Тогда почему у Сэма Дэвина в кармане тоже полоска кружева?
Я вчера видела ее своими собственными глазами.
Неужели это было только вчера?
Время начало шутить со мной шутки. Все или ничего. Минуты или годы.
Провела день дома.
Именно эту фразу я чаще всего пишу у себя в дневнике. И она правдива. Я бессчетные часы провожу в своей рабочей комнате или вожусь с обычными домашними делами. Но еще я многие дни подряд потратила на роды, смерти и погребения. Моя работа – это земная человеческая жизнь. Ее начало и ее конец.
И да, конечно, я устала. Тут ничего нового. Я большую часть последних тридцати лет провела усталой. Элспет меня предупреждала.
– Мы повитухи, – как-то раз сказала она мне. – Мы выспимся на том свете.
Это было первое, о чем я подумала, когда она умерла. Когда мы похоронили ее в Оксфорде.
Спи сладко, дорогой друг.
Все это никак не относится к Сэму, конечно. И к кружеву. Но так уж работает разум поздно вечером, после того как хорошо поужинаешь и хорошо поплачешь.
Да, я плакала после того, как ушла из таверны. Слишком много всего случилось за короткое время.
Вопросы пролетают у меня в голове, как падающие звезды. Гипотезы вспыхивают, а потом угасают, потому что не имеют никакого смысла. Я не могу придумать никакой версии, как Сэм может быть связан с делом Фостеров. Но связь существует, она лежала у него на ладони. Завязанная узлом.
Только бы понять, что я видела.
Я позволяю своим мыслям блуждать, держу поводья свободнее. Брут чувствует мое настроение и замедляет темп с рыси до прогулочного шага, переходит с грязной середины дороги на ее край, где тяжелый перестук его копыт приглушают пучки старой травы, пробивающиеся через тающий снег. Брут знает путь домой, и на этот раз я готова позволить ему вести.
Кружево.
Это очень важно, хотя я не могу решить почему.
Мы движемся так еще четверть мили – Брут блуждает, точно как мои мысли, – пока вдали не появляется мост.
Я нажимаю на его бок левым коленом.
Легонько дергаю поводья левой рукой.
Домой.
Спать.
Это все, чего я хочу.
Но, как часто случалось за последние три десятилетия, я этого не получаю.
Я жду Джонатана. Его братья и сестры возвращаются и ложатся спать, а я все жду. Жду так долго, что веки у меня тяжелеют, а огонь начинает угасать. Умный ход со стороны Джонатана. Попробовать пересидеть, пробраться домой, когда я сдамся и пойду спать. А потом наверняка встанет рано и затемно уйдет работать, чтобы снова от меня улизнуть. Но я весь день обдумывала то, о чем хочу его спросить, и не упущу этот шанс. Даже если придется сидеть до рассвета.
Только после полуночи я наконец слышу скрип и громыхание подъезжающей телеги. Еще пятнадцать минут на то, чтобы устроить лошадь в конюшне и добраться до дома. Я считаю его шаги по пути к входной двери – семнадцать, – медленные и осторожные.
Потом засов.
Скрип петель.
Прикосновение прохладного воздуха к моей шее.
И наконец тяжелый вздох.
– Привет, мама.
– Джонатан, – говорю я, – ты что, пьян?
– Выпил пару пинт. Ты б тоже выпила, если б тебя дома ждала мать, чтобы отругать.
– Я не собираюсь тебя ругать, Джонатан.
Он поднимает на меня потяжелевший от выпивки взгляд, явно не зная, верить ли мне.
– Тогда это будет впервые.
Я легко могла бы обидеться, ответить как-нибудь язвительно. Но для этого я слишком устала, и потом, в чем смысл? Что сделано, то сделано. Вместо этого я наливаю в бокал бренди на два пальца и протягиваю сыну. Как предложение мира. Он осторожно берет бокал и выпивает половину одним жадным отчаянным глотком.
– Ты знал? – спрашиваю я.
– Нет, – говорит он, – меня это потрясло не меньше, чем всех остальных.
Он впервые встречается со мной взглядом напрямую, и я вижу, что он все-таки не совсем пьян – может, слегка поплыл, но голубые глаза его не помутнели, они такие же ясные и блестящие, как послеполуденное небо в октябре.
– Но когда я вас застала в лесу в январе, она была почти шесть месяцев беременна. Может, ты этого и не видел под кучей одежды, но уж нащупать-то должен был.
Джонатану хватило совести покраснеть.
– Я ее не за живот тогда щупал. Хотя подробности тебе ни к чему.
– Про подробности я тебя и не спрашиваю. Я спрашиваю, как ты мог не заметить нечто настолько важное. Она забеременела в июле!
– И с тех пор мы встречались только поспешно и украдкой. Она многое мне давала, я брал, что мог, но уединяться у нас получалось в лучшем случае, как тогда в лесу. Теперь ты знаешь. Ты довольна?
– Довольна? Ничего подобного.
– Вот и я тоже.
– Жалеть себя тебе, сын, сейчас не полагается. Ты не можешь отправиться в постель с девушкой вроде Салли Пирс и думать, что последствий не будет.
– Я с ней не в постель отправился, мама, а в сарай. В июле, как мы уже установили, после летнего бала.
Я помню, что он не совсем трезв, и только поэтому не цепляюсь к этим его словам.
