Эфраим ведет меня по полутемному дому, держа за руку. Он зажег свечи и разжег огонь в камине, но еще явно и пяти нет, все домашние спят по своим постелям, а Барнабас храпит на тюфяке у камина. А может, просто притворяется. Я моргаю, чтоб глаза не слипались, и вижу, что, когда мы проходим мимо него, голова Барнабаса сдвигается в нашу сторону, но глаза не открываются.
«Чутко спит, – думаю я. – Осторожный человек».
Шахматная доска лежит рядом с ним на полу, со вчерашнего вечера на ней ничего не изменилось.
Когда мы подходим к двери, Эфраим ее открывает, отодвинув меня в сторону. Передо мной стена снега высотой почти до притолоки. Над сугробом видны только дюймов шесть светло-оловянных облаков. Я видела сугробы высотой фута в три, может, четыре, но подобный снегопад мне доводилось видеть всего раз в жизни.
– Снег все идет и идет, – говорит он. – Уже не так сильно, но не похоже, что собирается прекращать.
Я вытягиваю руку ладонью вперед и вдавливаю ее в сугроб. Снег мягкий, но холодный, и ладонь моя погружается в него, оставляя отпечаток. Теперь я полностью проснулась и понимаю, что мне уже несколько минут пытается сказать мой муж.
– Как тогда в Оксфорде, – говорю я ему.
Он кивает. Улыбается.
– Значит, ты помнишь?
– Разве такое можно забыть?
Эфраим Баллард берет меня за руку и ведет обратно в постель.
Тридцать пять лет назад
– Что ты сказал?
Я лежала щекой на обнаженной груди Эфраима, но даже с такого близкого расстояния едва расслышала, что именно он прошептал. Ладонь моя лежала поверх его сердца, а он медленно пропускал через пальцы мои волосы, и они падали обратно мне на обнаженные плечи. Солнце еще не встало, но если бы и встало, мы бы об этом не узнали, потому что снаружи продолжала бушевать буря, а небо было таким же черным, как и два последних дня.
Но нам было тепло в теплой комнате.
В очаге играло невысокое красное пламя, от него на кровать падал нежный свет. Иногда из-под двери пробивалось дуновение холодного воздуха, и Эфраим притягивал меня поближе, грел меня своим телом. Теперь нас ничто не разделяло. Прошлой ночью я дрожащими руками сняла рубашку, и теперь она лежала на полу, куда упала, соскользнув к моим ногам.
– М-м-м? – произнес он, только сейчас осознав, что я задала ему вопрос.
Я приподнялась на локте и посмотрела в его безоблачные глаза.
– Ты что-то сказал. Что?
– А-а. – Мне трудно было разглядеть, но он, похоже, покраснел. – Это опять из Песни песней.
– О.
Эфраим всю ночь шептал мне на ухо строки из Песни песней, чтобы успокоить. Эти древние слова изумляли меня тем, насколько глубоко они воплощали любовь.
– Вся ты прекрасна, любимая, – повторил он и снова притянул меня к себе.
Эфраим, как и обещал, не пытался соблазнить меня в первые дни и недели нашего брака. Он терпеливо ждал. Целовал меня, когда хотел, и прижимал меня к себе каждую долгую холодную ночь. Подождал, пока не придут мои месячные, а потом подождал еще, пока мы не начали уже сходить с ума от желания. Сначала я гадала – может, он хочет точно удостовериться, его ребенка я понесу или не его. Наверняка для мужчины такие вещи имеют значение. Но скоро мне стало ясно, что он хочет, чтобы удостоверилась я. Чтобы знала, как обстоит дело. Чтобы снять вопрос, который мог провисеть над нами всю жизнь. И через неделю после нашего брака мы всё узнали. На несколько дней это сделало жизнь проще. У нас появился шанс научиться жить вместе без давящего напряжения оттого, что мы еще не стали настоящими мужем и женой. Но вскоре месячные у меня кончились, пришел январь, а с ним холод, какой бывает только в этом месяце. Январь принес зиму и заставил нас засесть дома, наружу мы выбирались только на короткие мгновения. Он заставил нас постоянно находиться вплотную друг к другу.
Как Эфраим и обещал, принятие решения он оставил мне. И поскольку я не знала, как уступить, я ждала слишком долго. А он все равно не жаловался. Но прошлой ночью, готовясь лечь в постель, я наконец все осознала. Мы были женаты уже месяц, и за это время Эфраим Баллард показал, что он за мужчина. Мне уже нечего бояться. Пора решить, какой женой я буду.
Так я и сделала.
Но сначала я принялась тянуть время, сидя на табуреточке перед огнем и расчесывая волосы.
Я подождала, пока он разденется догола – как всегда – и залезет в кровать. Несколько долгих моментов я позволила ему сидеть и смотреть на меня. Позволила обвести взглядом все, что было взгляду доступно. Потом я положила щетку, подошла и встала перед ним. Наверное, по моему лицу все было понятно, потому что он вдруг замер. Даже вздохнуть не мог. Мы не отрывали друг от друга глаз, и я спустила рубашку с одного плеча.
