– Сего девятнадцатого декабря в год Господень тысяча семьсот пятьдесят четвертый я, Эфраим Баллард, беру в жены Марту Мур.
– Это мое имя, – сказал он, царапая пером по бумаге. – Вот так оно пишется.
Буквы состояли из углов, линий и изгибов, которые не имели для меня никакого смысла, но приятно было знать, что эти чернильные закорючки представляют собой имя, которое теперь принадлежит и мне тоже.
– А это, – добавил он, снова опуская перо в чернила, – твое.
Я смотрела, как Эфраим изящно выводит мое имя. Его движения были такими нежными и точными, будто он рисовал пером мое лицо. Мое имя под его рукой выглядело прекрасным.
– Ты когда-нибудь видела, как пишется твое имя?
– Нет.
– Твой отец никогда его для тебя не писал?
– Я не просила.
– Я напишу его для тебя столько, сколько попросишь. Выгравирую его у себя на сердце, если захочешь. – Он опустил губы к моему виску и коснулся ими волос. – И научу тебя писать мое.
Он потерся носом о мое ухо, челюсть, висок. Мне стало сложно думать связно. И вообще думать. Вскоре Эфраим это заметил и рассмеялся глубоким теплым смехом.
– Ну что ж, мистрис Баллард, приступим к учебе. – Он пододвинул к себе бумагу, поправил перо и чернила, потом раскрыл Библию где-то в середине. – Знаешь, которая это книга?
Я покачала головой. Откуда бы?
– В церкви ее для проповедей не используют. И наверняка твой отец никогда ее не читал за столом после ужина.
– И что это за книга?
– Песнь Песней. – Он провел по заголовку пальцем, а я попыталась проследить взглядом за его движением, гадая, какие значки соответствуют какому слову. – Почитать тебе?
– Да, пожалуйста.
Эфраим принялся читать, ставя палец под каждым словом и медленно передвигая его при чтении. Я следила глазами.
– Песнь песней, песнь царя Соломона, – сказал он. – «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Потому что ласки твои лучше вина».
Я попыталась скрыть улыбку, но он заметил ее прежде, чем я успела стереть ее с лица. Эфраим повторил строку, но на этот раз вплотную прижавшись губами к моим губам.
Да лобзает он меня лобзанием уст своих, подумала я. Я вовсе не против.
Я невольно задумалась, говорится ли в книге про его язык, потому что им Эфраим тоже активно пользовался.
– В Библии так написано? – спросила я, когда он сделал передышку.
– Да, там вообще много интересного.
До сих пор я не замечала, какой усталый у него вид. Щетина на подбородке, темные круги под глазами. Эфраим зевнул. Кровать в доме была одна, и мы с ним вдвоем там едва помещались. Но Эфраим подумал даже об этом.
Он поднял меня на ноги.
– Пойдем со мной.
Эфраим проводил меня до спальни. Открыл дверь. Подвел к кровати. Взял мои руки в свои.
– Я обещал не трогать тебя, пока ты не будешь готова. И я исполню это обещание, чего бы мне это ни стоило. Но ты моя жена, Марта. И я бы очень хотел разделить с тобой твою постель.
– Мою?
– Я ее специально для тебя сделал.
Я ответила ему быстрым поцелуем.
– Это знак согласия?
Я кивнула.
– Да, я предпочитаю спать в тепле.
– Тогда предоставь мне честь тебя согреть.
Эфраим отвернулся и дал мне раздеться спокойно. Я залезла в рубашке в постель, ожидая, что он ко мне присоединится, но он прежде обошел дом и погасил свечи. Комната наполнилась дымом, а свет теперь исходил только от светящихся углей в очаге. Когда я услышала, как его одежда падает на пол, сердце у меня в груди отчаянно заколотилось. На постель рядом со мной опустилось что-то тяжелое. Потом Эфраим приподнял одеяло, и я почувствовала дуновение воздуха. А потом он вытянулся рядом со мной.
– Можно тебя обнять? – прошептал Эфраим.
– Да.
– Тогда иди сюда. И давай спать.
Эфраим притянул меня к своей груди и прижался ногами сзади к моим ногам. Если бы мы находились в вертикальном положении, я сидела бы у него на коленях. Но мы не находились в вертикальном положении. Мы лежали в постели, не вступая в брачные отношения. И в то же время ничего столь интимного я еще никогда не делала.
И только позже, лежа без сна, который никак не шел, прижавшись для тепла к спине Эфраима и слушая его медленное и ровное дыхание, я позволила себе представить то, чем мы могли бы этим вечером заняться в темноте. Я думала, каково было бы чувствовать его руки на своем теле. Какие места он мог бы изучать губами и языком. Я думала о соитии, не включавшем в себя боль, страх и насилие. Я представила себе, как доверилась бы теплым и нежным рукам мужчины, которого любила, и почувствовала, что мне становится жарко. Мне так хотелось перекатиться на спину и потянуть его за собой, что ни о чем другом я думать не могла. Но я так и лежала с открытыми глазами, уткнувшись носом в его гладкую теплую спину, позволяя ему овладеть мною хотя бы в мыслях.
