— Почему так поздно?
Муравьев, поцеловав руку Калерии Кошечкиной, ответил:
— Мотался по станции, разыскивая санитарный вагон с раненым товарищем.
— Нашли?
— Нет.
— Так боялась, что вас куда-нибудь ушлют. До нашего отъезда город не покинете?
— Получил приказ быть при станционной комендатуре.
— Как я рада!
— Настенька, давай сначала накормим его. Он же голодный.
— Что вы, Калерия Родионовна, я сыт.
— Где же это насытились? Садитесь и ешьте пироги с чаем. Позже будем ужинать.
Калерия налила в стакан чай. Настенька положила на тарелку большой кусок капустного пирога.
— Вадим, Васса Родионовна сердилась на меня, что не настояла на вашем ночлеге здесь. Уверена, что на вокзале, сидя, дремали. Сознайтесь? Хорошо, ешьте, а уж потом будете во всем признаваться.
Муравьев, к радости девушек, с видимым удовольствием ел пирог, запивая чаем. Настенька, сидя рядом, не спускала с него глаз.
— Боже мой, как вы похудели. Глаза так ввалились, что их не разглядишь.
— Настенька, так я пойду? — спросила Калерия.
— Куда? Я же просила вас…
— Я думала, вам будет лучше.
— Побудьте с нами.
— Хорошо. Давайте стакан, Вадим Сергеевич, Настенька, положи ему вон тот кусок пирога. Мы все так рады, что после вашего появления Настенька, слава богу, ожила.
Настенька прошлась по комнате, постояв в раздумье у окна, спросила:
— На улице холодно, Вадим?
— Признаться, не заметил.
— Наверно, волновались, что опять встретимся на людях? Калерия не в счет.
— Просто шел и о многом думал.
Настенька достала из карманчика платья листок бумаги и положила перед Муравьевым.
— Прочтите.
Развернув вдвое сложенный листок, Муравьев прочел ровные строки, написанные твердым мужским почерком.
«Доченька! Радость моя. Обещай, если со мной что случится, доверить свою судьбу Муравьеву».
— Записку нашла на днях в папином портфеле, который он просил меня взять с собой. В нем были письма мамы и вот эта записка. Не мучьте меня, дорогой. Что с папой? Где он?
Муравьев встал.
— Настенька!
— Скажите? Я знаю, он больше не живет? Не скрывайте правды. Я готова услышать ее.
Муравьев молчал.
— Папа застрелился?
— Да!
— Похоронен?
— Он застрелился на вокзале. Вскоре как вышел из поезда Колчака, после их последней встречи. Я сам его похоронил неподалеку от омского вокзала. Была глухая ночь. Мы покидали город последними, верней не город, а станцию.
— Я верю вам. Может быть, я виновата, что не осталась с ним?
— Настенька, не надо.
— Вы говорили с ним, как вышел из адмиральского вагона?
— Да. Он просил меня беречь вашу жизнь. Желал нам счастья.
— Вы выполните его просьбу?
— Зачем спрашиваете об этом.
— Я должна знать, со мной ли вы.
Закрыв лицо руками, Настенька начала ходить по комнате, монотонно повторяя одни и те же слова:
— Бедный папа, бедный папа!
Муравьев обнял ее. Настенька, уткнувшись в его грудь лицом, громко разрыдалась…
В декабрьские сумерки гнедой иноходец в легких санках с медвежьей полостью быстро примчал Настеньку и Муравьева на станцию. Но им пришлось сойти у вокзальной площади. Все ее пространство перед вокзалом было заполнено необычным скоплением солдат.
Пылали дымные костры, разметывая снопы искр. Ревели на разные голоса мотивы гармошки. Гвалт голосов, оглушая, смешивался с заливчатым смехом, выкриками, руганью, с рифмами едких и злых частушек, красноречиво отражавших настроение солдат.
С трудом протискиваясь среди солдат, над которыми в морозном воздухе нависал туман людского дыхания, Настенька крепко держалась за ремень портупеи Муравьева.
Наконец они вошли в здание вокзала. Их сразу обдало жарким теплом, насыщенным запахами пота, шерсти, кожи. В здании еще более плотная солдатская масса в облаках махорочного дыма, гудящая, смеющаяся под всхлипы гармошек. С вокзала они вышли на пустынный перрон. На втором пути стоял поезд из синих пульманов, и Муравьев догадался, что это поезд адмирала Колчака.
Не успели сделать и шага, как увидели бежавшего к ним прапорщика, вооруженного карабином.
— Назад! Немедленно назад!
Увидев капитана с девушкой, прапорщик приложил руку к козырьку.
— Прошу, господа, вернуться в вокзал.
— Извините, — обратилась Настенька к офицеру. — Я дочь адмирала Кокшарова. Мне приказано быть у Александра Васильевича.
Прапорщик несколько растерялся.
— Есть документ, удостоверяющий вашу личность?
— Конечно.
Настенька достала из ридикюля книжечку.
— Мой паспорт.
Прапорщик с паспортом побежал к поезду и вошел в вагон с ярко освещенными окнами. Через несколько минут он появился в тамбуре вагона с другим офицером, крикнувшим:
— Мадемуазель Кокшарова, прошу подойти.
Когда Настенька подошла к вагону, он, подав ей руку, помог подняться на подножку и, распахнув дверь в вагон, щелкнув каблуками, произнес:
— Прошу.
