Казалось бы, после пережитого Свердлов придет в себя не скоро. Он фактически выбрался, будучи обеими ногами на том свете, спас товарища, но отдал при этом последние силы. Во всяком случае, примерно так рассуждали полицейские чины. 1 сентября 1912 года Свердлова перевезли в Нарым и заключили в местную каталажку. Но вступиться за своего любимца и лидера вышли все большевики Нарыма, к ним, в поддержку некоронованного принца ссылки, присоединились и многие ссыльные из других партий — всего больше сотни человек. Подогретая гневом толпа отправила депутатов, которые потребовали от пристава, чтобы Якова Свердлова сей же час перевели из сырой камеры в более пригодное помещение и незамедлительно оказали медицинскую помощь. Пристав, оценив количество собравшихся, согласился, будучи уверенным, что после такого неудачного вояжа по реке Свердлов будет отлеживаться пару недель как минимум. А потому с чистым сердцем приказал конвою перевести беглеца в сельскую больницу.
Между тем Яков о большей милости со стороны властей и мечтать не смел. Дело в том, что нарымскую больницу возглавляла женщина-врач Кузнецова, гражданская жена ссыльного социал-демократа Мелик-Мнацаканова, больничным сторожем также был ссыльный. Муж Кузнецовой погиб предыдущей зимой — он нуждался в срочной хирургической операции, которую могли произвести только в Томске. Но начальник Томского губернского жандармского управления Иван Мазурин отказал в эвакуации Мелик-Мнацаканова, и тот умер в Колпашево (141). Смерть любимого человека сделала из политически индифферентной женщины настоящего борца с режимом, имевшего в качестве медика немалый ресурс для противодействия властям. Именно об этой больнице и ее заведующей томский пристав Овсянников доносил еще в апреле 1912 года, дескать, она «в теперешнем ее виде, с ее персоналом представляет особое учреждение, где ссыльные себя чувствуют как дома, агенты же власти встречаются с видимой неприязнью». В случае со Свердловым так и осталось недоказанным — помог ли ему кто-то из медперсонала, или же сам товарищ Андрей оказался настолько неукротимым, — но в ту же ночь пациент нарымской больницы скрылся в неизвестном направлении.
Яков ухитрился разжиться чужой приличной одеждой, раздобыл денег и сумел попасть на пароход «Сухотин», следовавший в Томск. И понятное дело, сумевший договориться, или подкупить, если точнее, кого-то из членов команды. Нарымский пристав, поутру заявившийся в больницу проведать особого пациента, обнаружил пустую палату, после чего состряпал беспомощное донесение в Томск своему шефу Овсянникову: «Во что Свердлов одет — неизвестно, так как он бежал из Колпашева, тонул в Оби, где оставил одежду. Куда он направился — также остается до сей поры неизвестным. Впрочем, движется он или вверх по Оби, или же вниз» (150).
Сообщение Томского уездного исправника в Полоцкое городское полицейское управление о побеге Я. М. Свердлова из ссылки. 17 сентября 1912 года. Подлинник
[РГАСПИ. Ф. 86. Оп. 1. Д. 95. Л. 139–140]
А Свердлов 3 сентября был уже в Парабели, где снова встретился с Иваном Чугуриным. Сормовец был рад увидеть своего именитого земляка: «Здоров же ты жандармов за нос водить, Яков Михайлович!» — искренне восхищался Иван. В Парабели Якову Михайловичу удалось с помощью Чугурина сесть на другой пароход. Тот ради брата-нижегородца расстарался и не поскупился на оплату тройной цены самого дорогого билета. Чугурин и Свердлов простились быстро, но от всей души — Яков даже прослезился. Волжанин волжанина посреди Сибири второй раз спасал на протяжении одной недели. Дерзкий план испортила лишь одна досадная случайность — слишком известным человеком стал Свердлов за последний год в Нарымском крае: «Пароход пришел ночью. Чтобы Свердлова было труднее узнать, он снял пенсне. Я осторожно провел его по мосткам на палубу. И тут навстречу нам появился волостной писарь. Он посмотрел вслед Якову Михайловичу, а потом, подойдя ко мне, сказал: „Кажется, Свердлов прошел?“ Я сразу понял, что дело провалено, но сказал, что никакого Свердлова не видел: „Разве вы не знаете, что он бежал? — Нет, не знаю“. Но мой ответ, похоже, не обманул писаря» (67).
Через сутки Свердлов уже был в Колпашеве, до Томска оставалось еще сутки ходу. Но писарь успел донести властям, и полиция решила устроить тотальный досмотр парохода. На сей раз, вопреки обыкновению, им было приказано проверить все помещения судна без исключения. Когда досмотровая группа, робея, зашла на палубу первого класса, из-под койки в одной из кают невозмутимо выбрался Свердлов. Отряхнув пиджак, он спокойно посмотрел на опешивших стражей порядка и воскликнул: «Колпашево? Спасибо, господа, что разбудили. Представьте себе, чуть не проспал свою остановку!» После чего споро направился к выходу. Полицейские опомнились только тогда, когда Свердлов уже сошел с парохода. Его задержали на пристани — еще минута, и находчивый беглец сумел бы раствориться в переулках большого села (16).
Раздосадованный пристав Овсянников на сей раз приказал доставить нахального беглеца в Томск и закрыть его в одиночной камере пересыльной тюрьмы. Этапирования в Максимкин Яр главный смутьян обской ссылки дожидался в надежно охраняемом месте. Тем более что во время эпопеи с поимкой и повторным побегом Свердлова полиция получила еще один унизительный щелчок по носу — из Нарыма без лишнего шума бежал Иосиф Джугашвили, особо строго охраняемый член ЦК РСДРП.
