Наконец лиса втягивает носом воздух, садится и лижет пушистую лапу, явно очень довольная собой.
Она хочет, чтобы я ехала к дому, – догадываюсь я и невольно ахаю от удивления. При этом звуке лиса поднимает голову, встречается со мной взглядом, потом вскакивает и трусит в лес.
– Береги себя, малышка, – говорю я ей и поворачиваю Брута в сторону холма.
Наш младший сын Эфраим, мальчик одиннадцати лет, названный в честь своего отца, встречает меня у калитки в сад. Я соскакиваю с Брута, а он берет поводья.
– Осторожнее, – говорю я, отстегивая от седла свой лекарский саквояж. – Он сегодня не в духе.
– Да ладно, он меня любит.
Сын пожимает плечами, уверенный, что с ним ничего не случится, потом ухмыляется, и я вижу, что у него выпал последний молочный зуб.
– Ну все-таки, – наклоняюсь поцеловать его в макушку, потом легонько прикусываю ему ухо, – он кусается.
Юный Эфраим хихикает, я треплю его по лохматой голове, и он идет в сарай, чтобы обиходить моего коня.
Самый старший ребенок – это сложно, но с самым младшим еще сложнее. Скоро и у него будет борода, как у Сайреса, и кадык, как у Джонатана. Скоро он половину ночей будет ночевать не дома, и на этом детство в нашем доме закончится. Мне пятьдесят четыре, и этот мальчик у меня последний. Эта мысль вызывает у меня облегчение, но одновременно и печалит – в конце концов, я родила девятерых, но выжили только шестеро. Как и все матери, я давно научилась одной грудью кормить радость, а другой горе.
Еще мгновение я стою у двери и наблюдаю за Эфраимом, за его походкой, как у неуклюжего жеребенка, а потом захожу в дом посмотреть, как дела у Сэма Дэвина.
– Как наш пациент? – спрашиваю я дочерей сразу, как только оказываюсь внутри.
Меня окутывают теплый воздух и запах свежеиспеченного хлеба, прогоняя холодок внутри, который я ощущала с тех самых пор, как ушла из дома посреди ночи.
– Откуда ты про него знаешь? – Долли поднимает голову; ее глаза, такие же ярко-голубые, как у ее отца, горят любопытством.
– Новости разлетаются быстро.
Ханне и Долли двадцать и семнадцать – уже женщины, не девочки, с женской фигурой и формами. К ним стремительно приближается собственная жизнь за пределами этого дома. Скоро они перерастут меня, им станет мало быть только дочерями и сестрами. Скоро случится неизбежное, и они захотят стать женами и матерями.
– Ну так как он?
– Проснулся… – говорит Долли.
– …И есть хочет, – добавляет Ханна.
– И домой. Но мы заставили его остаться.
Сэм Дэвин здоровенный парень, который вряд ли слушается приказов, особенно если они исходят от девушек вдвое меньше его. Я удивленно приподнимаю бровь.
Ханна стоит у очага, пропуская через большой и указательный пальцы льняное волокно, идущее к веретену у ее ног. Тяжелое веретено скручивает волокно в льняную нить, а когда эта нить становится достаточно длинной, Ханна наматывает ее на бобину у основания веретена. На каминной полке стоят уже восемь аккуратных катушек – Ханна явно пряла все утро. На губах у нее играет улыбка. У Ханны глаза мои, в отличие от ее младшей сестры, – карие и шальные, как пыльная буря. Неудивительно, что она очаровала Мозеса Полларда.
– Я спрятала его штаны, – объясняет она.
Девочки усвоили мой тон и интонации; кроме того, они научились не только договаривать друг за другом фразы, но и, судя по всему, додумывать мысли. И теперь они по очереди рассказывают мне, что произошло, а я перевожу взгляд с одной на другую, стараясь не потерять нить разговора.
Долли стоит у кухонного стола и разделывает мясо к ужину. Темные кудрявые волосы убраны, руки ловко снуют туда-сюда.
– Он был просто в ярости.
– Не хотел пускать нас в комнату.
– Но потом уснул.
У Ханны тоже мои кудри, но светлые. Они убраны в косу, лежащую у нее на плече.
– Два часа уже спит.
– Совсем без сил был. – Долли перевязывает кусок мяса бечевкой.
– Слишком распереживался.
Я смеюсь, скидывая плащ и перчатки, потом спрашиваю, понизив голос:
– А куда вы дели его одежду?
Ханна кивает в сторону моей рабочей комнаты и беззвучно проговаривает: «Кипарисовый сундук».
Девочки с рождения окружены мужчинами. Отец. Братья. Бессчетные пациенты. Я никогда специально не учила их справляться с упрямой половиной человечества так, как учила зашивать раны, прясть лен и готовить на толпу людей; я рада, что они уже вполне овладели тонким искусством управления неподатливыми пациентами.
– Когда Джонатан его привез?
Девочки снова переглядываются, высчитывают время.
– Где-то в три… – начинает Ханна.
– Может, через час после того, как ты уехала к Бетси Кларк, – перебивает ее Долли.
– Мы еще спали.
Как повитуха и лекарка, я часто просыпаюсь посреди ночи от стука в дверь, от чьего-то отчаянного зова. От мольбы о помощи. Я научилась просыпаться мгновенно, да и моя семья давно смирилась с тем, что их сон нарушают ради бед наших соседей. Но сегодня утром, наверное, пробуждение было особенно тяжелым – вчера вечером девочки со старшими братьями допоздна были на осеннем балу. Бал для нашей молодежи устраивают раз в сезон, и это очень важная часть их жизни. Девочки только-только вернулись, когда за мной приехал Джон Коуэн. Но держатся они хорошо. Мои дочери больше привыкли к крови, травмам и кавардаку, чем многие врачи вдвое их старше.
