Вера улыбалась, глядя на свое любимое фото. Андерс сидел на велосипеде, гордый, как петушок. Она долго работала сверхурочно, чтобы сделать ему этот подарок. Велосипед был темно-синий, сиденье «батон» – кажется, так называется эта модель. Андерс так обрадовался, будто всю жизнь только и мечтал о таком. В тот день мальчику исполнилось восемь лет, Вера до сих пор помнила это лицо. С тех пор, лишь только выдавалась свободная минутка, он прыгал в седло, а она пыталась поймать его на лету. Его длинные волосы падали на воротник узкой куртки «Адидас», с полосками на рукавах. Таким она и хотела его запомнить, но потом что-то пошло не так.
Она долго ждала этого дня. Вздрагивала при каждом телефонном звонке, стуке в дверь и все-таки не поверила, когда это произошло. Это ведь противоестественно, когда ребенок умирает раньше матери, поэтому ей трудно было допустить саму такую возможность. Но она надеялась до последнего, все верила, что жизнь наладится, каким-то, пусть даже чудесным, образом. Но чудес не бывает, а значит, нет и надежды. Все, что ей осталось, – это отчаяние. Плюс стопка желтеющих фотографий.
Часы громко тикали в тишине. Впервые Вера по-настоящему поняла, что такое тишина. За последние годы она так ничего и не сделала для этого дома. Грязи, правда, не допускала, но ее безразличие так въелось в эти стены, что уже не вытравить. Здесь все такое серое и безжизненное, такое использованное, потрепанное, старое, и это угнетает ее больше всего. Ее дом – сплошная помойка.
Радостное лицо Андерса улыбается ей с фотографий. Оно – лучшее свидетельство несостоятельности Веры как матери. Главной ее задачей было сохранить на этом лице улыбку, внушить мальчику веру в будущее, надежду и любовь. Но вместо этого она молча наблюдала за тем, как все это уходило, утекало у него сквозь пальцы. Вера оказалась плохой матерью и обречена жить с этим до конца своих дней.
Ей вдруг пришло в голову, как мало осталось свидетельств того, что Андерс действительно жил. Картин больше нет. То немногое из мебели, что есть в его квартире, будет выброшено на помойку, если только не найдется желающих это взять. В ее доме больше нет его вещей, по крайней мере в более-менее приличной сохранности. Эти снимки – все, что от него осталось. Да еще ее воспоминания. Конечно, есть и другие, кто помнит Андерса, но они считают его опустившимся пьяницей, который не стоит того, чтобы его оплакивать. Ее воспоминания о нем единственно светлые. Многие из них так и остались погребены под грузом лет, но в такие дни, как этот, в сердце ее только Андерс. Никого и ничего другого она просто туда не допустит.
Минуты перетекали в часы, а Вера все сидела за кухонным столом с фотографиями. Ноги онемели, зимние сумерки постепенно поглощали свет, и она все хуже разбирала детали на снимках. Но все это не имело для нее никакого значения, потому что теперь Вера была по-настоящему и абсолютно одинока.
Звонок в дверь эхом отозвался в доме. Далее нависла тишина, такая долгая, что он уже собрался возвращаться к машине, когда наконец за дверью послышались осторожные шаги.
Створка медленно открылась, на пороге появилась Нелли Лоренц и вопросительно посмотрела на гостя. Он удивился, что она вышла к нему сама. Ожидал увидеть какого-нибудь дворецкого в ливрее, но, как видно, времена не те.
– Мое имя Патрик Хедстрём, я из полиции Танумсхеде. Мне нужен ваш сын Ян.
Патрик звонил ему в офис, но там сказали, что Ян Лоренц сегодня работает дома.
Хозяйка подняла брови и отступила в сторону, пропуская его в прихожую.
– Одну минуту, я его позову.
Медленно и не без грации Нелли подошла к двери, за которой, по-видимому, была лестница, ведущая вниз. Патрик слышал, что Ян занимает в роскошном особняке подвальное помещение.
– Ян, к тебе гости. Полиция.
К удивлению Патрика, слабый голос Нелли был услышан, и снизу послышались шаги. Мать и сын обменялись многозначительными взглядами, когда Ян вышел в прихожую. Потом Нелли, кивнув, удалилась в свою комнату, а ее сын направился навстречу Патрику, протягивая руку и расплываясь в улыбке, обнажающей все тридцать два зуба. «Как аллигатор», – подумал Патрик.
– Патрик Хедстрём, полиция Танумсхеде. Добрый день.
– Ян Лоренц, приятно познакомиться.
– Я занимаюсь расследованием убийства Александры Вийкнер и хотел бы задать вам несколько вопросов.
– Разумеется. Не знаю, правда, чем могу помочь, но ведь это вам решать, не мне.
И снова эти зубы. Патрик почувствовал, как у него зачесались пальцы. Больше всего ему хотелось стереть с лица Яна Лоренца эту улыбку, от которой его уже начинало трясти.
– Пойдемте ко мне, – пригласил Ян. – Не будем мешать маме.
– Да, конечно.
Распределение жилого пространства между членами семьи Лоренц не одному Патрику казалось странным. Во-первых, уже одно то, что взрослый сын живет с матерью. Во-вторых, Патрик не мог взять в толк, почему Нелли определила Яну место в темном подвале, оставив одной себе как минимум две сотни квадратных метров наверху. Другому своему сыну, Нильсу, будь он жив, она наверняка отвела бы более достойное помещение, и Ян не мог этого не понимать.
