— бодро рапортовала она, за два месяца повзрослев сразу на пару лет.— Я скоро к тебе приеду! У меня будут летние каникулы, вот увидишь!»
Настя свято верила в то, что ее отвезут на летние каникулы в Москву. И зачеркивала в календарике дни. Но летом, когда у отца случился короткий отпуск, поехали они в круиз. А потом остались в Лондоне, потому что мать, жизни не представляющая без светской жизни, выходов и приемов, была занята подготовкой к какому-то важному для нее мероприятию.
Так прошли еще полгода: Настя проходила школу жизни в элитном лицее, мать полностью была погружена в светскую жизнь, отец — в работу. Единой семьи не получалось. Единственной отдушиной для девочки были тайные чаепития с пожилым Джованни, с которым она познакомилась в начале нового учебного года. Ее одноклассники за время каникул не только не забыли о травле, но и, похоже, посвятили летние дни разработке новых изощрений. Настя в тот день и сама не могла уже вспомнить, как, всегда настороженно относящаяся к любым знакам внимания со стороны одноклассников и одноклассниц, смогла попасть в ту ловушку — оказаться запертой в каморке с инвентарем для ухода за лужайками. И все бы ничего, если бы не заманили ее туда под конец дня, когда в лицее почти не оставалось никого из персонала, и если бы эта каморка не находилась в той части здания, куда заглядывает лишь садовник, и если бы это не был вечер пятницы. Насте, в крике сорвавшей голос и разбившей кулаки о дощатую дверь в попытке привлечь к себе внимание, грозило заключение на все выходные. Родители в этот вечер присутствовали на очередном приеме, отвез их туда водитель, а за Настей должна была прийти Энджи. Но Энджи еще накануне шепотом договорилась с девочкой, что та придет из школы сама, потому что «тот самый парень, о котором я тебе рассказывала» наконец-то пригласил ее на свидание. Энджи умоляла Настю не выдавать ее родителям, а взамен обещала сводить в давно обещанный девочке Макдоналдс. Энджи всегда относилась к Насте по-человечески, и девочка просто не могла не уступить ее просьбам.
Как, почему, каким образом удалось пожилому, туговатому на ухо Джованни услышать уже даже не отчаянные крики о помощи, а тихий плач, что он в тот вечер делал в опустевшем крыле здания — одному Богу известно. Наверное, сам Господь и послал его на выручку девочке.
Настя видела его и раньше: итальянец Джованни работал при лицее, но чем он занимался, она точно не знала. Просто видела иногда в окно на занятиях, как пожилой мужчина пересекает двор то с одним ящиком, то с другим. Один раз он чинил автоматические ворота.
—Мам-ма мия!— воскликнул Джованни, увидев в подсобке заплаканную девочку, и разразился эмоциональной тирадой на своем родном языке. При этом его густые брови смешно зашевелились. И Настя, глядя на две мохнатые гусеницы, то сходящиеся на переносице, то изгибающиеся крутыми арками, вдруг успокоилась и рассмеялась.
—Смешно?— удивился Джованни уже на английском.
—Смешно,— подтвердила Настя и тронула пальчиком свою бровь.
—Пойдем, смешная такая,— сказал мужчина, протягивая ей руку. Ладонь у него оказалась жесткой и шершавой, будто необработанная доска. Настя доверчиво сжала пальцы пожилого мужчины и позволила ему вести ее за собой.
Он привел ее во флигелек при школе, в котором жил. Настя вошла и замерла на пороге, удивленная и восхищенная обстановкой. Первое, что ей бросилось в глаза,— картины, развешанные по стенам так часто, что соприкасались их рамы. И эти картины, на которых были изображены соборы, каналы, мосты, каменные улицы, казались окнами в совершенно другой мир. Будь они чуть больше, стали бы дверями.
—Нравится?— спросил Джованни.
—Да.
—Это мои воспоминания,— сказал он.— В каждой картине спрятана история. Как-нибудь я тебе их все расскажу.
Настя кивнула и, спросив позволения, пошла вдоль стен, внимательно рассматривая каждую картину, не замечая никаких других предметов обстановки. Джованни в это время включил газовую плитку и поставил на нее кофейник.
—Ты, наверное, чай пьешь, а не кофе. Маленькие кофе не пьют.
—Я не маленькая,— машинально сказала Настя, замерев перед очередной картиной, на которой был изображен водный канал и находящаяся в гондоле пара: темноволосый мужчина и девушка с ярко-рыжими волосами. Эта картина особо понравилась девочке.
—Венеция,— сказал Джованни, бросив мимолетный взгляд в сторону Насти.— Про Венецию я тебе тоже как-нибудь расскажу. Раз, говоришь, не маленькая…
—Угу.
—Как ты оказалась запертой?— спросил он, ставя на маленький, приставленный к единственному окну стол две кружки и наливая в них закипевший черный кофе. Насте он плеснул кофе едва-едва, только чтобы прикрыть дно, и до краев наполнил кружку подогретым молоком.
—Так… Пошутили.— Рассказывать даже своему спасителю о том, что случилось, не хотелось. Джованни задержал на девочке долгий взгляд, но промолчал, будто понял ее.
Они пили кофе в тишине, но была та тишина не неловкой, а такой доверительной и уютной, словно они уже были давними друзьями, которым и молчать друг с другом приятно. Настя впервые за все то время, что жила в Лондоне, почувствовала себя будто дома и с родным человеком.
