заиндевевший и жаркий. Только снег, нетронутый снег, и ночь, и туман. И вот — сквозь туман огни. Порывистый, скользящий шаг, другой, третий, — впереди город! Созвездия огней рассыпаны на черных высотах! Город! В дымах, в пару, в светах. Стена электростанции пылает длинными окнами, три белых столба величаво стоят над трубами, расклубляясь вверху, на звездном экране неба. Город!
Через пять минут человек идет по улице, лыжи под мышкой. Строй электрических фонарей, разливая свет, удвоенный белизной снегов, уходит в перспективу. Туда же летят скользкие струны телеграфных проводов. Подъезды, ларьки, вывески. Между домами — высокие черные ели, взятые городом в плен и ставшие элементом улицы. Проносится оленья запряжка — легкие санки, сделанные из одних черточек. Воротники и шапки прохожих опушены инеем, в глазах блеск веселой здоровой зимы. Румяные щеки, пролетающие обрывки говора и смеха.
Позади — первобытное молчание озера в диком обстании гор, мертвый туман.
VII
Все, что создано тут, делалось с самого начала общественно. Личное мужество, изобретательность, опыт встречались признанием, почестями. Но не ими, не только ими завоевано главное. Препятствия брались системой, организацией, теми навыками и распорядками, которые сложились на юге и были в сохранности доставлены сюда. Еще Пронченко и его товарищи ночевали в палатках, а уже были созданы ячейки партии и комсомола. Ячейки тотчас связались с Кольско-лопарским райкомом — сто семьдесят пять километров до места разведок, — будто вставили вилку в штепсель общей сети, несущей могучий ток. Никакого старательства, ни тени авантюризма не было в действиях первых колонизаторов Хибин, первых разведческих и строительных отрядов. Все обдумывалось сотнями умов на месте и в столицах, обсуждалось, шло на проверку и пересчет, — за плечами людей, работавших в заполярной тундре, возвышались строгие массивы государства, партии.
Сейчас в Хибинах шестьсот коммунистов, четыреста комсомольцев — и эта тысяча пронизывает и скрепляет все пласты, все глыбы новоявленной жизни.
Быть коммунистом в Хибиногорске — это означает то же самое, что и во всех точках страны. Но здесь еще мало быть вожаком, образцом, вдохновителем в порученном тебе деле. Новый город, незавершенные предприятия, едва приоткрытый и сразу поразивший потаенными богатствами край раньше всего взывают о патриотизме. Не о квасном, не о слепом, не об ограничительном — о зорком и раздвигающем сознание. Изучи, полюби, будь неустанным разведчиком этого превосходного куска земли, привяжись к нему умом и эстетическим чувством — и привяжи других, помоги им осесть, разобраться, закрепиться… Иначе ты будешь здесь бестолковым путаником, вялым исполнителем, скучающим и скучным человеком.
И, пожалуй, мудрено отыскать еще где-либо таких же ревнивых и страстных приверженцев своего города, своей округи, какие водятся в Хибиногорске. Его прославляют на тысячи ладов, фотографируют, описывают стихом и прозой. Нет гор богаче, нет долин и озер красивее, нет минералов полезнее и чище, нет достижений крупнее, чем в Хибиногорске, под Хибиногорском, вокруг Хибиногорска. Здесь все есть, что нужно человеку. А если нет, то будет.
Здесь в лучшем виде произрастают огурцы и капуста, лук и морковь, ячмень и овес, — совхоз «Индустрия» научился выращивать овощи в парниках, теплицах и даже на осушенных болотах, он кормит триста холмогорок и финок не только привозным, но и своим сеном, и город получает каждый день пятьсот литров своего молока. Здесь — в тундре! — заложен ботанический сад с местными деревьями, лекарственными травами и даже лишайниками, которые тоже годятся в дело. Если захотеть, можно засыпать заполярный город своими цветами, грибами, сладчайшими ягодами, и хибиногорцы твердят об этом, и похваливают превосходный климат, и устраивают цветочные клумбы в своем еловом парке.
Но все это не самое главное. Хибины — горная страна, ее главные, неисчерпаемые ценности в недрах, и люди тут живут, припав к самому телу планеты, к складкам и обнаженным слоям ее коры. Изучения основ геологии здесь добиваются с неменьшей придирчивостью, чем знания политграмоты. Лучше не показываться сюда приезжему, путающему геологические периоды и не знающему различия между минералом и горной породой, — засрамят, засмеют. И нет пощады тому залетному журналисту, который в своей публикации собьется в терминах, что-нибудь преувеличит, уменьшит или наплетет небылиц. Его имя долго будут поминать в Хибиногорске с самыми зловещими прибавлениями. А публикация не пройдет незамеченной, потому что здесь ревнивым оком следят за всем, что говорится и пишется о Хибинах.
Хибинские минералы — первозданные, редкостные, бесчисленные — чудесны и красками своими, и названиями, и пользой. Эгирин, эвдиалит, астрофиллит, лампрофиллит, флюорит, молибденит… Хибиногорцы с нежностью говорят об этих камнях и о десятках других, которые цветут своими кристаллами в породах древнего Умптека.
Как же сказать об апатите? В этом социалистическом городе, разумеется, нет ни одной церкви. Но если бы позволяли обычаи страны, хибиногорцы воздвигли бы не храм, так небольшой алтарь блаженному Апатиту, виновнику жизни, отцу и патрону города.
Впрочем, здесь считается бестактностью переоценить апатит, недооценив значение нефелина. Из этих двух братьев-сожителей пока идет в промышленный оборот только первый; нефелин после разлучения с апатитом на Обогатительной фабрике спускается в речку Белую с оби