«Потому что заложник у них уже был».
Ллира махнула на Аалийю:
– Дополнительная подстраховка. Нам это может понадобиться. – Она пожала плечами. – А если нет, то за нее дадут щедрый выкуп.
Канте тяжело дышал. Он ведь тогда просил Рами довериться ему! Принц потянулся к руке своего друга.
– Я и вправду не знал!
Рами попятился, сторонясь его.
– Это большая ошибка, о которой все вы еще сильно пожалеете!
Канте опустил руку. Ему оставалось лишь наблюдать, как Аалийю освобождают от пут. Даже после того, как изо рта у нее выдернули кляп, она оставалась мрачно спокойной, свирепо глядя на него. Ее молчание было гораздо хуже любых проклятий или презрительных замечаний. Аалийю вместе с Рами и Лорином вывели из рулевой рубки и заперли в одной из отдельных кают.
Фрелль вздохнул и похлопал Канте по плечу. Пратик просто выглядел угрюмым, словно соглашаясь с недавней оценкой Рами.
Алхимик повернулся к Ллире. Голос его был мрачен и серьезен, когда он перешел к более насущному вопросу:
– Есть вести из Халендии?
Ллира посмотрела через рулевую рубку на открытое небо.
– Все вы не так умны, как вам кажется, – заявила она. – Даже наполовину.
Фрелль кивнул.
– Король Торант явно знает, что мы здесь. И что Канте помолвлен с клашанской принцессой.
– Знает, конечно, но это далеко не все, что ему известно.
– Что ты имеешь в виду?
Ллира вновь повернулась к ним:
– Ходят слухи, что два месяца назад халендийцы отправили в Студеные пустоши группу боевых кораблей.
Канте вздрогнул, понимая, что это значит.
Ллира подтвердила его подозрения:
– Король… и хуже того, этот проклятый Исповедник Врит… наверняка знают, что Никс сейчас где-то в Пустошах.
Глава 30
Пристроившись в темном углу турнирного двора, Исповедник Врит внимательно изучал сияющую фигуру будущего короля Халендии – и пытался подавить свое беспокойство.
Размышляя над дилеммой, он машинально поглаживал свои длинные серебристо-белые косички, обернутые вокруг шеи и завязанные под подбородком. Косички эти обозначали его статус святого Исповедника, равно как и его серая мантия и татуировка в виде черной повязки на глазах.
Правда, не то чтобы кто-то обращал на него хоть какое-то внимание. На другом конце двора бушевало шумное празднество. Из пирамиды откупоренных бочонков рекой лился эль. Барды горланили песни о древних битвах и доблестных воинах. Весело отплясывали менестрели и шуты – столь же пьяные, как и сотни королевских легионеров, предающихся кутежу среди множества костров. Все они собрались здесь, чтобы отпраздновать успешный штурм северного побережья Клаша.
И в центре всего этого ликования стоял предмет их обожания – молодой человек, возглавивший эту атаку, свою первую боевую вылазку после окончания Легионария.
Принц Микейн все еще был облачен в полные боевые доспехи. В их блеске отражалось пламя костров и факелов, превращая халендийский герб на его нагрудном панцире в огненное зарево. Такой же фамильный знак Массифов – солнце и корона – был выгравирован и на серебряной маске, закрывавшей половину его лица. Он представлял собой внушительную фигуру и явно сознавал это.
Микейн стоял среди бойцов вирлианской гвардии – самых отборных воинов Легиона, закаленных во многих боях, лица которых полностью покрывали татуировки малинового цвета – как для обозначения их высокого статуса, так и для того, чтобы вселять страх во врага. Хотя девять человек, стоявших ближе всего к Микейну, были его личной охраной – бойцами особого элитного подразделения, именуемого Сребростражей. Эти добавили на свои малиновые лица еще и черные татуировки в виде символа Массифов, подражая принцу и отдавая ему дань уважения.
Главным среди Сребростражей был гороподобный капитан Торин, который прошлым летом спас Микейна после полученного тем жестокого удара секирой по лицу. Несмотря на все усилия целителей королевства, Микейн так и остался изуродованным – с отвратительными шрамами, ныне скрытыми за сияющей маской.
Врит знал, что эта маска выражала сам дух принца. Микейн вроде ликовал вместе с окружающими, демонстрируя всем свою легкую улыбку, но это веселье так и не коснулось глаз молодого человека.
Принц был все еще полон горечи, чего вполне приходилось ожидать. Но и не только. Оставалась еще и постоянно сгущающаяся в нем тьма – словно некий яд просочился в него из этой раны, продолжая распространяться. Это была злобная смесь ярости, гордости и честолюбия. У Микейна больше не хватало терпения выслушивать ни наставления, ни советы.
Исповедник знал, что принц так и не обретет покоя, пока не умрет его брат-близнец – а может, даже и тогда.
И все же отнюдь не душевный настрой принца беспокоил Врита. Тот удар секиры не только оставил шрам на теле молодого человека, но и обрубил узы, до тех пор надежно связывавшие их обоих. На протяжении всей жизни принца Врит готовил Микейна к тому, чтобы тот стал королем, которым он мог бы управлять по своему собственному разумению – которым мог бы владеть, как мечом. Но теперь Исповедник потерял свою власть над принцем. Микейн почти не разговаривал с ним, полностью игнорируя его даже здесь.