– А с января ты ее не видел?
– Только раз. На слушаниях.
Он допивает бренди, поболтав во рту последнюю порцию перед тем, как ее проглотить. Потом он ставит бокал на стол, и я доливаю еще на палец.
Джонатан бросает мне вопросительный взгляд, словно говоря: «Это что-то новенькое».
Я улыбаюсь. Улыбка получается грустная, я это чувствую по тому, как дрожит уголок губ.
– И что ты будешь делать? Салли заявила, что ты отец.
– Бросать я их не планирую, если ты вдруг так думаешь.
– А жениться будешь?
– Ну у меня же нет выбора.
– Выбор есть всегда, Джонатан. У тебя был выбор вначале и есть выбор сейчас.
– Ты бы хотела, чтобы я давал на него деньги, но оставил его ублюдком?
Меня, как ни странно, утешает его ужас от одной этой мысли.
– Я бы хотела, чтобы ты женился на девушке прежде, чем делать ей ребенка. Но эту стадию мы уже проехали. Просто хочу знать, что ты будешь делать теперь.
– Я не настолько плохой человек, как ты думаешь, мама. Сегодня вечером вывесил у таверны объявление о нашем намерении пожениться.
Новость меня и утешает, и печалит. Ему давно пора остепениться, но я надеялась, что при этом он найдет и любовь тоже.
– Он похож на меня, – говорит Джонатан, и я слышу нотку изумления в его голосе.
– Да, похож.
– Не думал, что почувствую что-нибудь, когда она мне его дала. – У него остановившийся взгляд, глаза блестят, не знаю, то ли от выпивки, то ли от слез. – Но почувствовал.
Это чувство, которое он пока не может опознать, – любовь. А если он любит своего сына, у меня есть надежда, что со временем сможет полюбить и Салли.
Джонатан смотрит на искры пламени в камине. Он не пытается просить прощения, но и ссориться со мной тоже не намерен. Вот что я решила, пока сидела тут весь вечер: нужно пожертвовать одним, чтобы получить другое. Салли Пирс меня, конечно, озадачивает, но не эту задачу мне нужно сейчас решать. Все мои мысли заняты попыткой разобраться с вопросом, который мучил меня последние несколько часов.
Я похлопываю Джонатана по руке.
– Можно тебя кое о чем спросить?
Опять настороженный взгляд. Он подается назад, будто ждет, что я его укушу.
– Да, – говорит он, – я уверен, что Салли специально забеременела.
– Я и сама так думала. Но я не про Салли.
Джонатан кивает, все еще настороженно.
– А про что?
– Про ту ночь в прошлом ноябре, когда Сэм провалился сквозь лед.
– Да?
– Ты мне так толком и не рассказал, что случилось.
– Да там особо нечего рассказывать. – Джонатан откидывается на спинку стула, делает еще глоток. Я отмечаю, что взгляд он направляет на пламя в камине и больше его уже оттуда не отводит. На меня не смотрит.
– Мы отправились с пристани Сэма уже после полуночи.
– Поздновато.
– Изначально мы планировали отплыть следующим утром, но лед уже вставал, так что решили отправиться сразу после бала. Но задержались – и хорошо, что так. Если б отплыли раньше, то к моменту, когда он упал под воду, мы были бы на два часа дальше по реке. Я ни за что не успел бы его сюда привезти, и он бы умер.
– А вместо этого вы нашли мертвеца.
Он шевелит челюстью, будто корова, жующая жвачку.
– Нас это не обрадовало. Особенно Сэма. Но если подумать, все логично.
– Почему?
– На Бамберхук-Пойнт все застревает. Это же мыс, там даже безо всякого льда всегда образуются заторы из бревен.
– Как думаешь, долго Бёрджес там пробыл?
– Пару часов. Течением его не унесло потому, что волосы вмерзли в лед.
Следующий вопрос я задаю очень, очень осторожно:
– Ты сказал, Сэм расстроился, когда его нашел?
– Да любой бы расстроился. Но Сэм никогда еще стольк’ не ругался, к’тогда.
Ну вот. Наконец. Джонатан начинает смазывать слова. Всего капельку, но этого достаточно, чтоб я поняла, что можно поднажать.
– А они друг друга знали?
Он расслабленно пожимает плечами.
– Особой дружбы межд’ ними не было.
– Что ты имеешь в виду?
– Сэму он и так не нравился. Но п’сле того, что Б’рджесс устроил на балу… – Джонатан замолкает и только мрачно пялится в камин.
– А что было после того, как вы вытащили Сэма из воды?
– У него был шок. От т’кого-то холода… – Джонатан водит бокалом по нижней губе взад-вперед, а потом снова опрокидывает бренди себе в рот, допив содержимое бокала одним глотком. – С’му повезло, что у него б’ла веревк’. Иначе б его унесло.
Щелк! Вот оно. Еще одна часть головоломки встает на место.
– Ты мне раньше говорил, что веревка была завязана у Сэма на поясе?
– Да. – Джонатан откидывает голову на спинку стула. Глаза у него закрыты, пальцы слабо держат бокал.
Последний свой вопрос я задаю тем голосом, каким в детстве читала ему перед сном. Низким и мягким. Успокаивающим. Вопрос недобрый, но я стараюсь как могу, чтобы он прозвучал мягко.