Дверь в выгородку Перси я открываю ногой. Он меня все-таки не поранил. Скорее всего, потому, что я все сделала точно как Эфраим – тысячу раз видела, как он это делает. Стоило Перси обрести равновесие у меня на левой руке, я просунула пальцы правой ему между лап, прямо над когтями, и приподняла его. Потом оставалось только закрепить путы и дойти до лесопилки, держа сапсана на вытянутой руке.
Эфраим так и не появился. С каждой минутой у меня все сильнее сосет под ложечкой. Все страхи и тревоги, которые я гнала от себя последние две недели, набегают волна за волной и становятся все сильнее. Но я не могу сейчас дать им воли. Мне надо подготовиться к поездке в Вассалборо во вторник. И как следует принять молодого человека, который пришел ухаживать за моей дочерью.
Наверное, поэтому я не сразу замечаю очевидное. Слишком много всего происходило одновременно. Но наконец, уже сажая Перси в выгородку, я вижу.
Эфраим привязал к лапе Перси записку:
Увидимся в суде. Привези книгу.
Вассалборо
Я сижу на кровати в комнате, которую сняла на чердаке таверны «Силвер-стрит» в Вассалборо, и разворачиваю записку Эфраима, потом снова сворачиваю. Провожу ногтем большого пальца вдоль линии сгиба, при этом протирая бумагу. Почерк у Эфраима аккуратный и четкий, буквы на идеальном расстоянии друг от друга и выписаны твердой рукой. Я восхищаюсь их красотой, точностью каждой элегантной линии и изгиба. Мой муж верит, что почерк человека есть свидетельство его характера.
Слушания начнутся меньше чем через час, но Эфраима все еще нет. Я приехала вчера в одиночку – решила не ехать с Фостерами, чтобы дать себе время и возможность подумать. В Вассалборо я прибыла к закату и думала, что муж уже меня ждет. Его не было, так что я не стала ужинать и рано легла. Мне хотелось как следует выспаться.
В животе у меня бурчит, но от одной мысли о еде подташнивает. Я причесываюсь, надеваю свое лучшее платье, зашнуровываю ботинки и убираю дневник в кожаную сумку, потом наконец выхожу из комнаты. Осторожно спускаюсь на три пролета вниз, глядя, куда ступаю, – на лестнице полутьма. Завтракать не иду, но, проходя через большой зал, беру из миски на одном из столов мягкое сморщившееся яблоко и направляюсь в конюшню за таверной, где поставили на постой Брута. Там почти так же темно, как на лестнице, и по пути к его стойлу мне приходится обходить кучи навоза. Я бросаю взгляд по сторонам – Стерлинга нигде нет.
– Где же ты? – шепчу я себе под нос.
Брут тихонько ржет, когда я подхожу, и выглядывает из стойла. Протягиваю ему яблоко на ладони, и он берет его зубами.
– Не кусай никого, пока меня не будет, – говорю я и ласково глажу его нос.
Еще мгновение я стою с закрытыми глазами. Запах соломы, лошадей и навоза меня успокаивает. Он напоминает о доме и придает мне сил.
– Да, я тяну время, – говорю я Бруту. – Иногда приходится делать то, чего боишься.
Он смотрит на меня немигающими карими глазами. Не сочувствует. Потом фыркает, обдавая мне лицо теплым воздухом.
– Ну и ладно, можешь вести себя как осел.
В отличие от Хэллоуэлла, все судебные заседания в Вассалборо проходят в Доме собраний – длинном прямоугольном одноэтажном здании, которое служит одновременно церковью, залом суда и клубом. Он стоит прямо через улицу от таверны, и как только я выхожу на улицу, я вижу, что на вход уже очередь. Как и в Крюке, на суды всегда собирается множество народу. Не желая упустить хорошее место, я торопливо перехожу грязную дорогу и поднимаюсь на настил, который тянется вдоль всех домов и лавок на той стороне дороги, встаю за группой перешептывающихся женщин и вслед за ними вхожу в Дом собраний.
Половина скамей уже заполнена, но я стараюсь сесть как можно ближе к передним рядам. Выбрав место, сажусь, ставлю сумку на пол между ногами и настраиваюсь ждать. Поскольку один из обвиняемых в деле Фостер окружной судья, это слушание привлекло много внимания. Это не значит, что его будут рассматривать первым или что его вообще будут рассматривать сегодня. Мировой суд иногда заседает целых три дня подряд. Хотя в этот раз, думаю, будет не так – скоро Рождество.
Я вижу Джозефа Норта – он сидит слева от длинного стола в передней части комнаты, за которым немолодой мужчина в шелковой мантии и белом пудреном парике изучает повестку дня на сегодня. Это зимнее заседание, и мантия у судьи красная. Летом полагается черная.
Норту явно не нравится сидеть рядом с остальными подзащитными; никто из них ни с кем не разговаривает. Держится Норт очень прямо, на нем лучший сюртук, он чисто выбрит.
Комната продолжает заполняться, а Эфраима так и не видно. Ровно в девять часов судья стучит молотком по столу, и публика затихает. Я вытягиваю шею, стараясь высмотреть Ребекку Фостер, и замечаю ее в дальнем углу рядом с мужем. Глаза у нее закрыты, она повернулась к окну, будто пробивающийся сквозь него слабый свет дает ей силу. Она выглядит прекрасной и сломленной.