«Все эти усилия были сведены на нет одним-единственным ударом…»
И все же Врит лелеял одну надежду. Он проследил за тем, как Микейн склоняется к Торину и указывает тому на ворота, ведущие с турнирного двора. Принц, должно быть, уже устал изображать ликование и с нетерпением ждал предстоящего путешествия. Утром ему предстояло отправиться на холмистые равнины Тучноземья, где семья его жены Миэллы – Дом Каркасса – держала обширное хозяйство. Супруга принца по-прежнему проживала там, находясь под усиленной охраной.
Микейну не терпелось добраться туда – не столько для того, чтобы уложить свою любимую жену в постель, сколько чтобы навестить своих детей-близнецов, мальчика и девочку, родившихся три недели назад. Малыши с криками выскочили из материнской утробы всего через семь месяцев после того, как принц и леди Миэлла поженились. Мало кто знал об этом событии, которое держалось в секрете – чтобы скрыть тот факт, что зачаты были эти детишки задолго до венценосной свадьбы. Никто не хотел пойти на риск запятнать их родословную слухами о рождении вне брака. О появлении близнецов на свет должны были объявить лишь через месяц – на фоне историй о ранних родах.
И все же будь на то воля Микейна, он уже давно возвестил бы об этом. И как раз это и давало Вриту надежду. Принц души не чаял в своих крошечных отпрысках – он буквально светился в их присутствии, счастливый и полный жизни. Исповедник надеялся, что эти двое младенцев могут стать противоядием от разъедающего принца яда. С их рождением у Микейна появилось будущее, которое требовалось защищать.
Врит молился, чтобы в результате принц обзавелся более уравновешенным характером.
«Таким, который я смогу опять лепить, как глину…»
Еще раз поразмыслив, как лучше всего поступить, Врит дождался, пока Микейн не направится к выходу, окруженный плотным кольцом своих Сребростражей. И, как только они ушли, потерял всякий интерес к празднеству и растворился в темноте.
«Осталось еще кое-чем озаботиться напоследок».
Наконец оказавшись в самых недрах запутанного лабиринта переходов, упрятанного под Цитаделью Исповедников, Врит остановился перед большими дверями из черного дерева и немного постоял перед ними. Все еще взвинченному своими недавними размышлениями, ему требовалось взять себя в руки и сосредоточиться, прежде чем войти в эти священные пределы – самое сердце ордена Ифлеленов – и предстать перед тайной, погребенной глубоко под землей на протяжении вот уже семи столетий.
Прикрыв глаза, он дотронулся до широкой кожаной перевязи с железными заклепками и кармашками, перетягивающей его серую мантию наискосок, – символу Высшего Прозрения. Вознаграждались таким символом ученые мужи, преуспевшие как в алхимии, так и в религиозных науках. У большинства его собратьев в подобных кармашках хранились лишь всякие безобидные амулеты и сентиментальные реликвии, напоминающие о долгом пути к священному званию Исповедника. Но только не у Врита.
Кончики его пальцев читали символы, выжженные на коже. В каждом кармашке хранились запретные талисманы и знаки черной алхимии. Исповедник носил с собой истолченные в порошок кости древних животных, которые больше не бродили под Отцом Сверху, однако их прах по-прежнему оставался пропитан смертельными болезнями. В других кармашках хранились флаконы с могущественными эликсирами, добытыми из суровых обитателей ледяных пустынь далеко на западе. Были еще пузырьки с ядами, извлеченными у зверей, ютящихся в норах выжженной пустоши далеко на востоке. Но самыми ценными были свитки с древними текстами, чернила на которых выцвели настолько, что стали почти неразличимыми, однако эти тексты напоминали о забытой алхимии древних, о черных знаниях, утерянных еще до того, как была записана история этого мира.
Вриту было мало дела до того, что творилось здесь и сейчас; он воспринимал это лишь как средство достижения своих целей. Исповедник чувствовал, что их мир является лишь тенью другого, наполненного безграничным могуществом, и намеревался завладеть этим могуществом и сам. Никакие знания не были для него запретными. Чтобы добыть их, он был готов пойти на любую жестокость.
«Особенно сейчас».
Венец переживал поворотный момент, полный предзнаменований и угрозы войны. В глубине души Врит знал, что как никогда близок к тому, чтобы проникнуть сквозь завесу, скрывающую этот древний источник силы. Вот почему ему требовалось это королевство – и принц, которого он мог бы подчинить своей воле.
В остальном же Халендия его ничуть не волновала, и верность ей он не хранил. Это было всего лишь еще одно царство, которому предстояло быть стертым в порошок. В юности Врит объездил бо́льшую часть Венца. Рожденный рабом в Доминионе Гджоа, он изрядно поболтался по всяким королевствам и империям, пока наконец не оказался на островах Тау на противоположном конце Венца, где и получил образование. Его юность была отмечена жестокостью, издевательствами и унижениями.