«В четвертом часу появился начальник охраны Большого театра. Он сообщил, что под сценой обнаружена адская машина. Яков Михайлович пошел вместе с ним в театр. Он вернулся через полчаса, сказал, что адская машина разряжена, и спросил, видел ли кто из присутствующих в постановке Большого театра „Евгения Онегина“» (246).
В данном случае в Якове Свердлове проснулся не театрал, а следователь. По горячим следам он намеревался найти злоумышленника в составе труппы или работников сцены Большого театра. Безуспешно. Но почему же именно классическая опера Чайковского привлекла особенное внимание председателя ВЦИК и негласного главы еще не существующей тайной полиции? К помпезному оформлению официальных мероприятий советская власть придет лишь в довольно отдаленном будущем, а в середине 1918 года позади президиума обычно ставились какие-нибудь декорации, из имевшихся в Большом:
«Для завтрашнего заседания были установлены декорации, изображавшие гроты и развалины замка. Яков Михайлович велел убрать всю эту средневековую чертовщину и выбрал из всего предложенного декорацию первого акта „Онегина“.
Делегаты V Всероссийского съезда Советов стоят перед входом в Большой театр, где проходили заседания. 1918 год
Это всех развеселило. Тут же кто-то изобразил, как Спиридонова с Камковым исполнят дуэт: „Слыхали ль вы, слыхали ль вы, как боль-боль-боль-большевики…“» (246)
Мария Спиридонова и Борис Камков (Кац) были лидерами фракции левых эсеров. Отношения коммунистической партии и недавних союзников по революционной борьбе к июлю накалились до предела. Собственно, левые эсеры были главными подозреваемыми в несостоявшейся диверсии. Индивидуальный террор был излюбленным тактическим средством партии социалистов-революционеров на протяжении почти двух десятков лет. Взрывам и выстрелам ничего не смогла толком противопоставить царская охранка. Эсеры небезосновательно полагали, что и у большевиков в арсенале не окажется ничего убедительного против точечных политических убийств.
4 июля 1918 года в Москве начался V съезд Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов. Именно его делегатам, помимо прочего, отводилось утверждение конституции. Съезд торжественно открыл Яков Свердлов: «Свердлов: По поручению Ц. И. К. Совета рабочих, красноармейских, крестьянских, казачьих, депутатов, объявляю 5-й Съезд Советов открытым» (249).
Однако с первых минут работы стали закрадываться сомнения, что съезд будет проведен так, как было заказано Лениным и задумано Свердловым.
Вильгельм фон Мирбах был потомственным прусским аристократом
Многочасовые дебаты большевиков с представителями других партий в 1917 году и первой половине 1918-го считались нормальной практикой. Но после ухода левых эсеров из Совнаркома всяческие признаки конструктивного взаимодействия с оппозицией пропали. Теперь партийная принадлежность перевешивала любые иные аргументы, и большевикам их конкуренты оппонировали, попросту чтобы утопить взаимодействия в бесконечных прениях. Свердлову было предельно ясно, что для полноценного развития и претворения в жизнь политического курса, который диктовал Ленин, нужно свести к минимуму влияние других фракций на съезде Советов.
Между тем левые эсеры были заметной и весьма влиятельной силой, объединявшей более 25 процентов голосов: «Данные мандатной комиссии следующие: членов рос. ком. партии — 678, лев. с.-р. — 269, на все остальные группы, в том числе на беспартийных, приходится 88 человек» (249).
Но за большевистскими делегатами на съезде было больше 65 процентов голосов. Этот внушительный перевес не отражал реального соотношения сил, ведь социалисты-революционеры продолжали доминировать в деревне. Поначалу эсеровская фракция попыталась выразить протест бойкотированием большевистских инициатив, оставаясь в рамках парламентских норм поведения: «Ц. И. К. создал, организовал Верховный Революционный Трибунал. Но после первого же приговора, вынесенного Верховным Трибуналом, левые с.-р. заявили о своем уходе из этого Трибунала, тем самым снимая с себя всякую ответственность. (Аплодисменты, крики, звонок)» (249).
Но большевистским делегатам демарш эсеров пришелся не по вкусу. Они немедленно обвинили коллег в предательстве идеалов революции. Что, в свою очередь, вызвало бесконечную череду пререканий в ходе всего съезда, где в каждом выступлении ораторы упрекали друг друга, скатываясь уже в полнейшее непотребство. Бурные дни V съезда живописала Елизавета Драбкина, впоследствии работавшая секретарем Свердлова: «Доклад прерывали выкрики с мест. Порой перепалка превращалась в устную дуэль между большевистским докладчиком и меньшевистско-эсеровской оппозицией…
Борис Камков в 1918 году среди левых эсеров считался одним из наиболее радикальных членов партии
…На второй день съезда с докладом Совета Народных Комиссаров выступил Ленин. К этому моменту левые эсеры подготовили обструкцию. Они топали, визжали, прерывали Ленина выкриками: „Керенский!“, „Мирбах!“» (246)
Упомянутый в мемуарах Драбкиной граф Вильгельм фон Мирбах был назначен германским послом в России в апреле 1918 года. Многие воспринимали его как наместника, который управлял Россией «руками германского империализма». Разумеется, эсеры, не принявшие Брестский мир, не упускали ни одной возможности, дабы осветить связь узурпаторов с кайзеровскими поработителями страны, а заодно промуссировать лишний раз тему о «германском золоте» и его роли в захвате власти большевиками.
