Глава 30Тяжело в ученье – легко в бою
– Принес? – Он обернулся на звук шагов и нетерпеливо подался навстречу входящему в зал рыжему пареньку.
Тот менялся на ходу, словно сбрасывал старую шкуру. Взлохмаченные волосы легли аккуратными волнами и потемнели до цвета бронзы. Глаза стали серо-зелеными, лицо сделалось старше, на подбородке появилась ухоженная бородка, и чуть позже проступил шрам, косой линией разрубающий левую бровь пополам.
Шакал двигался неторопливо, с ленцой отожравшегося хищника. И будь сейчас в зале женщины, ему непременно достались бы их полные восхищения взгляды. Но женское тело, без движения лежавшее на столе, было не в состоянии оценить ни яркую красоту Шакала, ни его обаятельную улыбку. Голубые глаза безжизненно изучали потолок зала.
– Дайте мне женщину, и я заставлю ее сделать все что угодно. – Он помахал в воздухе пакетом. – Да не переживай так, Хозе, – проговорил Шакал, видя, как шаман торопливо изучает принесенные им бумаги. – Ослица заглотила морковку и прочно сидит у нас на крючке.
Тот, кто для остальных был хозяином, привычно поморщился. Хозе звучало так панибратски, что хотелось кого-нибудь убить от досады, но Шакал был ему нужен. Более того, без этого волочащегося за каждой юбкой душегубца его план не был бы так близок к идеалу.
– Ослицы имеют обыкновение брыкаться не к месту, – проворчал он, скрывая досаду.
– Не трусь. – Шакал даже протянул руку, чтобы – о наглость! – похлопать его по плечу, но вовремя остановился. – Кстати, скажи своим чернушкам, чтобы не высовывались посреди разговора. В этот раз она их едва не засекла.
Шаман только головой покачал. Шакал имел отвратительную способность извращать все, что слетало с его языка. Ледяную звал ослицей, его – Хозе, а теней, тех самых порождений темных сил, добыть и приручить которых стоило ему стольких усилий, называл чернушками.
Пол около его ног потемнел, выдвинулся и обрел очертания лежащего на плитах черного человека. Плоская тень привстала и сделала неприличный жест в сторону Шакала.
Тот расхохотался, будто не было в мире ничего более смешного, чем злящаяся темная сила, один вид которой довел бы до инфаркта половину жителей Шарналии, а вторую отправил бы сразу в морг.
Одно время он всерьез переживал, что шуточки Шакала лишат его помощника и придется начинать все заново, но дальше словесных угроз содрать с наглеца шкуру тени не заходили.
Шаман подозревал, что тени, несмотря на всю свою инфернальность, относились к существам женского пола и подпадали под очарование лихляндского разбойника, как простые смертные.
– Когда, она сказала, нам нужно начинать? – спросил шаман, кладя бумаги на стол. Ледяная не обманула, в пакете было все, что нужно. Невзирая на упрямство и воинственность, ледяные были честны и оттого предсказуемы, как карапуз, тянущийся за конфетой.
– Не позже чем через две недели, – мигом посерьезнел Шакал.
Хозяин обвел задумчивым взглядом зал, поскреб пальцем подбородок.
– Мы нападем раньше. Через пять дней. Готовь своих.
Он отвернулся к столу. Работы предстояло много. Проверить за три дня весь материал и за два завершить работу, создав тех, кто сомнет сопротивление ледяных и позволит остальным пробиться к пещере.
– Ты обещал защиту моим людям, не забыл? – напомнил Шакал, не удосужившись убраться из зала.
Шаман поморщился, повернулся к бандиту, мысленно увещевая себя, что тот ему еще нужен.
– Не трусь, – передразнил он Шакала, – будет тебе защита. А теперь вон. Не мешай, если не хочешь увидеть на выходе из портала твою ослицу в компании подруг.
Шакал хмыкнул, криво усмехнулся, давая понять, что шутку оценил, и, о радость, решил-таки убраться восвояси. Тень как-то совсем по-человечески вздохнула и отправилась следом. Лихляндца требовалось доставить домой, и с этой работой могли справиться только тени.
– Хозяин, – прошептал один из слуг, бросив выразительный взгляд на уходящего Шакала.
Шаман едва заметно кивнул: да, проследить, чтобы лихляндец отправился прямиком домой, не задерживаясь нигде по дороге.
Хозяин… Он и забыл, когда последний раз кто-то называл его по-другому, наглый лихляндец не в счет. Десять, нет, двенадцать лет назад его считали самым талантливым шаманом в пустыне Карибадо. И среди барханов и обильно зеленеющих оазисов передавалась осторожная весть: растет достойный преемник Великого Тахара.
Но шаману было тесно на родине, пустыня с каждым годом становилась больше похожей на песчаную клетку, а проблемы беркеров – молодого племени, желающего привнести на родину новые знания из стремительно ускоряющего свой бег мира, – представлялись надуманными глупостями. И место главного шамана Карибадо, которое ему прочили, вместо почтительного трепета вызывало стойкое отвращение.
Мир лежал у его ног. Целый мир. И разве мог он променять его на родную, но крошечную пустыню с ее не стоящими и яйца черепахи проблемами?
Нет, не мог.
