Лекарка облизывает кончик своего сломанного мизинца и подносит его к порошку в ступке. Она пробует порошок на вкус, мгновение размышляет с закрытыми глазами, потом коротко кивает, решив, что порошок вышел именно такой, как ей нужно, и ставит ступку на пол рядом с собой.
– Но опять-таки, ты пришла не о моей дочери разговаривать.
– Нет.
– Так рассказывай.
Я многого не понимаю о Лекарке. Откуда она приезжает в Хэллоуэлл, куда уезжает? Как и у кого она училась медицине? Где она выучила английский и как познакомилась с вабанаками? Как она, одинокая женщина, так спокойно путешествует по глухим местам? Но если б я могла задать Лекарке всего лишь один вопрос с гарантией получить ответ, я бы спросила ее имя. Как ее зовут? Но об этом спрашивать нельзя, она сразу же меня прогонит. Поэтому я задаю тот вопрос, из-за которого пришла:
– Что ты знаешь о пижме и виргинском можжевельнике?
Лекарка отвечает без запинки:
– Их используют, чтобы не дать ребенку вырасти в лоне. Одна из этих трав вызывает les régles [8], – она кладет ладонь с растопыренными пальцами на низ живота, потом сжимает ладонь в кулак, – а другая судороги. Но ты ведь это уже знала, non?
– Недавно я лечила женщину, Ребекку Фостер, которая принимала их вместе. И в довольно больших количествах, судя по всему. Но ребенка не потеряла.
– Ребенок был нежеланный?
– Плод насилия.
Лекарка не то чтобы морщится, но в ее темных бархатистых глазах мелькает тень. Всего на секунду. Просто призрак эмоции, который исчезает так же быстро, как появился.
– И она хочет снова попробовать les herbes [9]?
– Нет. Ну или во всяком случае, она не говорила. Да я и не стала бы ей это рекомендовать. Это не я давала ей травы.
– Хорошо. Виргинский можжевельник опасная вещь. Убивает женщину не реже, чем помогает.
– Но не причинит ли можжевельник потом вреда ребенку, раз уж не удалось от него избавиться? Вот что я хочу знать.
Не одну ночь я лежала без сна, боясь, что Ребекке Фостер придется растить не просто нежеланного ребенка, но и инвалида.
– Не больше, чем матери. Она bien [10]?
– Я боюсь, что с ней уже никогда не будет все в порядке. – Я постукиваю пальцем себе по груди. – Здесь. – Потом я переношу палец к виску и снова постукиваю. – И здесь.
– Ты боишься, что она причинит вред le bébé, когда он появится? Или себе?
– Я беспокоюсь о тысяче разных вещей.
Лекарка смеется, и ее низкий переливчатый смех заполняет всю хижину.
– Тогда ты мало что знаешь о целительстве. – Она видит по моему лицу, что меня это задело, но не пытается извиниться. – Ты все сделала, чтобы помочь этой женщине?
– Да.
– Заботься только о том, как лечить, когда тебя зовут на помощь. Об остальном переживать бессмысленно. О! – говорит Лекарка, подняв палец. – Кто-то едет.
– Кто?
– Мой следующий пациент.
Я поворачиваюсь к двери и прислушиваюсь. Сначала я не слышу ничего, кроме треска сосен на ветру и переклички чижей на их ветках. Но потом, через несколько долгих секунд, начинаю различать равномерный стук копыт лошади, едущей по опушке.
– Но кто же дал мадам Фостер les herbes, если не ты?
Я смотрю на плетеную корзину возле нее.
– Думаю, вабанаки, хотя точно не знаю. Она давно с ними дружит.
– А, вот почему она не умерла. Что до того, почему от ребенка не удалось избавиться, – это надо их спросить. Я еще ни разу не видела, чтобы вабанаки допустили ошибку с les herbes.
Лекарка так и сидит в своем кресле, сложив руки на коленях. Она коротко кивает, давая понять, что закончила со мной.
– Спасибо, – говорю я, поднимаясь на ноги.
Лекарка улыбается.
– За что?
– За то, что напомнила мне, что я не Господь Бог.
Опять этот смех, как вода, текущая по камням.
– А ты забыла?
– Нет. Но забыла, что бывают раны, вылечить которые мне никогда не достанет мастерства.
У Лекарки, как всегда, непроницаемое лицо; она смотрит, как я иду к двери, накидываю плащ и надеваю перчатки. Мы не подруги. Не в привычном смысле слова. Я бы хотела подружиться, но чувствую стену между нами. Барьер, который не пробить моему восхищению. Может быть, когда-нибудь я смогу завоевать ее дружбу.
В дверь стучат.
Лекарка смотрит на меня, но обращается к тому, кто за дверью.
– Entrez [11], – говорит она.
Я чувствую затылком холодный воздух, ощущаю внезапный взгляд удивленного посетителя. Повернувшись, я вижу в дверях Мэй Дэвин.
– Простите, я…
– Не беспокойся, я уже ухожу, – говорю я ей, а потом, поскольку не хочу, чтобы она смущалась, что обратилась к Лекарке, а не ко мне, добавляю: – Как дела у Сэма?
Меня ни капли не удивляет, что Сэм в нее влюбился. Высоких мужчин часто привлекают крошечные девушки, – меня это давно раздражает, но Мэй вообще очаровательна, словно лань, вся в мягких коричневых тонах – темные волосы, веснушки, карие глаза – и с гладкой кожей. Голос ее тоже звучит мягко и нежно.