По другую сторону прохода, на пять рядов вперед, сидит Лидия Норт. Вид у нее изможденный и опустошенный. Она худая как палка и бледная как тень. Скулы заострились, ключицы выпирают над кружевным воротником синего платья. Думаю, головные боли у нее в последнее время стали хуже. Но это не помешало ей поддержать мужа.
– Заседание мирового суда объявляется открытым, – объявляет секретарь. – Председательствует достопочтенный Обадия Вуд.
«Достопочтенный» в данном случае термин довольно условный. Вуд по профессии врач; как и сам Норт, он мировой судья, признанный штатом Массачусетс и районом Мэн, но никакого обучения не проходил и юристом не является. Он лишь затыкает дыру в системе правосудия, сам имея довольно приблизительное представление о законодательстве. Большинство подобных судей принимают решения на основе здравого смысла, а некоторые – на основе личных предпочтений.
Поскольку это просто слушание, никаких адвокатов нет, присяжных тоже, и приговор выноситься не будет. Суд должен только установить, что выдвинутые обвинения достаточно веские, и сформулировать, если потребуется, официальное обвинение для будущего судебного процесса.
Обадия Вуд смотрит на лежащий перед ним список дел и произносит:
– Суд выслушает показания по делу Содружества против Генри Джексона. Мистер Джексон, цирюльник, обвиняется в умышленном нанесении телесного повреждения при бритье Джейкоба Реттона два месяца назад.
Двое мужчин выходят к длинному столу и по очереди излагают свою сторону дела, а судья задает им вопросы. Вся дискуссия занимает меньше десяти минут, и Вуд заявляет, что Генри Джексон порезал клиента опасной бритвой нечаянно. Никакого официального обвинения не выдвигается, хотя у Джейкоба Реттона до конца жизни будет шрам на челюсти. Генри Джексону приказывают выплатить компенсацию в двенадцать шиллингов.
И так далее. Он рассматривает три дела о мелком воровстве, два о клевете, одно заявление о разводе, одно о распределении наследства, нарушение контракта (неофициального) и пять требований о взыскании долга. Вуд присуждает шесть штрафов, и все их записывает секретарь. На рассмотрение всех этих дел уходит почти два часа, и к концу их у меня все затекло – слишком долго я сидела на одном месте. Я уже сожалею, что не позавтракала, и гадаю, не выдастся ли минутка выскользнуть в уборную.
– Далее дело Содружества против Джозефа Норта и Джошуа Бёрджеса.
Норт поднимается на ноги, и я напрягаюсь. Но тут с дальнего конца зала к столу судьи направляется Барнабас Ламбард. До сих пор он стоял так неподвижно, что я его не замечала. Он шепчет что-то Обадии Вуду и возвращается на свое место. Однако Барнабас успевает меня заметить, и я не могу решить, что означает выражение его лица – раздражение или любопытство. Вряд ли он ожидал увидеть меня здесь, в суде. Потом, если найдется время, извинюсь перед ним, что не предупредила насчет трупа.
Обадия Вуд поворачивается к секретарю и говорит:
– Вычеркните, пожалуйста, Джошуа Бёрджеса из протокола суда. Нас проинформировали, что он скончался. Также отметьте, что, возможно, по поводу причины его смерти будет расследование.
– Прошу прощения, ваша честь. – Норт делает шаг вперед и откашливается. – Думаю, тут произошла ошибка. Бенджамин Пейдж, врач в Хэллоуэлле, объявил смерть Бёрджеса утоплением в результате несчастного случая.
Я смотрю на Норта, пытаясь понять, что он задумал. Меньше пяти дней назад он угрожал Сайресу, намекал, что тот убил Бёрджеса. А теперь опять вытащил заключение доктора Пейджа? Непонятно.
Словно чувствуя мой взгляд, Норт оглядывается на меня, хмурится и снова смотрит на судью.
А, так это угроза, думаю я. И угрожает он мне. Он знает, что я не хочу, чтобы имя Сайреса звучало в суде в связи с расследованием убийства. Напоминает мне, что у него есть туз в рукаве.
– Мистер Ламбард? – спрашивает Вуд.
Барнабас снова делает шаг вперед, но на этот раз снимает шляпу и прижимает ее к бедру.
– Да, ваша честь?
– Вы поехали арестовать мистера Бёрджеса?
– Да. По приказу этого суда.
– И что вы обнаружили?
– Что он мертв. Я сам видел его тело, поскольку его хранят до тех пор, пока земля не оттает и можно будет вырыть могилу.
– И показалось ли вам, что он утонул?
Барнабас качает головой, два локона падают ему на лоб.
– Нет, ваша честь, он…
Норт прокашливается:
– Опять-таки, ваша честь, разрешите уточнить?
– Если мне понадобится уточнение, я вас спрошу. Продолжайте, мистер Ламбард.
Барнабас заинтересовал меня, еще когда я увидела его стычку с Джеймсом Уоллом у таверны Полларда, и теперь он продолжает меня удивлять.
– Когда я осмотрел тело мистера Бёрджеса, то увидел, что у него множество травм. Поэтому я попросил разрешения просмотреть судебные протоколы о его смерти. – Тут он бросает на меня взгляд и едва заметно кивает. – Официальной причиной смерти действительно записано утопление.