– В каком состоянии был Сэм? – спрашиваю я.
Долли вытирает руки о фартук.
– В плохом – ходить не мог, Джонатану пришлось его тащить.
– Удивительно, что он не погиб, – говорю я им.
– Вполне мог. Но Джонатан завернул его в одеяла сразу же, как они его вытащили из воды.
– Мы его раздели и положили в нашу постель. – Ханна краснеет, потом пожимает плечами. – Ну, она была еще теплая.
– Папа вытащил камни из очага и завернул их в одеяла.
– Мы их положили ему по обе стороны головы, шеи и ног.
Ханна и Долли продолжают рассказывать по очереди, будто перебрасываются горячей картофелиной, удерживая ее ровно столько, сколько нужно, чтобы добавить одну-две детали.
– Он еще долго трясся. – Ханна бросает взгляд на сестру, вопросительно приподняв бровь.
– Практически только к рассвету перестал, – соглашается Долли. – Потом мы с ложечки напоили его чаем.
– Раз чаем его не вырвало, мы дали ему бульона.
– Потом он быстро заснул.
Они переглядываются и взрываются хохотом. Ханна на секунду прикусывает губу, потом злорадно хихикает еще громче.
– Не так давно Сэм проснулся, понял, что голенький, как новорожденный младенец, и теперь пыхтит, как кипящий чайник.
Девочки не раз видели голых мужчин. В основном моих пациентов, хотя иногда кого-то из братьев, когда те бесстыже купаются в речке голышом. Не говоря уже о юном Эфраиме, которого, чтобы он помылся, нужно догнать и силой заставить (девочкам не очень-то нравится этим заниматься). Обе спокойно относятся к человеческой наготе, и я не видела, чтобы они когда-нибудь таращились и краснели. Но Сэм Дэвин, думаю, выглядит более впечатляюще, чем те мужчины, к которым они привыкли.
– Молодцы, девочки, – говорю я. Потом у меня появляется еще одна мысль. – А где Джонатан?
– Должен скоро вернуться. Папа послал его рассказать Мэй Кимбл о том, что случилось, они же с Сэмом помолвлены.
– А Сайрес?
Мои дочери украдкой переглядываются.
– Ушел вскоре после того, как мы уложили Сэма. Сказал, работа есть.
На лесопилке всегда есть работа, но я ни разу не видела, чтобы наши сыновья вызывались ее делать после пары часов сна. Ханна возвращается к веретену, а Долли вытирает стол. Обе странно молчаливы.
– Ну, и что же важное вы от меня скрываете?
И опять обмен взглядами. На этот раз я замечаю, что Ханна качает головой, будто безмолвно командует: «Не говори ничего».
Но Долли всегда была храбрее старшей сестры и еще не научилась хранить от меня секреты.
– Вчера драка была. На балу.
– И кто подрался?
– Сайрес и Джошуа Бёрджес.
От этой новости я резко поднимаю голову.
– Почему? – спрашиваю я, щурясь.
– Это я виновата, – говорит Ханна. Ее выразительные глаза излучают гнев, не страх. – Бёрджес позвал меня танцевать, а я отказалась.
– Он к ней весь вечер приставал, мама, – говорит Долли. – Но Сайрес на него бросился, только когда Бёрджес схватил Ханну за руку и потащил на танцплощадку. Дрались они недолго, но пару раз Бёрджес удачно попал, так что у Сайреса синяк под глазом и губа разбита. Все пройдет. А вот Бёрджес наверняка месяц хромать будет.
Открываю рот, чтобы сказать, что он уже никуда хромать не будет, но тут же закрываю. Девочки еще не знают, что он мертв, а я не могу им рассказать, пока не поговорю с Эфраимом.
Подзываю к себе старшую дочь.
– Покажи, где он тебя схватил.
– Да это ерунда, – говорит она, возвращаясь к работе.
– Ханна. – Одного этого слова достаточно, чтобы она поняла – я не прошу, а требую.
Ханна роняет веретено в корзину, расстегивает блузку и высвобождает левую руку. На гладкой светлой коже кошмарный красно-синий синяк. Я различаю пять отчетливых следов пальцев. Бёрджес не просто ее схватил. Он изо всех сил сжал ей руку и дернул, аж ногтями вцепился. В этом синяке чувствуется насилие, от которого меня мутит.
Я провожу ладонью по вспухшей коже. Меня охватывает ярость от того, что сделал Бёрджес, и хочется сказать спасибо тому, кто сломал ему пальцы.
– А после драки что случилось?
– Его вышвырнули с танцев. Сайрес, Джонатан, Сэм, еще несколько ребят. Схватили его за руки и за ноги, выволокли и бросили в снег. Он так и не вернулся.
Я откашливаюсь, чтобы скрыть волнение в голосе.
– Ты ни в чем не виновата, Ханна. Ты не обязана танцевать с тем, с кем не хочешь, или делать что-то еще в таком духе. Ты права, что отказала ему, а Сайрес прав, что врезал ему за то, что он тебя тронул.
«О господи, – думаю я, войдя в свою рабочую комнату, чтобы убрать вещи. – А что еще Сайрес вчера вечером сделал с Бёрджесом?»