Свердлов еще перед поездкой в Колпашево предлагал своему новому приятелю обустроить побег с помощью «Бюро» Бориса Краевского. Однако размолвка между партийными вожаками, произошедшая за кулисами большевистского салона Дилевских, намерения Сталина несколько изменила. Он по-прежнему хотел бежать, «Бюро побегов» было к его услугам, так как товарищеская взаимовыручка была выше любых личных антипатий — вспомнить хотя бы Теодоровича, отправившего Свердлова на питерскую квартиру к собственной жене, невзирая на споры и соперничество в тюремной камере. Но в данном случае самолюбие джигита было задето, и ему во что бы то ни стало требовалось доказать, что он и сам по себе чего-то стоит.
В Нарыме Сталина опекал А. П. Смирнов по прозвищу Фома, на Пражской конференции утвержденный кандидатом в члены ЦК. Фома Кобу кормил, подыскал ему квартиру, которую Джугашвили делил с молодым латышским большевиком Эрнестом Озолиньшем.
Сталин сам организовал свой побег. Гостеприимная семья Алексеевых безо всякой дополнительной платы подрядилась помочь своему постояльцу — им оставались деньги, уплаченные за проживание до конца года. Старший сын хозяина дома — Яков Алексеев, Александр Смирнов и Эрнест Озолиньш на таком же обласке, на каком речной вояж совершили Свердлов и Копталадзе, довезли Иосифа до рыбного промысла пятью верстами выше по реке. В этом месте проходящие пароходы делали остановку по требованию. Когда судно приблизилось, провожатые Сталина выгребли на середину Оби и поднятыми веслами дали сигнал остановки, пароход замедлил ход, и команда приготовилась принять пассажира на борт. Но тут произошло непредвиденное: «Когда мы подошли ближе, то застыли, пораженные: на палубе стоял нарымский полицейский! Он принялся расторопно помогать матросам, чтобы скорее опустить трап и принять нас на борт. Стражник узнал нас и уже радостно предвкушал хорошие наградные за поимку беглых. Мы тотчас оценили ситуацию. Раздались крики: „Назад!“ Снова все были на своих местах, и лодка быстро заскользила к берегу. Матросы какое-то время медлили в растерянности. Охранник был явно недоволен. Затем пароход все же тронулся дальше» (151).
Сталин был очень встревожен этой неудачей. Без тени сомнения, полицейский напишет отчет приставу, тот доложит начальнику ГЖУ Мазурину, и за попытку бегства ссыльного Джугашвили ожидала бы либо тюрьма, либо отправка в Максимкин Яр. Но ему повезло. Как раз в эти дни Свердлов и Копталадзе устроили побег, на их поимку была ориентирована вся полиция Нарымского края. Выводы по поводу нежданной встречи посреди реки и последующие кары были отложены до лучших времен. А раз так, нельзя было терять время. На сей раз решено было бежать из самого Нарыма. Сметливый крестьянский сын Яков Алексеев договорился с командой стоявшего у пристани судна, чтобы те взяли до Тюмени еще одного пассажира. Между прочим, это был тот самый пароход «Сухотин», на котором Свердлов беспрепятственно прокатился от Колпашева до Парабели.
«Сухотин» оказался везучим и для Сталина: его спрятали матросы (137).
Как ни странно, надзирающего полицейского, обнаружившего во время поверки отсутствие поднадзорного, вполне устроило весьма незатейливое объяснение, что он уехал в Колпашево снова. Обещал, что скоро вернется (125). Невозмутимая крестьянка Алексеева еще долго отвечала полиции, что «ждет Езефа со дня на день». В итоге в розыск Иосифа Джугашвили объявили только 3 ноября (138). Столь спокойная реакция властей на мнимое путешествие Джугашвили в Колпашево является довольно весомым косвенным свидетельством того, что Сталин и Свердлов предпринимали-таки августовский вояж в Колпашево. Власти, судя по всему, на такие поездки смотрели сквозь пальцы. Как тут усидишь, когда выше по реке такая клубная жизнь — похоже, слава о салоне Дилевских достигла даже полицейских.
Донесение полковника Томского губернского жандармского управления Томскому уездному исправнику с просьбой об отправке Я. М. Свердлова «в особую отдаленную местность Нарымского края». 19 сентября 1912 года. Подлинник
[РГАСПИ. Ф. 86. Оп. 1. Д. 95. Л. 106]
Пока довольный своей ловкостью Сталин катил на запад, чтобы затем перейти границу по поддельному паспорту и отправиться в Швейцарию на встречу с Лениным, Свердлов ждал новой отправки в остяцкую столицу на реке Кеть — стылый Максимкин Яр. И удача к нему пришла, откуда он не ждал. Хотя он и отговаривал свою вторую половину, но Клавдия все решила по-своему. В середине сентября она вместе с полуторагодовалым Андрюшей объявилась в Томске. Яков своеволию жены, пришедшемуся так кстати, был искренне рад. Счастлива была и молодая мать, хоть через тюремную решетку, но увидевшая наконец мужа: «Невозможно передать всю радость этого свидания. Мы смотрели друг на друга, — пишет Новгородцева, — и не могли насмотреться, говорили — и не могли наговориться. Пусть в тюремной камере, пусть на окне решетки, а у двери торчит надзиратель: но мы были вместе, снова вместе. Ведь год и десять месяцев прошло с того далекого ноябрьского дня, когда Яков Михайлович ушел с нашей петербургской квартиры и не вернулся. Не ему, а жандармам я открыла тогда захлопнувшуюся за ним дверь. С тех пор мы не виделись. Здесь, в полумраке одиночной камеры томской пересыльной тюрьмы, Яков Михайлович впервые увидел своего сына, которому было уже без малого полтора года» (2).