Плюнуть, а потом умереть! Хоть в малом отомстив за все.
Шаг становился тверже, мысли злее, и по лестнице она поднималась, четко впечатывая каблуки в полустертые ступени. Как там сказала ледяная, прежде чем исчезнуть за дверью? «За нас все равно отомстят»? Жаль, она не успеет насладиться этим радостным моментом.
Воздух в темном коридоре был сырым и затхлым, но Жаррин вдыхала его полной грудью. После подвала он казался удивительно свежим.
Длинный коридор привел к узкой каменной лестнице.
– Вперед! – несильно ткнул ее кулаком в спину Халаточник.
Жаррин шагнула на нижнюю ступеньку. По стенам рос зеленоватый мох, сочилась потеками вода. При их приближении испуганно рванул в сторону паук. Жаррин приостановилась, чтобы разглядеть его получше, но тот уже удрал в щель.
В эти последние мгновения в жизнь будто добавили красок. Запахи стали ярче, каждая деталь приобрела особую важность.
Они поднялись на первый этаж. Дом был явно заброшен, везде валялись кучи мусора, откуда-то противно воняло пригорелой едой.
Жаррин страстно захотелось выйти на улицу, хоть на мгновение увидеть голубое небо, но Халаточник повернул в глубь дома. От них не отставал здоровый мужик, сопя в спину, и о побеге можно было забыть.
Она шла, воспринимая все отстраненно, словно это происходило не с ней, а с кем-то другим, словно не ее сейчас вели умирать.
Пройдя по широкому холлу и анфиладе из нескольких комнат, в которых Жаррин жадно выглядывала зелень за окнами, они втроем подошли к металлической двери. Халаточник нервно облизнул губы и тихонько постучал. Сначала ничего не происходило, затем дверь распахнулась, на пороге стоял хмурый мужчина, одетый в такой же странный халат. Он окинул их равнодушно-усталым взглядом и мотнул головой:
– Заводи.
– Ты это… – прокашлялся Халаточник номер один, – давай сам, а?
Халаточник номер два презрительно хмыкнул:
– Ну давай сам. – И, посторонившись, приказал: – Заходи, красавица.
Жаррин вздрогнула, глубоко вздохнула и шагнула за порог.
Широкая лестница с десятком мраморных ступеней вела в просторное помещение с лепным потолком и золочеными рамами. Когда-то это был праздничный зал, но сейчас проемы окон были заделаны кирпичами, рамы висели пустыми, без зеркал, свет давали с десяток факелов, развешанных по стенам, их чадящий смрад поднимался вверх, просачиваясь наружу через щели в потолке.
Здесь пахло дымом, кровью и смертью.
Жаррин замерла, пытаясь понять, что перед ней. Лаборатория? Больница? Морг? Или святилище древнего храма?
Странные росписи углем на стенах. Красные полосы на полу, складывающиеся в нечто хаотичное и зловещее. Медицинский стол в центре и рядом блестящей горкой инструменты. Диковинные идолы, выстроенные вокруг стола, и воткнутые в них зажженные палочки с благовониями, чей тонкий аромат не мог перебить тяжелый запах крови, царящий в зале. В угол, где лежало нечто накрытое грязной тряпкой с кровавыми разводами, Жаррин только один раз взглянула и больше не смотрела.
Стоящий к ним боком человек в светлой рубашке с закатанными рукавами просматривал бумаги, которыми был завален еще один стол. Мужчина держал в руках пожелтевший от времени свиток, вчитываясь в полустертые буквы и бормоча что-то на незнакомом языке. Вот он отшвырнул свиток в сторону и выругался.
Халаточник номер два почтительно кашлянул, привлекая внимание.
Мужчина резко повернулся, и Жаррин замерла испуганным кроликом. Хозяин этого кошмара был невысок, сухощав, короткие черные волосы густой волной шли от высокого лба, цвет кожи был слишком темным для жителя Южной Шарналии, но главным было не это. Глаза! Словно два уголька они выделялись на его довольно привлекательном лице, придавая ему жуткий потусторонний вид.
Жаррин мгновенно вспомнила детский страх о живущем в чулане бабае. Вспомнила преследовавшие ее в кошмарах огромные черные глаза, отвратительно желтые зубы и тянущиеся к ее горлу руки с кривыми длинными когтями.
Она окаменела от ужаса, а воздух в зале вдруг резко похолодел.
Черные глаза бабая прошлись по ее фигурке, особое внимание уделили лицу и почему-то животу, затем бабай недовольно скривился и заговорил с акцентом на шарнальском:
– Кого вы мне привели? Ребенка? Я же просил женщин, желательно рожавших, а у этой еще даже лунные дни не начались.
– Да? – Халаточник номер два с удивлением оглядел Жаррин, и девочка ощутила, как стремительно краснеет. – А выглядит вполне.
– Вполне… – передразнил его бабай. – Не туда смотреть надо, идиот. Все, свободны. – И, махнув рукой, повернулся к столу.
– Так это… – Халаточник мучительно долго обдумывал вопрос. – Хозяин, делать-то с ней что?
– Что хотите, – бросил через плечо бабай, потеряв к ним интерес.
– А может, на кухню? – несмело предложил Халаточник. – Пусть посуду моет. Дудук вечно все жирным оставляет.
Бабай ничего не ответил, занятый перелистыванием огромной книги в кожаном переплете.