—Пойдем, отведу тебя,— сказал Джованни, когда увидел, что девочка отставила пустую кружку. Настя поднялась без особой охоты, желая задержаться в этом флигельке еще на какое-то время. Но просить хозяина дать ей еще немного погостить не решилась.
—Чьи это картины?— спросила она, кинув прощальный взгляд на красивый мост, который пересекал велосипедист.
—Мои.
—Я о том, кто их написал?
—Я и написал. Говорю же, это мои воспоминания… Пойдем!
С тех пор в любой момент, когда ей это удавалось, Настя приходила в гости к Джованни. Их странная дружба крепла с каждым днем. Хозяин ставил на плиту кофейник, доставал пачку магазинного печенья, ломал на блюдечко неровные куски шоколадной плитки и жестом приглашал девочку к столу. Настя забиралась на высокий табурет, поджимала под себя одну ногу, совала за щеку кусок шоколада и замирала в ожидании кофе.
—Как дела?— задавал обычный вопрос Джованни. Настя неопределенно пожимала плечами.
—Опять они,— понимал пожилой итальянец. И, воздевая руки к потолку, разражался долгой эмоциональной тирадой на родном языке. Он ругался, а Настя смеялась: проклятия, которые посылал в адрес обидчиков девочки Джованни, для нее на итальянском звучали ужасно смешно.
—Смеешься,— обижался мужчина. И тут же соглашался: — Это и хорошо! Смейся над ними, смейся! Они такие смешные! Глупые. Хочешь, я нарисую карикатуру?
Настя кивала. И Джованни, забыв о кофе, освобождал часть стола, широким жестом сдвигая все поставленное на него к краю, и выкладывал чистый лист бумаги и грифель.
—Кто тебя сегодня обидел?
Настя называла, и Джованни очень похоже рисовал врага, приделывал ему ослиные уши и свиной пятачок.
—Вот какой он у тебя «враг» — смешной!
—Смешной!— хохотала Настя.
—Вот и запомни его таким! Завтра обязательно вспомни, когда он тебе злое слово скажет. Смейся ему в лицо. Им нужны твои слезы, а ты смейся.
—Кофе! Джованни, кофе убегает!
—Мам-ма мия! Это все ты,— восклицал Джованни. И, вытирая лужицу от сбежавшего кофе, приговаривал: — Смейся, смейся! Это — правильно. А вообще, несчастные они дети. Такие злые, потому что без любви растут. Что они знают? Деньги, власть. А главного, любви, не знают. Несчастные злые дети.
Он оттирал плиту, разливал остатки кофе по чашкам и задавал сокровенный вопрос:
—Про что сегодня рассказывать?
Настя указывала на очередную картину, и Джованни погружался в воспоминания: о родной стране, которую покинул десять лет назад вместе с женой, полуангличанкой, о Риме, в котором родился, о Венеции, в которой познакомился с женой, о Неаполе, где работал, о Флоренции, где остались его дети и внуки. Он рассказывал, а Настя будто попадала через очередную дверь-картину в другой город, в новую историю. Она, никогда не бывавшая в Италии, знала об этой стране все в подробностях, будто сама гуляла по улицам крупных и маленьких городов. Вдыхала ее воздух, согревалась ее солнцем, заражалась ее характером, ощущала на языке вкус блюд, о которых с таким смаком рассказывал пожилой итальянец.
—Здесь, в этой Англии, думаешь, еда? Не-ет. Здесь — тьфу, а не еда! Не умеют эти англичане готовить. Это же кошмар какой! Кошмар, что они едят!— Джованни складывал пальцы в щепотки и, воздевая руки к потолку, потрясал ими.— Мам-ма мия!
И Настя улыбалась.
А иногда они просто рассматривали фотоальбомы с черно-белыми фотографиями, которых у Джованни было целых три. Пожилой итальянец, переворачивая страницы, рассказывал девочке уже не столько об Италии, о картинах и художественных техниках, сколько о том, как правильно поставить фокус, как не завалить горизонт, под какими ракурсами лучше снимать. Фотография была его другой страстью. Они брали старую камеру и выходили на школьный двор. И Джованни уже на практике передавал девочке свои знания. Это было счастье, ее маленькое секретное счастье, которое наполняло ее целиком и примиряло с неприветливым промозглым Лондоном.
В один из дней, ближе к рождественским каникулам, когда Настя в очередной раз пришла во флигелек, ее встретил неожиданно хмурый Джованни.
—Пришла,— буркнул он.— Ну, заходи, заходи.
Настя переступила порог и растерянно замерла, не увидев на стенах привычных картин. В углу оказались свалены в кучу пустые рамы, а сами картины лежали на софе, скрученные в перевязанные нитками трубочки.
—Джованни?..
—Уезжаю я,— отрывисто сказал мужчина.— Вот. Дочь позвала. Говорит, нехорошо, папа, что ты так далеко живешь и внуков не видишь. Да и не нравится тебе эта Англия, нехороший у нее климат для твоих старых костей. И еда для твоего желудка… Что тебя там держит? Могила жены? Так неправильно привязываться к мертвым, когда есть живые. И правда, что я тут делаю? Никого у меня тут нет.