Патрик спустился вслед за Яном по лестнице. Надо сказать, для подвала эти апартаменты выглядели просто роскошно. Тот, кто их обустраивал, не пожалел денег, чтобы выставить напоказ свое богатство. Всего здесь было много – и золотой бахромы, и бархата, и вышивки, и все это, разумеется, самых престижных брендов. При этом обстановка в целом слишком отдавала борделем. Патрик почему-то решил, что в роли дизайнера здесь выступила сама жена Яна.
Хозяин провел гостя в маленький кабинет, где не было ничего, кроме письменного стола с компьютером и дивана. Они сели, и Патрик достал из сумки блокнот. Он решил не говорить Яну о смерти Андерса Нильсона, пока к тому не принудят обстоятельства. Терпение и четко продуманная стратегия – только так и можно было вытянуть из Лоренца что-нибудь стоящее.
Хедстрём пристально смотрел на собеседника. Этот молодой человек был само совершенство. Галстук повязан идеально, на рубашке и костюме ни единой складки, лицо свежевыбрито, волосы тщательно уложены. Ян Лоренц всем своим обликом внушал спокойствие и надежность, и уже одно это казалось подозрительным. По своему опыту Патрик знал, что любой нормальный человек хоть немного, да нервничает в присутствии полицейского, даже если ему нечего скрывать. Железобетонное спокойствие в таких случаях – привилегия скорее тех, у кого рыльце в пушку. Патрик наблюдал подобное вот уже много раз.
– У вас очень уютно.
Немного вежливости никогда не помешает.
– Эта обстановка – дело рук моей жены. Мне тоже кажется, что она неплохо справилась.
Патрик оглядел кабинет, пожалуй, чрезмерно пышно декорированный подушками с золочеными кистями и белым мрамором. Этот интерьер красноречиво демонстрировал, что способен сотворить дурной вкус, опираясь на неисчерпаемые финансовые ресурсы.
– Вы уже приблизились к разгадке? – спросил Лоренц.
– У нас есть своя версия случившегося – пока рабочая, скажем так.
Только так. Встряхнуть его немного, не открывая всей правды.
– Вы знали Александру Вийкнер? Я слышал, ваша мать была на ее похоронах?
– Не могу этого утверждать. Конечно, я знал, кто она, в том смысле, в каком во Фьельбаке все знают друг друга, но она уехала отсюда так давно… Мы здоровались, когда встречались на улице, но не более того. Что касается матери, за нее я отвечать не берусь. Вам лучше расспросить ее об этом лично.
– В ходе расследования выяснилось, что Александра Вийкнер имела… как бы удачней выразиться… любовную связь с неким Андерсом Нильсоном. Полагаю, его вы знаете лучше?
На лице Яна нарисовалась кривая, покровительственная улыбка.
– Да, Андерс у нас личность известная. Печально известная, я бы сказал… У них с Алекс был роман, говорите? Простите, но мне трудно себе такое представить. Странная, в высшей степени странная пара. То есть я, конечно, понимаю, что он в ней нашел, но ей-то что за интерес общаться с подобным типом? Вы уверены, что это не пустые сплетни?
– Все подтверждается. Так вы знаете Андерса?
И снова эта презрительная усмешка, на этот раз еще шире. Словно развеселившись, Ян Лоренц мотнул головой.
– Мы с ним не общаемся, если вы это имеете в виду. Принадлежим к разным кругам, скажем так. Я видел его на площади в компании других алкоголиков, но чтобы знать – нет.
Ян всем своим видом стремился показать, насколько нелепым выглядит предположение Патрика.
– У нас совсем другой круг общения, – еще раз пояснил он. – В него не вхожи местные алкоголики.
Лоренц обратил вопрос полицейского в шутку, но в его глазах мелькнула искорка беспокойства. Она исчезла так же быстро, как и появилась, однако Патрик не сомневался в том, что она была. Вопросы об Андерсе были неприятны «аллигатору», и это убедило Хедстрёма в том, что он на правильном пути. Полицейский выдержал паузу, сделал невинное лицо и задал следующий:
– Но как тогда получилось, что в последнее время Андерс так часто звонил на ваш номер?
Патрик не без удовлетворения наблюдал за реакцией собеседника. Улыбка слетела с лица Яна Лоренца. Вопрос выбил почву из-под его ног, заставив на мгновение забыть об имидже невозмутимого денди, который он до сих пор тщательно поддерживал. За фасадом нарисовался неподдельный ужас, но лишь на мгновение. Лоренц быстро взял себя в руки и не спеша достал сигару, пытаясь тем самым выиграть время и избегая смотреть Патрику в глаза.
– Ничего, если я закурю?
Вопрос был задан чисто для проформы, и Хедстрём на него не ответил.
– Зачем Андерс сюда звонил, я действительно не понимаю. Я не разговаривал с ним, моя жена – тоже, за это я могу поручиться… Нет, это и в самом деле странно.
Лоренц пожевал сигару и откинулся на диванных подушках.
Патрик молчал. Опыт подсказывал ему, что молчание – лучший способ выудить из человека как можно больше. Просто потому, что, когда тишина затягивается, возникает потребность чем-нибудь ее заполнить. Что-что, а ждать он умел.