Халаточник потоптался, повздыхал, затем ухватил Жаррин за плечо:
– Пошли.
Она с трудом отвела взгляд от спины бабая, от блестящей горки инструментов, от бурых разводов на медицинском столе, на прямых ногах развернулась и шагнула в сторону двери. Тело стало деревянным, и Жаррин шла, не понимая, куда она идет, зачем. Шаг, еще один. Не верилось, что все позади, что ей дали отсрочку и будут еще небо, зеленая трава и надежда остаться живой.
Она так хотела жить, но после стылой полужизни в подвале хотелось умереть, желательно достойно, и вот теперь Жаррин шагала в растерянности за широкой спиной в полосатом халате, не зная, что ей делать дальше.
Коридор встретил жарким теплом, словно она вынырнула из ледяной проруби на летний песчаный пляж. Девочка передернула плечами, таким резким оказался переход от холода к теплу. И сердце вернулось из пяток, забившись с привычной силой, и голова стала ясной, и мысли понеслись с огромной скоростью.
«Убегу! – поняла она в одно мгновение. – Убегу, приведу помощь и освобожу остальных».
И даже тени сомнения не возникло, таким хорошим показался план. И страх перед бабаем потускнел под яростным напором: свобода и жизнь.
Тот, кого Халаточник назвал хозяином, уже забыл о приведенной к нему девочке. Он провел пальцем по пергаментной странице, выискивая среди слов то одно, что даст ему подсказку. Затем с раздражением захлопнул фолиант.
– Все без толку, – пробормотал он. Заложил руки за спину и зашагал по залу. – Кругом бездари и идиоты. Тащат один мусор. Ну кому нужны эти девственницы, которые только и умеют, что в обморок падать да выть по-шакальи. И ведь объяснял, показывал… Нет, им чем моложе, тем лучше. Привыкли, что у нас в двенадцать замуж, в тринадцать рожает, а в тридцать старуха. И хоть нагайкой шкуру спусти, не переубедишь! Помощнички!.. – Он шагнул к шторе, отгораживающей угол зала. Отдернул и залюбовался лежащей на столе женщиной.
Она была словно припорошена снегом. Синевато-белая кожа, закрытые глаза, даже волосы казались серебряными от покрывшего их инея, и лишь едва заметно вздымающаяся грудь говорила о том, что женщина жива.
– Но мы-то знаем, что главная драгоценность лежит здесь. Да, моя милая?
Он провел рукой по рассыпанным по деревянной поверхности стола волосам, коснулся щеки, наклонился, вдыхая идущий от женщины аромат морозной свежести. И едва сдержался, чтобы не впиться ртом в бледно-розовые губы. Лишь мысль о том, что ледяная все равно ничего не почувствует, заставила его отшатнуться.
Эти ежедневные разговоры, точнее, монологи стали традицией. Вот только он ни за что бы ни признался себе, что его тянет сюда.
– Ты сегодня особенно холодна, – посетовал мужчина, когда дыхание успокоилось, а кровь перестала стучать в висках.
С каждым днем сдерживаться становилось все труднее. Ледяная манила его своей недоступностью, холод казался закрытой дверью, за которой бушевало пламя. Или это пламя бушевало в его груди?
– Впрочем, как и вчера. – И повторил рассеянно: – Как и вчера.
Пару дней он потратил на то, чтобы взломать саркофаг, в который погрузила себя ледяная, пока не понял, что может биться над ним до конца жизни. Ее тело не чувствовало боли, его можно было резать, бить, ломать. Душа ледяной сейчас была далеко, под защитой дара. И как только тело перестанет удерживать свою хозяйку, она уйдет за черту.
– Знаешь, что меня всегда раздражало в вас, ледяных? – Он постучал пальцем по столу, не удержался, сжал холодную женскую руку. Сжал сильно, с наслаждением осознавая, что на тонкой коже останутся синяки. – Ваша абсолютная уверенность в своей правоте. Мните себя спасителями мира, не понимая, что этот мир не нуждается в вашем спасении. Оглянись вокруг, моя красавица. Люди рвут друг другу глотку за пару монет, гоняются за чужими женами и убивают за теплое место наверху. Они меряются друг перед другом домами, шубами, женами, и им глубоко плевать на правильных вас, защищающих их от проклятого. Проклятый давно стал для них сказкой, которой пугают детей, да удобной присказкой – и все. А вместе с проклятым сказкой стали вы. Еще немного, и ледяных забудут. Никто не будет помнить храбрых дев, сковавших кровью зло. Зря ты отказалась мне помочь добровольно, моя милая. Отличное бы вышло соглашение. Я выпускаю проклятого, мир получает то, что он заслуживает, а вы становитесь свободны от своей службы и живете себе мирно в горах. Все справедливо. И если кто-то останется недоволен, так есть ли нам дело, моя красавица, до этих червей, мнящих себя людьми и живущих ради нового платья и пары серег?
Азарт от своей правоты все больше овладевал им. Воображение рисовало сладостные картины, и успех надо было с кем-то разделить. Он положил ладонь на живот ледяной, медленно провел рукой до холмиков груди.
– Жаль, что ты не со мной. Мы бы нашли чем заняться, да?
Пальцы сжались, затем принялись поглаживать, уминать мягкую плоть. Он наклонился, коснулся губами уголка ее рта и тут же отпрянул. Укол холода был болезненным и неприятным.