Мистрис Хендрикс встает со своего стула и подходит к нему.
– Что скажете, доктор?
– Я думаю, – говорит он, ставя свой саквояж на постель возле Грейс и расстегивая его, – что ваша дочь страдает так, как обычно страдают женщины из хороших семей.
Она вся внимание, глаза широко распахнуты, рот раскрыт, ей не терпится услышать, что он скажет дальше.
– Это абсурдно, – говорю я ему. – Если бы вы что-то знали о женщинах, а тем более о родах, вы бы знали, что женское тело всегда работает одинаково, вне зависимости от происхождения.
– И у скольких женщин из хороших семей вы принимали роды, мистрис Баллард? У скольких леди? Или дочерей губернаторов? У постели каких богатых женщин вы сидели?
Я открываю рот, чтобы сообщить ему, у скольких сотен женщин всех слоев общества я принимала роды, но доктор Пейдж не дает мне сказать ни слова и мчит дальше:
– Я так и думал. А теперь отойдите и дайте мне помочь этой женщине и избавить ее от ложных болей.
– Спасибо, доктор, – говорит мистрис Хендрикс с трепетом и придыханием. – Что вы можете для нее сделать?
– Дам ей лауданум. Она заснет, и ее боли прекратятся.
– Грейс, – теперь я обращаюсь прямо к пациентке, – медицинские учебники действительно рекомендуют лауданум для ложных схваток. Но твои схватки вполне реальны, хотя только начинаются, и это лекарство причинит тебе большой вред.
У доктора Пейджа напрягается подбородок.
– Я уверен в своем диагнозе.
– А на основании чего вы поставили этот диагноз? – интересуюсь я. – Вы ее ни разу не осматривали, ни изнутри, ни снаружи.
– На основании наблюдений. И медицинских навыков. Не забывайте, у кого в этой комнате, – заканчивает фразу он уже обращаясь к Грейс, – есть диплом врача.
Напуганная и запутавшаяся Грейс поворачивается к матери.
– Что мне делать?
– Послушай доктора, дорогая. Он в университете учился.
Решение принято, и я с ужасом смотрю на то, как доктор Пейдж достает бутылочку с красновато-коричневой жидкостью.
– Пятьдесят капель будет в самый раз.
– Так она лишится сознания!
– А как еще ей заснуть? Вы ей всю ночь не давали спать своей болтовней и ненужными осмотрами.
Доктор Пейдж вынимает из маленького вельветового мешочка пипетку и принимается отмерять капли в крошечную рюмку.
– Ну вот, – говорит он через несколько мгновений, протягивая Грейс рюмку, – выпейте.
– Пожалуйста, не принимай это лекарство! – я почти кричу.
Но Грейс Сьюалл наклоняет стакан и выливает его содержимое в рот. Ее передергивает от горького вкуса. Потом она изящно сглатывает, вытирает рот тыльной стороной ладони. Через несколько мгновений ее веки тяжелеют, а дыхание становится медленным.
Доктор Пейдж убирает все обратно в саквояж и застегивает его.
– Пусть ее муж меня вызовет, когда начнутся настоящие боли. Хотя я думаю, до этого еще несколько дней.
Я смотрю, как он уходит, но молчу – не хочу задерживать его отбытие. Чем скорее этот дурак уйдет, тем скорее я смогу позаботиться о Грейс.
Мистрис Хендрикс зло смотрит на меня.
– А вы разве не уходите?
– Конечно, нет. У вашей дочери, – я показываю на Грейс, которая спит лежа на спине, – скоро начнутся роды. Но из-за этого идиота она без сознания. Если он не убил и ее и ребенка – это будет настоящее чудо.
– Вы что, правда думаете…
– Да, черт возьми, правда! – кричу я, получая удовлетворение от взгляда ужаса на лице мистрис Хендрикс и от того, как она шарахается от меня. – Почему, по-вашему, я с ним спорила? Я останусь здесь, пока не удостоверюсь, что с вашей дочерью и внуком все в порядке. Но если что-то случится, виноват в этом будет доктор Пейдж. Помните об этом в следующий раз, когда запаникуете и вызовете мужчину делать женскую работу.
Грейс спит девять часов. Все это время я сижу с ней и нервничаю, держу ее за запястье, отсчитывая сердцебиения. Они слишком медленные, схватки слишком слабые. Недостаточно для того, чтобы вытолкнуть ребенка. Но они не прекращаются, и это само по себе уже чудо.
Наконец Грейс начинает потеть. От каждой схватки живот у нее становится твердым, и она издает низкий стон. Такие звуки издают солдаты на поле битвы, когда они на краю смерти. Или раненые звери в лесу. С таким звуком женщины подходят к мучительному моменту, когда схватки сменяются родами. Сначала она тяжело дышит, потом издает свистящий звук, а потом стон откуда-то из глубины груди. Если б она не спала, я смогла бы ее подготовить к тому, что будет дальше.
Когда Грейс начинает давиться, у меня всего несколько секунд на то, чтобы усадить ее прямо и наклонить, а потом из нее вырывается на постель вонючая коричневая струя рвоты. Она пачкает Грейс, ее одежду, ее постель. Но зато она наконец просыпается и немедленно осознает, что ее тело целиком погрузилось в процесс родов.
У меня за спиной слышится голос:
– Мистрис Баллард, я…
Когда я оборачиваюсь к мистрис Хендрикс, я вижу, что у нее в горле застряло извинение.