Войдя в душистое тепло вагона, Настенька увидела идущую по коридору даму в форме сестры милосердия. Она узнала в ней Анну Васильевну Тимиреву.
— Добрый вечер. Я Тимирева, — протянув Настеньке руку, сказала ласково Анна Васильевна.
— Я знаю вас. По Омску.
— Раздевайтесь.
Пригласивший ее в вагон адъютант принял от Настеньки шубку. Тимирева, улыбаясь, добавила:
— Вам придется немножко подождать. У адмирала совещание. Если что-либо спешное, можете передать мне.
— Пришла сообщить об отце.
— Нашелся? Где же он?
Увидев наполненные слезами глаза Настеньки, Тимирева, обняв ее, спросила:
— С ним что-нибудь случилось?
— Его больше нет.
— Убили?
— Он сам, — задохнулась от волнения Настенька. — Застрелился в Омске.
— Постойте.
Тимирева поспешно распахнула дверь в купе.
— Сядьте, дорогая.
Усадила Настеньку на диван.
— Подождите меня. Я быстро вернусь.
Тимирева вернулась, когда Настенька, стараясь справиться с волнением, вытирала глаза платком.
— Успокойтесь. Выпейте воды.
Тимирева подала Настеньке стакан с водой.
— Адмирал пожелал вас видеть немедленно.
Настенька сделала два глотка и закашлялась.
— Прошу вас, успокойтесь. Пойдемте.
По коридору вагона Настенька шла рядом с Тимиревой.
Колчак сделал шаг ей навстречу.
— Рад видеть вас. Прошу.
Настенька вошла в ярко освещенный салон. Вокруг стола с развернутой на нем картой в креслах сидели несколько генералов и полковников. При ее появлении все встали. Среди них Настенька узнала только генерала Лебедева и своего бывшего начальника по Осведверху генерала Клерже.
Колчак представил Настеньку.
— Господа, дочь адмирала Кокшарова.
Усадив Настеньку в кресло, он обратился к генералам.
— Владимир Петрович был для меня больше, чем старший друг. Это был настоящий моряк российского флота. И все так нелепо и просто.
Волнуясь, Колчак только от третьей спички закурил папиросу. Стоял у стола и курил. Обернувшись, спросил Настеньку:
— Вы уверены, что полученные сведения точны?
— Уверена, ваше превосходительство.
— От кого узнали?
— От капитана Вадима Муравьева.
— Кто-нибудь, господа, запишите фамилию, — обратился Колчак к генералам. Настенька видела, как это тотчас сделали Клерже и два других неизвестных ей генерала.
— Капитан был свидетелем?
— Он похоронил папу.
— Капитан в Красноярске?
— Он на перроне.
— Вы сказали капитан Муравьев?
— Да.
— Будьте добры сказать ему, чтобы завтра был у меня в десять утра.
Настенька смотрела на Колчака и по временам его лицо казалось в тумане. Из ее глаз текли неудержные слезы.
— Сами в каком поезде? — услышала вопрос Колчака.
— Я не в поезде. Еду на лошадях с семьей Кошечкиных.
— Кошечкин? Да, да, помню, в Омске вы жили у них в доме.
Колчак подошел к Настеньке, она встала.
— Прошу меня простить. Не знаю, что сказать вам. Мне очень тяжело узнать о трагедии адмирала. Мне кажется, ваш отец, устав, не смог больше жить. Будем с вами гордиться им. Он умер, как должен умереть русский офицер, когда жизнь становится немыслимой. Помните, при малейшей надобности я к вашим услугам.
Торопливо поцеловав обе руки Настеньки, адмирал попросил Тимиреву:
— Анна Васильевна, будьте добры, проводите.
— Прощайте, ваше превосходительство.
— Нет, нет! Только до свидания…
Настенька шла по перрону с низко склоненной головой. Муравьев взял ее под руку.
На привокзальную площадь вновь с трудом протискивались в море солдатских шинелей. Долго разыскивали лошадь. В санках Настенька устало прижалась головой к плечу Муравьева и заговорила не сразу:
— Завтра вам нужно быть в десять утра у адмирала. Не забудете? Конечно, не забудете. Мне кажется, он будет спрашивать вас о папе. Я сказала адмиралу прощайте. Но он сказал до свидания. Не согласившись со мной. Адмирал был в гимнастерке, но на груди не было Георгиевского креста. Почему?
— Не знаю.
— Помните, папа говорил, что он всегда у него на груди. Может быть, я из-за слез просто не заметила?
После долгого молчания Настенька прошептала, будто ответив на свою мысль:
— Какое счастье, что над нами все еще звезды России…
Глава восемнадцатая
В Сибири земля под тайгой.
Отнимают ее у тайги, выкупавшись в трудовом поту, а следом, исподволь, сохой, бороной и зерном обучают рожать насущный хлеб.
Село Луньево на такой земле.
Оно с разлетом угнездило избы и дворы на холме, склоны коего пологими скатами версты через три упирались в речку. За рекой — живая стена тайги. Обручем охватывает тайга холм и не то сторожит покой села, не то хочет спрятать от чужого глаза его жизнь.
Нынешние луньевцы рассказы прадедов из памяти не теряли. Знали, что когда-то весь холм был под тайгой. Только топоры с пилами превратили его лесины в срубы изб, амба