Проклятый, можно сказать, стал проклятием для его семьи и одновременно удачей. Его прадед был единственным, кто выбрался живым из ледяной мясорубки, что устроили ведьмы почти сто тридцать лет назад.
И не только выбрался, но и тщательно записал все, что помнил о неудачной атаке шарнальского герцога, о его полубезумной кузине – Тапорской деве, как ее называл в записках прадед. Написал о том, как близки они были к пещере, как чувствовал он радость проклятого, как текла к ним его сила, прорываясь сквозь барьеры защиты, но… ледяные оказались настоящими фанатиками. И предпочли погибнуть вместе с врагом, но не отдать им узника.
Герцог тогда привлек немало сил, собрав под знамена почти армию. По миру только что прокатилась эпидемия черной смерти, собрав кровавую дань со всех стран без исключения. Напуганным, потерявшим близких людям нужно было найти виновного в распространении страшной болезни, и ведьмы стали удобной мишенью. Герцогу не понадобилось много времени, чтобы убедить и простых горожан, и правителей, что с ведьмами пора кончать. Люди устали бояться прихода смерти, люди жаждали мести, которая заглушила бы их страх, а герцог оказался весьма и весьма убедителен.
Лишь немногие из его приверженцев знали истинную причину похода в Ледяные горы. Знали – и целиком и полностью поддерживали.
Впрочем, шаман не собирался повторять путь герцогской армии.
– Следующую, а эту убрать, – бросил он, направляясь к столику и на ходу надевая халат.
Работы непочатый край. Самое отвратительное, ему так и не удалось нащупать тот самый момент зарождения новой жизни и не переусердствовать при этом со смертью. Потому как в мертвом теле жизнь зарождаться отказывалась, даже такая извращенная, как жэрды.
Жаррин устало вытерла пот со лба, бросила в кастрюлю очередную картофелину и перевела дух. На кухне было ужасно жарко, воняло топленым жиром, пригорелым мясом и еще чем-то тухлым и кислым. Наверное, молоком, которое Халаточники предпочитали пить исключительно скисшим.
Дудук, ее новый хозяин, что звучало смешно, если бы не было так страшно, был толст, вонюч и волосат. Его широкое и плоское лицо напоминало блин, из которого между парой поблескивающих маленьких черных глаз выпирал толстый мясистый нос.
Первый раз увидев Жаррин, Дудук радостно причмокнул, черные глазки заблестели от удовольствия, и сердце девочки испуганно екнуло. Впрочем, волновалась она напрасно. Дудука интересовала исключительно работа на кухне, которую он и взвалил на нее практически полностью, не доверив лишь разделку и приготовление мяса.
За пару дней Жаррин, имевшая весьма смутное представление о кулинарии, научилась варить похлебку, чистить, мыть, убирать. И так по кругу, с утра до позднего вечера.
Спину ломило от тяжелых ведер, руки загрубели, как у трактирной служанки, а ноги к вечеру наливались чугунной тяжестью. И все же она была жива. Пусть и усталая, измученная, но не потерявшая желания убежать.
Сегодняшний сон, в отличие от пустоты, в которую она теперь проваливалась каждый вечер, Жаррин помнила четко и ясно, словно и не сон был, а видение.
Вот постоянно напевающий что-то на своем языке Дудук машет рукой и сует ей бидон для молока. Она выскальзывает из кухни и видит, что Тасыр, ее обычный сопровождающий, болтает в коридоре у дальней двери, а путь во двор открыт.
Она не торопится. Степенно кивает Тасыру, показывает бидон и выходит за дверь. Свежий воздух чуть не сбивает с ног, ветер подталкивает в спину, но в окне маячит силуэт Тасыра, и ему понадобится совсем немного времени, чтобы выскочить следом за ней во двор.
Она идет, спиной чувствуя его внимательный взгляд. Ветер гонит темные тучи, вот-вот пойдет дождь. На дорожке кружат желтые и красные листья. Им нет дела до маленькой девочки, до ее страхов и опасений.
Молочница стоит у ворот. Она старая и морщинистая, как упавший с дуба лист. Глаза блеклые, рот беззубый. Старуха живет одна на хуторе близ усадьбы, и в округе есть только она да ее корова, и больше никого.
Жаррин открывает калитку, и молочница, часто кивая головой, как игрушечный болванчик, входит во двор. Она становится спиной к дому, кряхтя снимает с тележки свой бидон, в нем вкусно плещется свежее молоко.
Жаррин облизывает пересохшие губы.
– Скажете, что у меня живот скрутило, – срывающимся голосом просит она, бросая свой бидон на землю и выскальзывая за калитку.
Мы возвращались домой уже в полной темноте.
Домой…
Я перекатываю это слово на языке, пробуя его на вкус. Мимолетом вспоминаю, что на самом деле я здесь всего несколько дней, а кажется – годы, месяцы. И стук колес привычно разносится в гулкой тишине пещер, и вагончик усыпляюще покачивается из стороны в сторону, и желтыми мотыльками подрагивают фонари.
Домой…
Вот знакомый поворот, на нас резко обрушивается волна свежего воздуха, поезд радостно гудит, приветствуя ночь, опустившуюся на горы.
На платформе пусто. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не зевнуть. Усталость, казалось, только и ждет, чтобы навалиться в полной мере.