– Ты уверена? – спросил Эфраим хриплым голосом.
В ответ я спустила рубашку и со второго плеча тоже. Тонкая ткань скользнула вниз, на пол. Он смотрел и ничего не говорил. Молчание тянулось долгие, несчетные секунды. Но когда Эфраим Баллард все-таки нашел голос, я поняла, почему он выбрал Песнь песней, чтобы учить меня читать. Сами эти слова были как азбука, безупречный и дивный пример того, как мужчине следует в самый первый раз вести свою жену в постель. И Эфраим, как Соломон, начал сверху и двинулся вниз вдоль моего тела, раскрывая смысл строк, которые в последний месяц я так старательно выписывала в свою тетрадь. Слова, которые казались практичными и даже крестьянскими, вдруг стали чувственными.
О, ты прекрасна, возлюбленная моя…
Глаза твои… волосы твои…
Губы твои, и уста твои…
Шея твоя…
Сосцы твои…
Пойду я на гору мирровую и на холм фимиама…
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя…
Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих…
Мед каплет из уст твоих, невеста…
Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его…
Эти слова он шептал мне на ухо прошлой ночью, пока я отдавалась каждому его взгляду и прикосновению, а тем временем вокруг нас одобрительно ревел начавшийся шторм. Мне еще никогда не было так тепло. Я никогда не чувствовала себя настолько в безопасности. А потом, несколько часов спустя, он притянул меня к себе еще крепче, будто боялся, что я выскользну из нашей постели и разрушу чары. Он снова зашептал те слова, чтобы разжечь это вновь разбуженное желание, чтобы оно разгорелось до пламени, которое поглотит нас обоих.
IVПовивальное делоФевраль 1790 года
Для зимы подходят печальные сказки.
Дом пастораСуббота, 13 февраля
Понедельник, 1 февраля. – Метель…
Четверг, 4 февраля. – Шел снег…
Суббота, 6 февраля. – Очень холодный день…
Воскресенье, 7 февраля. – Ясно и слишком холодно…
Понедельник, 8 февраля. – Ужасно холодно и ветрено…
– Господи, ненавижу зиму, – говорю я, закрывая дневник и массируя виски кончиками пальцев. Это одновременно и молитва, и проклятие, но ни за то, ни за другое я не испытываю чувства вины. У нас почти две недели сплошь холод и снег, и долгое давящее уныние.
Так что, когда этим утром пришло письмо, вызывавшее меня к Фостерам, я не разозлилась. Тот факт, что письмо пришло от юриста, меня особенно заинтересовал.
если вам это не доставит неудобств, очень прошу вас встретиться со мной в доме пастора за чаем сегодня днем. Ровно в час.
С уважением,
– Скажешь своему отцу, что мистер Паркер пригласил меня к Фостерам, – говорю я, проходя через кухню.
Ханна смотрит в окно, на все еще высокие сугробы, а потом на меня. Выражение лица у нее такое, будто я сказала, что собираюсь спрыгнуть с крыши сарая.
– Там просто ужас что творится.
– От того, что я буду сидеть дома, оно ужасом быть не перестанет.
Ребекка Фостер на седьмом месяце беременности, и это наконец стало заметно. В первый раз потребовалось еще больше времени, но потом с каждым новым ребенком ее тело раскрывало свой секрет все раньше. Не устаю дивиться тому, насколько по-разному сказывается на женщинах беременность. Некоторые расцветают в первые месяцы, а кто-то ждет до последних недель.
Ребекка теперь редко выходит из дома, а без помощи Салли Пирс дом пастора кажется пыльным и загроможденным. Кажется, будто его хозяйка опустила руки, – а возможно, и не кажется. Однако Ребекка предложила собравшимся чай, а к нему свежий хлеб с маслом и джемом.
Двое маленьких сыновей Фостеров – белокурые, как мать, – заходят в гостиную за хлебом с маслом, потом убегают с жирными пальцами. Я смотрю им вслед и гадаю, чувствуют ли они тяжелую атмосферу в комнате, или заботы взрослых их не касаются.
– Спасибо, что пришли, мистрис Баллард, – говорит мне Сет Паркер. – Надеюсь, вам не слишком сложно было сюда добраться.
– Ничего, добралась.
Сквайр Паркер – один из нескольких юристов в Хэллоуэлле, но он, как и большинство местных мужчин, занимается и фермерством, и речной торговлей. В юристах у нас здесь потребность небольшая, так что ему нечасто приходится выступать в этой роли. Но теперь, когда слушания завершены, а обвинения, хоть и минимальные, выдвинуты, Фостерам нужен кто-то, кто будет представлять их в суде.
– Я уже записал показания Ребекки, – говорит он, указывая на тонкую стопку бумаги на столике перед ним. Рядом еще одна стопка чистых листов, чернильница и перо. – Расскажите мне все, что помните, и я запишу. Вам нужно будет только приложить руку в конце.
– Я и сама могу это записать, – говорю я, сдерживая раздражение. – И подписать свое имя.