Родители Хенрика всегда были слишком заняты своим, чтобы уделять сыну хоть сколько-нибудь внимания. Все их время поглощали если не дела фирмы, то бесконечные публичные мероприятия – благотворительные балы, коктейльные вечера и дружеские обеды с партнерами по бизнесу. Хенрику нередко поручали присматривать за младшей сестрой. На прощание мать целовала сына, окутывая его облаком духов, запах которых навсегда остался связан с ней. Зато ему не было отказа ни в чем – в качестве компенсации за недостаток родительского внимания. Но щедрые подарки вручались и принимались одинаково равнодушно. Мальчика будто ласкали из жалости, как собаку, выпрашивающую внимание.
С Алекс все – впервые в жизни – получилось иначе; ее нужно было заслужить. Она покорила Хенрика своей недоступностью и упрямством. Он ее добивался. Розы, обеды, подарки и комплименты – все пошло в ход. И она его не оттолкнула, даже позволила втянуть себя в «отношения» – но будто через силу. И только после того, как Хенрик привез ее летом в Гётеборг и привел в этот дом в Сэрё, Алекс ожила. Теперь она млела в его объятиях и отвечала на поцелуи, и Хенрик был счастлив, как никогда раньше. Тем же летом они и поженились, всего после двух месяцев знакомства. И по окончании учебы во Франции вернулись сюда насовсем.
Прокручивая в памяти те годы, Хенрик не мог не признаться себе в одном. Только занимаясь этим домом, она и выглядела счастливой. Он сидел в большом кресле «Честерфилд» в библиотеке, откинув голову на спинку. Алекс мелькала перед его закрытыми глазами, как в старой кинохронике. Пальцы мяли прохладную, жесткую кожу подлокотников.
Хенрик вспоминал, как по-разному она умела улыбаться. Когда Алекс удавалось купить для дома что-нибудь подходящее из мебели или найти обои, которые она подбирала, вырезав кусок со стены, улыбка была широкой и искренней. Когда Хенрик ласкал ее по щеке или говорил, как ее любит, Алекс тоже улыбалась, хотя и не всегда. Но это была холодная, отстраненная улыбка, которую он со временем стал ненавидеть. Потому что за этой улыбкой Алекс прятала от него свои тайны, и они, как отвратительные ужи, копошились за блестящим фасадом.
Он ни о чем ее не спрашивал – из трусости. Словно боялся тем самым запустить цепочку событий, к которым окажется не готов. Она была рядом – и это главное, потому что позволяло надеяться, что когда-нибудь Алекс будет принадлежать ему вся целиком, а не только телесно. Хенрик молчал, потому что не хотел рисковать.
Он оглядел библиотеку. Все эти книги из букинистических магазинов не более чем декорации. Исключая университетские учебники, Хенрик не мог припомнить случая, когда видел Алекс с книгой. Похоже, ей хватало своих проблем, чтобы интересоваться чужими.
Ребенок – вот было то, чего он действительно в ней не понимал. Стоило заговорить с Алекс о ребенке, и она решительно мотала головой. Якобы не хотела рожать детей для мира, который так несовершенен.
Зато ее мужчину он понимал. Хенрик ведь догадывался, что Алекс каждые выходные наведывается во Фьельбаку вовсе не для того, чтобы побыть там одной, и был вынужден с этим мириться. Их супружеские отношения окончательно умерли больше года назад, и с этим он тоже научился жить. Даже к смерти ее приспособился – правда, не сразу. Но чего Хенрик так и не смог принять, так это того, что Алекс, напрочь отказываясь забеременеть от него, согласилась носить ребенка от другого мужчины.
Для Хенрика это стало кошмаром, заставлявшим его ночами напролет извиваться на потной простыне без малейшей надежды уснуть. Он похудел, глаза запали. Сам себе напоминал резиновый шнур, натянутый до предела и готовый разорваться в любой момент. До сих пор Хенрик Вийкенер страдал молча. И лишь сегодня, закрыв лицо ладонями, разрыдался.
5
Обвинения, жалобы, проклятия – все хлынуло из него разом. Но что значили слова против мучившего его чувства вины?
Он смеялся над своими попытками взвалить ее всю на себя. Он не находил этому причины. А он никогда не умел делать то, чему не видел достаточно прочных рациональных оснований.
Хотя, возможно, она была права и час расплаты пробил. Но, в отличие от нее, он знал, что его судья не будет облечен человеческой плотью. Судить его могло только нечто большее, чем человек, нечто равновеликое его душе. Потому что это существо должно видеть его душу, так думал он.
Поразительно, но противоречивые ощущения могут соединяться, образуя нечто новое. Так любовь и ненависть становятся равнодушием. Жажда мести и прощение – решительностью. Нежность и злоба – печалью, которая может сокрушить человека. Для него она всегда состояла из света и тьмы. Двуликая, как Янус, она то осуждала, то понимала его. Иногда покрывала жаркими поцелуями, несмотря на всю свою неприязнь. Иногда презирала и ненавидела из той же неприязни. Не может быть покоя там, где основы так противоречивы.
Когда он видел ее в последний раз, она принадлежала ему целиком. Никогда он не любил ее так сильно. Она была полностью в его распоряжении, как для любви, так и для ненависти. Без малейшей возможности ответить на его чувства равнодушием.
