– Продолжайте, пожалуйста. Вы можете подтвердить, что Сайрес был дома, когда все проснулись?
– Да! У нас с ним одна спальня на двоих. И он был в постели, когда нас разбудили в пять утра. Сэм Дэвин провалился под лед, и когда его привезли к нам, была большая суматоха. Сначала мы все решили, что он умер.
Для Вуда и Паркера этого, похоже, довольно. Они оба откидываются на спинки своих стульев. Кивают. Опускают перья. Но Хаббард явно сегодня настроен упираться и не так легко поддается обаянию моего младшего сына.
– А как насчет трех часов в промежутке? – спрашивает он. – Вы можете подтвердить, что ваш брат был дома? За три часа можно успеть уйти, доделать то, что он начал с Бёрджесом, и вернуться.
– Я спал, – говорит юный Эфраим, как будто это самая очевидная вещь на свете. – И Сайрес тоже.
Все это время Сет наблюдал за ходом слушаний и делал заметки неразборчивыми каракулями, но теперь он складывает пополам листок, на котором писал, встает и подходит к судейскому столу.
– Могу я высказаться, ваши чести?
Это его право как адвоката Сайреса, и они разрешают ему говорить.
– Я прошу немедленно снять обвинение. Единственное, к чему мы пришли за время слушаний, – это пререкания по поводу времени с двух до пяти утра. Было установлено, что Сайрес Баллард в ту ночь не пошел за господином Бёрджесом. Было установлено, что он проводил сестер домой, пошел спать и был в своей постели, когда в дом принесли Сэма Дэвина. Не появилось никаких свидетелей, которые бы утверждали обратное. Суд не представил ни малейших улик, связывающих его с убийством. Каждый из судей этого суда хотя бы раз высказался о том, что по делу Фостер нельзя выдвигать обвинения, потому что не имеется свидетелей собственно преступления. Почему тогда в случае убийства мы не придерживаемся таких же стандартов? Эти слушания не только серьезное злоупотребление правосудием, но и напрасная трата времени. У суда нет ни малейшего повода заседать дальше.
Где-то в глубине таверны раздаются разрозненные аплодисменты, а судьи уходят в кладовку совещаться.
Пятница, 26 марта. – Облачно и холодно. Гражданский суд собрался в Крюке, чтобы рассмотреть обвинения, выдвинутые против Сайреса по делу капитана Бёрджеса. Они согласились, что Сайреса нужно освободить из тюрьмы, но обвинения сняты не были.
Здание суда в Пауналборо
– Пойдем, – говорит Эфраим. – Я хочу есть.
Мы сняли угловую комнату на втором этаже, и что в ней хорошо, так это сразу три окна. Два на восток и одно на север. Из мебели тут кровать, стол и умывальник. Выглядит пустовато, но чисто. Этим утром неожиданно показалось солнце, и я наслаждаюсь лучами мягкого теплого света, падающими в окна. Однако вряд ли это продлится долго – на горизонте уже видны тучи.
Вслед за Эфраимом я выхожу из комнаты, и мы спускаемся вниз, в таверну, где уже собрались другие гости.
Как и многие другие общественные здания в колониях, таверна в Пауналборо выполняет сразу несколько функций. Это трехэтажное белое здание, обшитое досками, с длинной пристройкой с одной стороны. На первом этаже таверна, на втором шесть номеров для гостей, а на третьем живет семья Сэмюэла Гудвина, Кеннебекского собственника, капитана гвардии в Форт-Ширли и владельца этого уважаемого заведения. Пристройку возвели тридцать лет назад, в ней маленькая тюрьма и зал суда.
Из остальных номеров четыре сняли судьи высшего апелляционного суда. Они приехали из Бостона на суд над Джозефом Нортом. В отличие от Норта и его коллег в Вассалборо, все они профессиональные юристы. У каждого своя практика в Бостоне, они состоятельные и заслуженные люди. Но если послушать, что они бурчат за завтраком, накладывая себе еду в тарелки, так не очень-то они рады здесь быть.
Обычно судьи приезжают сюда только дважды в год – раз в декабре и раз в июле. Но дело Фостер такое серьезное, что оно потребовало специального заседания суда. А дополнительные сложности обеспечила сама река Кеннебек. Обычно судьи плывут из Бостона в Бат, а потом вверх по реке до Пауналборо, но вчера они смогли добраться только до Бата, а на остаток пути пришлось нанимать карету. Для людей, живущих вдоль реки, весь образ жизни меняется, когда она замерзает, но судьи воспринимают неудобство как личное оскорбление.
– Вон там Роберт Трит Пейн, – шепчет мне Эфраим, пока мы выбираем себе стол для завтрака.
Я стараюсь не слишком пялиться в ту сторону. Пейн в колониях настоящая легенда. Он один из пятидесяти шести подписавших Декларацию независимости. Юрист, политик, судья и один из основателей Пенсильванского общества аболиционистов. Большую часть своей жизни он старался сделать рабство незаконным на территориях, которые теперь стали штатами, и хотя многие считают его дело безнадежным, надеюсь, что Пейн добьется успеха.
– А он справедлив? – спрашиваю я. – Он прислушается к фактам этого дела?
Эфраим кивает.
– Мне говорили, что он очень тверд в своих принципах.
– А остальные?
– Тот темноволосый слева – Натан Кашинг, – Эфраим слегка кивает в сторону Кашинга. – Его назначил судьей в январе Джон Хэнкок. Его брат Уильям – один из пяти судей Верховного суда Соединенных Штатов.
