Он щурится:
– Ты где-то расшиблась.
Я морщусь, но ничего не отвечаю.
– Ну, так даже легче. – Он переворачивает еще одну страницу моего дневника. Читает вслух вполне безобидную запись. Похлопывает себя по рту, будто зевает. – Где мое письмо, Марта?
– Я не представляю, о чем ты.
– Ты совсем не умеешь врать.
– Хотела бы я сказать то же самое о тебе.
Он смеется:
– У меня, конечно, было больше практики.
Я собираюсь с духом. Выпрямляюсь настолько, насколько могу.
– Оставь в покое мой дневник. И убирайся с моей земли.
– Теперь это моя земля. Но думаю, мы сможем прийти к договоренности. – Норт поднимает дневник за корешок, потом вырывает несколько страниц. Если б мою душу можно было разорвать пополам, звук был бы примерно такой же. Он трясет страницами у меня перед носом. – Я тебя недооценил. Не знал, что у тебя есть эта книга. До первого слушания.
Надо бежать. От Норта веет опасностью – от того, как он держится, как говорит, вообще от всего. Он явно не в себе. Но я не успею добраться до дороги, он меня поймает. Можно закричать. Есть шанс, что кто-то из детей меня услышит. Но кто? Ханна? Долли? Юный Эфраим? Хорошо бы Джонатан, но меньше пяти часов назад он лежал пьяный и в отключке. Лучше всего Сайрес, но я не могу быть уверена, что прибежит именно он.
– Без нее заявления Ребекки не пошли бы дальше первого слушания.
Норт снова рвет страницы, а у меня при виде уничтожения целой недели тщательно записанных событий выступают на глазах слезы.
Я начинаю пятиться к двери, но тут поднимается на ноги Цицерон. Он издает низкий рык и начинает подбираться ко мне. Я останавливаюсь и вскидываю ладони, пытаясь жестом его успокоить. Пес снова садится на пол.
Норт фыркает. Вырывает еще одну страницу.
– Зачем ты изнасиловал Ребекку? – спрашиваю я. Сейчас тянуть время – лучшее, что мне остается. Пусть болтает. Может, Сайрес успеет проснуться и прийти на лесопилку.
– Я проучил ее, как она того заслуживала.
– Ты изувечил ее тело и разрушил ее жизнь. Она понесла нежеланного ребенка. Что она вообще тебе сделала?
Норт смотрит на меня, и у него губы дрожат от ярости.
– Она привела в город этих проклятых индейцев! И не один раз, а снова и снова их приглашала. Ты хоть знаешь, сколько времени у нас ушло на то, чтобы выкорчевать отсюда вабанаков? Семь лет! Семь лет войны с французами и их союзниками-варварами. А тут она притащилась к нам со своими высокими идеалами и своим тупым мужем и приглашает их к себе в гости! Такое невозможно стерпеть.
– Тебя не касается, с кем она общается.
– В этом городе меня всё касается! Я сюда приехал раньше вас всех и не допущу, чтобы его пачкало присутствие наших врагов!
Я качаю головой. Он правда верит в то, что говорит.
– Ты ее изнасиловал из-за вабанаков? Из-за обиды по поводу давно законченной войны? Ты же судья. Ты не имел права нарушать клятву, которую приносил при вступлении в должность.
– Я имел полное право! – Он бьет себя кулаком в грудь. – Я судья. Это я решаю, что справедливо.
– Ты позоришь свое звание.
Он смеется, но в этом смехе нет веселья.
– Ребекка Фостер просто дырка. И ты тоже. Славная влажная дырка, в которую можно слить немного семени, вот и все.
Сэмюэл Коулман прав. Этот человек потерял душу. Только так я могу объяснить его слова. Его же родила женщина. У него жена и взрослые дочери. Он живет в мире, где женщин не меньше, чем мужчин.
– Что с тобой случилось? – спрашиваю я. – Во время войны.
– Ничего со мной не случилось. Я просто усвоил самый важный урок в жизни.
Теперь он снова говорит как судья, а не как фанатик. В голосе появились ораторские интонации, он вещает, как с судебной скамьи. Но перед ним не зал суда, а только я, и я использую эту передышку, чтобы проверить, могу ли опереться на поврежденную лодыжку. Стреляющая боль в голени говорит мне, что бежать я не смогу.
– Если ты что-то видишь, – говорит Норт, – если ты это хочешь, то ты должен это забрать себе. Только так и можно выжить, не только на войне, но и в жизни. Этому меня научили французы и индейцы.
– То есть ты не только насильник, но и вор? – Я поднимаю руку и обвожу жестом лесопилку. – Ты забираешь землю. Женщин. Скальпы. – Тут он вздрагивает. – А потом еще и делаешь вид, что ты пострадавший, если тебе бросают вызов?
Это рискованно, но мне нужно время. Так что я стараюсь надавить на него посильнее.
– Нет, – говорю я, качая головой, и складываю руки на груди. – Ты не герой. Не отец-основатель этого города. Ты трус, которого правосудие обращает в бегство. Ты человек, готовый прятаться в доме покойника, чтобы не попасть на тюремный двор.
Норт смотрит на меня широко раскрытыми глазами – похоже, он изумлен, что я об этом догадалась.
– Дай-ка угадаю, – говорю я. – Ты не смог найти бумаги о выселении. Поэтому у тебя началась истерика и ты сжег дом Бёрджеса?
– Это все ты! – шипит он. – Они у тебя!