Между тем фон Мирбах не отказывал себе в удовольствии, как бы сейчас сказали, «троллить» своих противников. Несмотря на тяжесть положения германской имперской армии на Западном фронте, на Востоке немецкие части оставались наиболее боеспособными воинскими соединениями. Большевистское руководство страны понимало всю шаткость собственного положения — в случае военного конфликта с немцами устоять и сохранить власть станет нереальной задачей. Поэтому фон Мирбаху никто не осмеливался препятствовать, хотя и присутствие надменного аристократа-захватчика на съезде Советов было подобно красной тряпке на корриде: «Все поворачиваются к дипломатической ложе, где сидят несколько атташе германского посольства, которым, видно, с трудом удается сохранять самообладание.
Мария Спиридонова имела репутацию „бешеной фурии“ партии социалистов-революционеров. Она провела больше десяти лет в тюрьмах: и на каторге до революции, и почти двадцать после нее — до самого расстрела осенью 1941 года
Неистовое негодование, возмущение особенно заметно на скамьях левых эсеров. Крики „Долой Брест!“, „Долой Мирбаха!“, „Долой германских прислужников!“ раздаются со всех сторон. Дипломатической ложе грозят кулаками» (230).
Левые эсеры умело разогревали градус противостояния. Ненавистные немцы, против которых Россия доблестно сражалась почти четыре года, стараниями большевиков были представлены на съезде. Они олицетворяли собой все те унижения и страдания, которые пришлось пережить стране за последние годы. И эту эмоциональную связь большевистского правительства и немцев лидеры эсеров изо всех сил старались укрепить в общественном сознании.
Классик отечественной литературы Константин Паустовский тогда был молодым 26-летним газетным журналистом, он освещал ход съезда согласно редакционному заданию: «Камков подошел почти вплотную к ложе, где сидел Мирбах, и крикнул ему в лицо: „Да здравствует восстание на Украине! Долой немецких оккупантов! Долой Мирбаха!“
Левые эсеры вскочили с мест. Они кричали, потрясая кулаками. Потрясал кулаками и Камков. Под его распахнувшимся пиджаком был виден висящий на поясе револьвер.
Мирбах сидел невозмутимо, не вынув даже монокля из глаза, и читал газету» (250).
Камков добился успеха. Пусть четверти голосов эсеров явно не хватает, чтобы формулировать повестку съезда, но их достаточно много, дабы заглушить оппонентов: «В зале буря. Левые эсеры почти все время стоят и то кричат, то аплодируют своим ораторам. На трибуне Мария Спиридонова. Она трясет в воздухе маленьким кулачком, слышны только ее выкрики и рев зала» (246).
Коммунисты пребывали в растерянности. Да, они обладали подавляющим большинством голосов. Да, они здесь власть. Но главной диверсией со стороны эсеров оказалась не примитивная и уже обезвреженная бомба, а мощная идеологическая атака, развенчивающая образ большевиков как «борцов за народное счастье». И этой атаке ничего не смог противопоставить проверенный кризисный менеджер РКП(б), столько раз бравший под контроль разбушевавшуюся аудиторию: «Даже Свердлов своим мощным голосом не мог справиться с залом. Он непрерывно звонил, но этот звонок слышали только журналисты в оркестре. До зала он не доходил, остановленный волной криков» (250).
В кои-то веки у Свердлова появился равный ему противник в ораторском искусстве — хрупкая изящная женщина, словно сошедшая с классической миниатюры Викторианской эпохи: «Спиридонова нападает разом и на политику, и на людей. Она выражает сомнение в честности Ленина и Троцкого. Обвиняет их в том, что они жертвуют крестьянскими массами ради рабочего класса» (230).
И надо отдать должное отважной Марии Александровне. Ее протест против узурпации власти большевиками был ярким, наполненным точными и смелыми образами. Она не побоялась направить открытое письмо в ЦК РКП(б): «Своим циничным отношением к власти советов, своими белогвардейскими разгонами съездов и советов и безнаказанным произволом назначенцев-большевиков вы поставили себя в лагерь мятежников против советской власти, единственных по силе в России…
…Вы настолько приучили народ к бесправию, создали такие навыки безропотного подчинения всяким налетам, что авксентьевская американская красновская диктатура могут пройти, как по маслу. Вместо свободного, переливающегося, как свет, как воздух, творчества народного, через смену, борьбу в советах и на съездах, у вас — назначенцы, пристава и жандармы из коммунистической партии» (251).
Спиридонова обладала не только звонким голосом и несомненным литературным талантом. Историки отмечают, что в хрупких руках этой 33-летней женщины к лету 1918 года была сконцентрирована немалая власть. Мария Александровна Спиридонова возглавляла Исполком крестьянской секции ВЦИК, со своим аппаратом, со своей газетой «Голос трудового крестьянства», то есть по сути дела она была вторым человеком после Свердлова во ВЦИК (252).