– То есть с правом он хорошо знаком.
– Ну да, у них это семейная традиция. Рядом с ним Инкриз Саммерс. Вполне серьезный юрист, он уже восемь лет в суде. Назначен тоже Хэнкоком.
– А последний?
– Фрэнсис Дейна. Делегат Континентального конгресса. Подписывал Статьи Конфедерации [19]. Он пользуется всеобщим уважением.
– И все выпускники Гарварда?
– Да.
Я вздыхаю.
– Честно говоря, я уже устала от гарвардцев. В последнее время у меня от них одни проблемы.
– Ну, я считаю, лучше юристов Ребекке Фостер ждать невозможно. Они ни капли не похожи на тех, кто слушал дело раньше. Если у нее и есть шанс на справедливость, то только тут.
Я ерзаю на стуле, потом смотрю на Эфраима, не скрывая тревоги.
– А ты Фостеров уже видел?
– Нет. – Он на меня смотрит не менее встревоженно. – Они здесь не останавливались. Ну или пока не приехали. Я доплатил, чтобы оставить за ними последний номер. Но в Пауналборо еще с десяток мест, где они могли бы остановиться.
Я смотрю на судей, сидящих за столом на противоположном конце комнаты. Вроде бы простые смертные за завтраком, мужчины разных возрастов. Но всего через несколько часов они наденут черные шелковые мантии и напудренные парики и превратятся в символы власти. Эти четверо мужчин определят, полагается ли справедливость всем или только немногим избранным.
Принимать ванну – это роскошь. Я уже несколько лет не сидела в настоящей медной ванне, и теперь, пока мы ждем начала суда, наслаждаюсь. За эту привилегию я доплачиваю, потому что детям капитана Гудвина приходится поднять наверх с десяток ведер горячей воды, чтобы наполнить ванну. Мне все равно. Возможность час сидеть здесь и отмокать стоит каждого потраченного шиллинга. У меня есть мыло, чистые полотенца и тихая комната, где я могу разобраться со своими мыслями.
Я сижу в воде, пока не начинает морщиться кожа на пальцах, пока вода не превращается из горячей сперва в теплую, а потом в прохладную. С мокрых волос капает вода, стекая по изогнутым краям ванны, а я слушаю шум и суету повседневной жизни дома, которым управлять не мне. Эта таверна дело семейное, как и у Поллардов, и я слышу шаги и приглушенные разговоры. Хлопанье дверей и беготню детей вверх-вниз по лестнице. Их смех и веселые споры. Подо мной, надо мной, повсюду звуки жизни, звуки большой семьи.
Именно в такой разгрузке нуждались мои нервы. Когда солнце на небе передвигается дальше, а вода в ванной становится слишком холодной, я наконец вылезаю и встаю на коврик. Вытершись полотенцем, я надеваю зеленое шелковое платье, которое сшила по моему заказу мистрис Денсмор. Оно сидит на мне идеально и ощущается жестким и блестящим, как и полагается ненадеванному до сих пор платью.
Когда я выхожу, Эфраим уже ждет меня в комнате, и я чувствую, что он тоже набирается сил для сегодняшнего суда. Он стоит лицом к окну, наблюдает, как надвигаются стальные тучи, и не поворачивается, когда я вхожу в комнату.
– Рассматривать будут четыре дела, – говорит Эфраим. – Мне только что рассказал секретарь суда внизу. Дело Норта будет последним.
– Вроде же должны были рассматривать только его дело?
– Так до прошлой недели было. Теперь из нижних инстанций передали три других дела… – он колеблется, подбирая подходящее слово, – …плотской натуры. Они решили, лучше убить четырех зайцев одним выстрелом, если можно так выразиться, а не ждать июля. Может быть, надеются июльской поездки вообще избежать.
Эфраим наконец поворачивается. Смотрит на меня. Присвистывает.
– Что?
– Платье новое.
– Да.
Он подходит ко мне. Проводит кончиком пальца за воротником.
– Ты чудесно выглядишь в зеленом.
Я смотрю куда-то в стену за ним.
– Я подумала, что мне лучше… что это важно. Именно сегодня. Не выглядеть как какая-то напыжившаяся селянка, – пытаюсь объяснить я. – Это уважаемые люди, и они будут решать судьбу моей подруги. Я хотела…
Эфраим притягивает меня к себе, как он делает каждый раз, когда к моим глазам приливают слезы. Я не очень плаксива, но сегодняшний день действительно важен. А мы проделали долгий путь, чтобы все это наконец осталось позади.
– Ты чудесно выглядишь, – снова повторяет он, тепло шепча мне в ухо. – Теперь давай найдем Фостеров.
– Заседание Высшего апелляционного суда объявляется открытым, – провозглашает секретарь суда полному залу собравшихся. – Прошу всех встать и приветствовать достопочтенных судей Роберта Трита Пейна, Натана Кашинга, Инкриза Самнера и Фрэнсиса Дейну.
Четверо судей входят в зал, и шесть десятков собравшихся поднимаются на ноги. Судьи уже не похожи на тех мужчин, что я видела сегодня за завтраком. На каждом мантия и парик, двое надели очки. У всех суровый и значительный вид. Нет улыбок, нет кивков приветствия соседям. Сплошная торжественность и отчетливо ощущаемое чувство целеустремленности. Я много лет даю показания, но до сих пор не была в настолько серьезном зале суда.