– Нет. Уже нет. Сейчас они у твоих работодателей. Думаю, «Кеннебекские собственники» сочтут, что твои идеи плохо сочетаются с законами. Забирать себе все, что хочешь, Джозеф, получается, только когда рядом нет никого, кто может тебя остановить.
Обычно он не склонен молчать. Джозефа Норта распирает от ощущения собственной важности, и он очень любит звук собственного голоса, так что он способен вечно вещать свои тщеславные глупости. Но тут, впервые за наше долгое знакомство, он закрывает рот.
Десять секунд.
Двадцать.
Тридцать долгих секунд его трясет от гнева.
– Но сейчас меня как раз некому остановить, правда, Марта?
Я должна была догадаться, к чему он клонит. Норт ясно дал это понять своим небрежным признанием. Но я понимаю, о чем речь, только когда он склоняет голову набок и сменяет вид оскорбленной добродетели на похотливую ухмылку. Джозеф Норт собирается взять свое натурой.
– Ты мне причинила много проблем. За это тебе придется заплатить.
– Ты не посмеешь меня тронуть, – говорю я, потихоньку отодвигаясь к верстаку. Мне нужно хоть что-нибудь, на что опереться.
– Ну да, про тебя я не фантазировал так, как про Ребекку. Во всяком случае, в последние десятилетия. Но в юности ты была хороша. Билли Крейн-то уж точно так думал, верно? – Он облизывает уголок губ и оглядывает меня с ног до головы. – Грудь у тебя тогда была поменьше, но ноги такие же длинные.
Билли Крейн.
Я не слышала, чтобы это имя произносили вслух, по крайней мере лет десять. Может, больше. И оттого, что Норт называет его сейчас, угрожая мне, сердце у меня колотится сильнее.
– Не делай такое удивленное лицо. Думаешь, я не помню? Мы его повесили на сосне. Без всякого суда. И это был мне урок: не надо попадаться.
Он делает шаг ко мне.
– Только тронь меня, всю жизнь будешь об этом жалеть. – Я начинаю пятиться, высматривая что-нибудь, чем можно защититься. – Со мной ты так легко не справишься. И подручных у тебя сегодня нет.
– Ну да, Бёрджес – это была ошибка. Ему слишком понравилось. Хотел по второму разу ею попользоваться. Но он мне тогда не был нужен, и сейчас я тоже без него обойдусь.
Я делаю еще один шаг к верстаку. Прогоняю страх из голоса.
– Так зачем было его брать? Такой глупый риск.
– Это был блестящий ход. Ей могли бы поверить, если б она сказала, что ее той ночью изнасиловал один человек. Но двое? Это же смешно. Выдумка мстительной женщины, мужа которой только что уволили. Я взял с собой Бёрджеса затем, чтобы ей никто не поверил. И ты же видела, как хорошо это сработало в суде. Обвинили меня всего лишь в попытке изнасилования. А потом вообще оправдали.
– Оправдали тебя только потому, что ее не было в суде и она не давала показания.
– И кто в этом виноват?
– Виноват тут только ты. Не смей возлагать вину на нее.
Мне надо, чтобы он продолжал разговаривать, это самое главное. Он так доволен собой. Всегда таким был. И чем дольше он говорит, тем светлее за окном. Днем мужчины не такие храбрые, как в темноте. Может, мои дети и спят, но им уже недолго осталось спать. У нас же ферма. И потом, нужная мне вещь здесь, в трех футах от меня. Но если я сейчас к ней метнусь, он мне помешает.
– Ну же, Марта, у нас с тобой дело. – Норт выправляет рубашку, начинает развязывать завязки брюк.
– Не вздумай. – Я пячусь к верстаку еще на шаг.
– Ну-ну, попробуй сбежать. Не думаю, что ты далеко убежишь со своей-то лодыжкой.
Цицерон хлещет хвостом по полу, поднимая облако опилок, и скалится так, что видны его темные десны.
Когда Норт спускает брюки, а потом и подштанники, я не удостаиваю взглядом то, что он поглаживает рукой. Я смотрю ему в глаза, жду, когда он бросится на меня. Я знаю, что у меня только один шанс. Если он до меня доберется или собьет меня с ног, драться придется на полу, и я потеряю все возможные преимущества маневра, а с ними и способность защищаться.
– Тебе, наверное, неприятно осознавать, что из этого ты никаким образом не выпутаешься, – говорит Норт.
Меня пробирает пот. На висках. Под мышками. На верхней губе. Я шесть месяцев не потела. Может, семь. С тех пор, как последний раз работала в саду. За зиму мне потеть ни разу не доводилось. А теперь вот опять. Внезапно. Не к месту. Воздух внутри лесопилки кажется густым и тяжелым. Я чувствую запах дыхания Норта. Его пота. Его паха. Я чувствую запах гнева, исходящего от его тела.
Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук-тук. Мое сердце колотится все быстрее и быстрее.
Между запахом и памятью существует связь. Ничто не вызывает воспоминания так, как запах. И вот теперь я вся охвачена воспоминанием тридцатипятилетней давности. Билли Крейн. Сарай. Четыре жуткие минуты, когда меня ткнули лицом в грязь.
– Я так и знал, что ты боишься, – говорит Норт.
И я не могу этого отрицать. Доказательством служит то, как судорожно вздымается и опускается моя грудь. Как я не могу заставить себя дышать ровно. Я слышу, как кровь шумит у меня в ушах, словно река, высвободившаяся из оков зимы. Бурная и опасная. Я знаю, что будет дальше. Мое тело это осознает. Помнит. И не желает успокаиваться.