Она отводит взгляд.
– А Грейс сможет разродиться?
Глупая гордячка, думаю я.
– Да. Но из-за вас она не набралась опыта для следующих родов. Из этих она запомнит только самые тяжелые моменты, – говорю я, а потом отсылаю ее за теплой водой и чистыми простынями.
– Что случилось? – спрашивает Грейс, когда остатки лауданума выходят из ее организма.
– Думаю, ты уже выяснила, что за доктор на самом деле Бенджамин Пейдж. А теперь, – я снимаю с нее испачканную рубашку и смотрю ей прямо в глаза, – ты позволишь мне помочь тебе в том, в чем я разбираюсь лучше всего?
Она кивает. Сглатывает. Начинает плакать.
– Да.
– Хорошо. Твоя мать несет нам тазик для умывания. А потом будем знакомиться с твоим малышом.
Когда двумя часами позже доктор Пейдж бегом поднимается по лестнице, я встречаю его у двери спальни Грейс. Она сидит в постели и, полная изумления и гордости, держит на руках новорожденного сына.
Когда Пейдж пытается протолкнуться мимо меня, я кладу руку ему на грудь.
– Вы здесь не нужны.
– Это моя…
– Нет. Это моя пациентка.
– Вам бы стоило усвоить, где ваше место, мистрис Баллард.
Я смеюсь.
– Я на своем месте просидела уже много, много часов. А вот вы ввели женщину в бессознательное состояние и оставили ее с дурными последствиями опасного лекарства. В результате вас тут не было, когда ее начало рвать во сне. Если б я не была на своем месте, она бы умерла. Но одна мелочь меня продолжает интересовать, – говорю я.
Он встревоженно смотрит на кровать.
– Какая?
– Вы хоть выяснили, как ее зовут?
Если в душе Пейджа и пробудилось смирение, когда он узнал о своей ошибке, его тут же смывает волна гордыни.
– В этом не было необходимости.
– Тогда вы ничему не научились. Ее зовут Грейс. И если б вы были образованным человеком, как утверждаете, то знали бы, что это означает «незаслуженная милость». Именно такую милость даровал ей Бог, позволив ей и ребенку пережить ваше лечение.
Я закрываю дверь у него перед носом.
Таверна Полларда
На снегу виднеется кровь.
У таверны собралась толпа, а в центре ее двое мужчин сцепились так, что видны только мельтешащие руки и ноги. По краям маленького круга, в котором они дерутся, стоят Эймос и Мозес Полларды, расставив руки, чтобы никто не вмешался. Мудрая Эбигейл устроилась с кружкой дымящегося сидра на ступенях таверны, подальше от драки, и презрительно наблюдает за происходящим.
Я только-только приняла роды у Грейс Сьюалл и готова идти домой, но любопытство побеждает, и я перехожу через улицу, чтобы узнать, что там творится.
– Мужчины просто идиоты, – бурчит Эбигейл, когда я к ней подхожу.
– Да. Но кто именно?
– Кровь идет у Джеймса Уолла.
Не успеваю я задать вопрос или сделать какие-то выводы, она добавляет:
– А второй – судебный пристав из Вассалборо. Приехал арестовать Джеймса.
– За что?
Она пожимает плечами.
– Не знаю. Но Джеймс не хочет, чтобы его арестовывали, вот они и разбираются. Идиоты, как я и сказала. Джеймсу не стоит сопротивляться, а приставу не стоит ему это позволять.
– Позволять?
– Сейчас увидишь.
Вскоре пристав теряет терпение, и становится ясно, что имела в виду Эбигейл. Этот парень не особенно высок ростом, меньше шести футов, и скорее жилист, чем худ. Однако очевидно, что он обучен боксу и умеет быстро реагировать. В подбородок Джеймса врезается такой хук левой, что тот летит на замерзшую землю. Пристав тут же наклоняется, чтобы связать ему руки за спиной.
– Как я уже говорил, – произносит пристав, тяжело дыша, – вы должны немедленно явиться в Форт-Вестерн, чтобы предстать перед судом за неуплату долгов.
Джеймс сплевывает кровь.
– Я же объяснял! Мы застряли на реке и не смогли доставить груз. Так что мне не заплатили, и я не смог сделать платеж в прошлом месяце.
На лице молодого пристава мелькает сочувствие, но он выпрямляется и встает над Джеймсом.
– Почему так вышло – не мое дело, это пусть суд разбирается.
На глазах у толпы он поднимает Джеймса на ноги и ведет к телеге, стоящей у таверны. Толпа расходится, позволяет поднять Джеймса на сиденье и привязать к железной петле, вделанной в стенку телеги. Узел морской, рассчитан на такелаж, и нет ни единого шанса, что он развяжется по пути. Удостоверившись, что Джеймс надежно привязан, пристав отвязывает поводья и забирается на свое место.
Он приподнимает шляпу, прощаясь с толпой, потом дергает поводьями и кричит:
– Ха!
Лошадь сворачивает на Уотер-стрит и направляется к северу. Жители Крюка молча смотрят вслед телеге.
– Он у нас останавливался прошлой ночью, – говорит Эбигейл, снова предугадывая мой вопрос. – Сказал, что его зовут Барнабас Ламбард, но мы не знали, что он пристав и зачем он приехал.