Раньше это походило на любовь под вуалью – предательской, полупрозрачной, соскальзывающей. Но в последний раз вуаль потеряла свою мистическую силу, и осталась одна плоть. Это сделало ее доступной. Впервые он почувствовал, что может ощущать ее такой, какая она есть. Он трогал ее замерзшие руки и ноги и ощущал душу, запертую в этой ледяной тюрьме. Никогда он не любил ее так сильно. Но теперь пришла пора встретиться с судьбой, один на один. Он надеялся на прощение, хотя и не верил в это.
Ее разбудил телефон. Ну какой нормальный человек будет звонить в это время?
– Эрика.
– Это я, Анна.
Голос звучал настороженно. «Не без оснований», – подумала Эрика.
– Как ты? – Анна ступила на заминированную землю.
– Спасибо, неплохо. Ты как?
– Помаленьку. Как книга?
– По-разному. Продвигается, так или иначе. С детьми всё в порядке? – Эрика решила немного подсластить пилюлю.
– Эмма серьезно простудилась, зато колики у Адриана проходят. Поэтому сегодня ночью мне удалось немного поспать. – Анна рассмеялась, но как-то горько.
Нависла пауза.
– Послушай, нам надо поговорить о доме, – снова послышался голос Анны.
– Согласна. – Теперь горечь слышалась в голосе Эрики.
– Мы должны продать его, Эрика. Если ты не можешь выкупить свою долю, мы сделаем это.
Эрика не отвечала, и Анна продолжила с нарастающей нервозностью:
– Лукас разговаривал с маклером; мы думаем назначить цену в три миллиона крон. Три миллиона, Эрика, ты слышишь? Из них полтора – твои. С такими деньгами ты сможешь писать, ни о чем не думая. Я же вижу, с каким трудом ты сводишь концы с концами. Какие у тебя тиражи? Две, три тысячи? Тебе ведь не так много достается с каждой книги. Это хороший шанс и для тебя тоже, как ты не понимаешь? Ты ведь давно хотела взяться за роман. С такими деньгами у тебя будет время им заняться. Маклер считает, мы должны подождать до апреля – мая, когда интерес к дому поднимется. Но после того как появится объявление о продаже, все будет кончено в две недели. Ты понимаешь, что мы должны сделать это?
Теперь она умоляла, и Эрика прониклась к сестре сочувствием. Вчерашнее открытие в доме Алекс полночи не давало ей спать. Она и сейчас чувствовала себя не вполне оправившейся.
– Нет, Анна, этого я не понимаю. Это же дом наших родителей, мы в нем выросли. Мама и папа купили его, как только поженились. Они любили этот дом, и я его тоже люблю. Ты не можешь сделать этого, Анна.
– Но деньги…
– Плевать я хотела на деньги. Я выкручивалась до сих пор и, думаю, не пропаду и дальше.
Эрика была в ярости, ее голос дрожал.
– Но ты должна понимать, что не можешь заставить меня сохранить этот дом, если я того не хочу. Половина его так или иначе принадлежит мне.
– Если б ты действительно хотела, это было бы очень, очень печально, но я приняла бы твой выбор. Однако проблема в том, что это не твое решение. Этого хочет Лукас, а не ты. Вопрос в том, знаешь ли ты сама, чего хочешь. Ты знаешь это, Анна?.. – Эрика не стала дожидаться ее ответа. – Я не хочу, чтобы моей жизнью распоряжался Лукас Максвелл. Твой муж – порядочная свинья. Самое правильное для тебя сейчас будет приехать сюда и помочь мне с мамиными и папиными вещами. Я занимаюсь этим не первую неделю, но не продвинулась и до половины. Разве справедливо, что я делаю это одна? Если ты не можешь оторваться от плиты ради родительского наследства, тебе стоит всерьез задуматься о своем будущем.
Руки у Эрики дрожали. Она с такой силой бросила трубку, что телефон полетел на пол.
В Стокгольме Анна сидела на полу с трубкой в руке. Лукас уехал на работу, дети спали, и она уличила минутку поговорить с сестрой. Анна откладывала этот разговор вот уже много дней, но Лукас так настаивал, чтобы она позвонила Эрике насчет дома, что в конце концов ей пришлось уступить.
Анна чувствовала себя разбитой на тысячу мелких осколков. Она любила и сестру, и дом во Фьельбаке, но главным ее приоритетом была семья, чего Эрика никак не могла понять. Не существовало ничего, чего Анна не сделала бы и чем не пожертвовала бы ради детей. И если б счастье Лукаса потребовало от нее разорвать отношения со старшей сестрой, Анна пошла бы и на это. Эмма и Адриан были единственной причиной ее пребывания в этом мире, единственным, что до сих пор заставляло ее вставать с постели каждое утро и приниматься за дела.
Анна знала, что все встанет на свои места, как только она сумеет угодить Лукасу. Она сама вынуждает его сурово с ней обращаться, потому что не умеет сделать его счастливым. Если она сделает для него и это, принесет ему в жертву родительский дом, Лукас поймет, на что она готова ради семьи, и тогда все снова станет хорошо.
Где-то в глубине души Анна слышала голос, который говорил ей совсем другое. Тогда она заплакала, заглушив его слезами. Трубка все еще лежала на полу.