– С ним все хорошо, мистрис Баллард, – говорит она. – Спасибо, что вылечили его. Я не знаю, что бы я… – Голос ее срывается от волнения. – …Что бы я без него делала.
Я похлопываю Мэй по плечу.
– Он тоже тебя любит. Никогда в этом не сомневайся.
– Я не могла бы в этом усомниться, даже если бы захотела.
– Хорошего дня вам обеим, – говорю я и выхожу из дома. Я слышу, как за моей спиной Мэй представляется и получает обычный ответ:
– Можешь звать меня Лекаркой.
Мэй Дэвин внутри, перешептывается со Лекаркой, а вот Сэм стоит у телеги и поглаживает Брута по длинному мягкому носу своей большой ладонью. Судя по его лицу, он вовсе не рад меня видеть.
Лесопилка Балларда
Я стою, прислонившись к краю рабочего стола на лесопилке, и смотрю, как мой муж завтракает. Эфраим сидит у печки с жестяной миской на коленях и аккуратно кладет себе в рот огромные куски яичницы и жареной картошки. Бекон давно закончился. Его он съел первым.
– Спасибо, – говорит он. – Я чуть собственную ногу не начал грызть.
– Там мяса маловато. В следующий раз лучше вспомни про задницу.
– До нее я не дотянусь, – говорит он, наклоняется вбок и клацает по воздуху зубами.
Я смеюсь. Хорошо быть замужем за человеком, который умеет веселиться.
– Хорошо, что ты не засох и не стал занудой, – говорю я ему. – С мужчинами твоего возраста это часто случается.
– Мало у кого есть жена, которая выглядит как ты. Есть ради кого.
Я выпрямляюсь и иду к Эфраиму по истертому дощатому полу, забираю миску, ставлю ее на печь, а потом сажусь ему на колени и обнимаю за шею.
– Не ври мне, муж. Мы оба знаем, что я не красотка и никогда ею не была.
Несколько мгновений Эфраим молчит, только смотрит на меня так, будто впервые видит мое лицо. Потом издает нечленораздельный звук – то ли бурчание, то ли вздох. Он проводит пальцем по моей переносице, по губам, вверх по скуле, вниз по подбородку. Убирает с моих глаз выбившиеся пряди волос и говорит:
– Когда ты была молодая, глаза у тебя были темные. Каштановые, как волосы. А знаешь, что Шекспир говорит про глаза цвета каштана?
– Думаю, ничего.
– «Прекрасный цвет: твой каштановый был для меня единственным».
– По-моему, ты это сейчас выдумал.
– Не выдумал. Это из «Как вам это понравится». Но я не об этом. Глаза у тебя были темные, а теперь они посветлели. Стали золотые, как желуди.
Я фыркаю.
– А Шекспир, очевидно, и про желуди что-то сказал? Наверняка из «Укрощения строптивой».
– Про желуди у него много – он вообще неплохо разбирался в природе. Но моя любимая строчка тоже из «Как вам это понравится», хотя, в отличие от Селии, на тебя я наткнулся не «под деревом, как желудь палый». Ты была в поле, когда я тебя впервые увидал, и, насколько помню, никаких дубов вокруг не было. Но я веду к тому, что хоть что-то в тебе с возрастом должно было смягчиться. Темперамент остался такой же, как был, и мягче пришлось стать цвету глаз. Теперь они стали еще очаровательнее. Так что, мистрис Баллард, может, вы и не красотка, но зато самая прекрасная женщина, которую я только встречал.
– Ты предвзят.
– Я просто горд.
Мы уже несколько лет не занимались любовью на лесопилке, но, наслушавшись его сладких слов, я решила, что самое время возродить традицию. Я прижимаюсь поближе, приподняв бедра, и тут мы слышим у двери какой-то звук.
Наш гость едва не рассмеялся, но в последний момент сумел удержаться и, откашлявшись, хмыкнул.
Барнабас Ламбард – чисто выбритый и одетый в воскресный костюм – стоит, прислонившись к дверному косяку, и ухмылка его больше подходит двенадцатилетнему мальчишке.
– Мне очень жаль, что я помешал, – говорит он.
– Мне тоже, – бурчит Эфраим себе под нос и осторожно снимает меня с колен, чтобы подняться на ноги.
– Это Барнабас Ламбард, – напоминаю я ему.
Эфраим щурится.
– Ты тот судебный пристав из Вассалборо.
– Да.
Я рада его видеть и не стесняюсь это показать, так что дарю ему улыбку. Эфраим это отмечает – не так-то часто я проявляю подобное одобрение – и с любопытством оглядывает гостя.
– Моя жена говорит, это ты сказал Обадии Вуду, что Бёрджеса убили.
Барнабас смотрит на меня, и на лице у него написано нечто среднее между удивлением и раздражением.
– Да, я. Хотя она могла бы меня и предупредить заранее, что он мертв. Для меня это стало шоком. Как, уверен, и было задумано.
– Ты поэтому приехал? – спрашиваю я.
– Вообще у меня две причины, и это одна из них. – Он подходит к нам, протягивает руку Эфраиму и представляется как положено: – Барнабас Ламбард. Рад с вами официально познакомиться, сэр.