Я глубоко погрузилась в эту фантазию, и тут раздался его низкий голос:
– Ну как, Марта, приятно? То, что я с тобой делаю в твоих мыслях?
От удивления я отдернулась.
– Нет, – прошептал Эфраим, потянулся назад и снова перекинул мою руку себе на грудь. Положив мою ладонь себе на сердце, он накрыл ее своей. – Не останавливайся. Я уверен, что бы ты там ни воображала, мне это очень нравится.
– Я думала, ты спишь.
– Я чувствовал, как ты ресницами касаешься моей спины, – объяснил он. – Так я и понял, что ты не спишь. Ты с каждой секундой становилась все теплее. – Эфраим рассмеялся. – И я невольно гадаю, что именно ты себе воображала, будто мы делаем у меня в кровати.
– Ты же сказал, что это моя кровать.
– Да, верно, любимая. И когда ты будешь готова к тому, чтобы я делал в реальности то, что я делал у тебя в фантазии, мы найдем твоей кровати новое применение.
IIIСнежная буряЯнварь 1790 года
Одних спасает грех, губи́т добро других.
Форт-Вестерн
В первый час первого утра этого нового десятилетия я хороню ребенка. Он мертворожденный. И маленький. Не больше пяти фунтов, и в этот жестокий мир прибыл на месяц с лишним раньше срока.
– Как-то неправильно отправлять его в землю без имени, – говорит Эфраим.
– Она отказалась дать ему имя. Точно так же, как отказалась назвать отца.
Он поворачивает маленький сверток, который держит в левой руке, и накрывает его ладонью правой.
– Натан, – объявляет он.
– Эфраим, – предупреждаю я. – Мы не имеем права.
– А кто узнает?
Эфраим оглядывается. Смотрит в темное небо, затянутое облаками. В лес. Потом он снова обращает на меня взгляд своих синих глаз, и в их глубине отражается свет фонаря.
– Нельзя отправлять его в землю без имени, – повторяет он.
Я слишком устала, чтобы спорить. Руки у меня натерты до крови и покрыты пузырями от копания могилы, спина болит.
– Ну хорошо. Пусть Натан.
Могила уже достаточно глубокая – больше фута в глубину и ширину, – но копать ее было ужасно тяжело, понадобились и лом, и кирка. Эфраим хотел выкопать ее сам, но я велела ему остаться с семьей роженицы. Он здесь только по счастливой случайности. Когда я уходила вчера вечером, Эфраим собирался в Форт-Вестерн, но погода испортилась, так что мы пересекли реку вместе, и он зашел за мной к роженице после того, как навестил Джеймса Уолла.
Я ничего не смогла сделать ни для матери, ни для ребенка. Крошечный мальчик появился из тела матери уже мертвым, а она – ужасно напуганная и незамужняя – никого не назвала, оставив имя отца в тайне. Только плакала. Потом кричала. Потом затряслась. Трястись – это нормально. Большинство матерей после родов не могут перестать дрожать. Но тут все было по-другому. Дрожь шла у нее изнутри и не прекращалась. Она была дикой, безумной, и я ушла, только когда девушка отдала мне крошечное тельце. С ней осталась ее мать. Через несколько мгновений девушка уснула от усталости. Ей всего восемнадцать.
Закон, по которому я получала лицензию повитухи, вменял мне в обязанности хоронить мертворожденных детей. Или тех, что умерли при мне. Это требование придумано затем, чтобы не мучить мать, но взамен переносит это бремя на плечи повитухи. А зимой – господи, зачем вообще придумано это ужасное время года? – надо разгребать снег, потом долбить замерзшую землю, копать могилу достаточной глубины, чтобы ее не могло разрыть случайно пробегающее мимо дикое животное. Обычно приходится потом еще наваливать сверху камни.
В данном случае единственное подходящее место для могилы нашлось под ветвями огромной развесистой сосны. Только там земля более или менее мягкая, чтобы ее можно было копать. Но все равно пришлось нелегко.
Уже глубокая ночь; я поворачиваюсь к мужу, тянусь за свертком у него на руках. Эфраим не сразу отдает мне младенца. Он смотрит на крошечный кулечек из льняной ткани, и я вижу печаль, стоящую в его глазах.
– Пора.
Эфраим встряхивает головой, отгоняя живущих в его душе призраков, потом осторожно передает мне ребенка. Вместе мы опускаем его в яму. Покрываем сперва землей, потом кучей снега, потом сосновыми иглами и наконец пирамидой из камней, которую не сможет сдвинуть никакое дикое животное. Потом мой муж опускается на колени у могилы. Губы его шевелятся в безмолвной молитве. От этого зрелища меня почти ослепляет горем. Некоторые воспоминания никогда не угасают.
Он смотрит мне в лицо, на слезы, замерзающие у меня на щеках.
– Пойдем домой, любимая, – говорит Эфраим.
Утром, позволив себе редкое удовольствие – чашку горячего черного кофе, я возвращаюсь в свою рабочую комнату и пересматриваю список родов, которые приняла за последние двенадцать месяцев. Год Господень тысяча семьсот восемьдесят девятый принес в Хэллоуэлл пятьдесят новых душ. Из них я приняла тридцать девять. Остальных либо принял кто-то еще, либо они родились до того, как я успела прибыть.