— Не бережет себя адмирал. Совсем не бережет.
— С вами с ума можно сойти, — раздраженно произнес генерал Нечаев.
— Что? — спросил сурово Рябиков. — Вы, кажется, сказали, генерал?..
— Не кажется, а действительно сказал, что с вами можно с ума сойти.
Рябиков готов был вспылить, но из кабинета вышел Лебедев и, не глядя на бывших в приемной, сухо сказал:
— Господа, приема сегодня не будет.
— Я протестую! — запальчиво крикнул Нечаев.
— Простите? Сказанного, генерал, не понял? — спросил Лебедев, не глядя на Нечаева.
— Генерал Лебедев, я буду настаивать!
— На чем будете настаивать? — повысив голос, спросил явно выведенный из себя Лебедев, в упор глядя на Нечаева.
— Повторяю, буду настаивать на назначенном мне приеме. Утром я покидаю Омск.
— Вы кто, генерал? — в дверях кабинета стоял Колчак.
— Командир Первого особого кавалерийского полка генерал-майор Константин Нечаев, прибывший с фронта для личного свидания с вами, ваше превосходительство. Уверен, имею на это право, ибо вашим именем вожу кавалеристов на ратные дела.
Колчак позволил на лице ожить слабой улыбке.
— Слышал о вас от генерала Молчанова. Мы сейчас встретимся. Надеюсь, все же позволите сначала принять генерала Дитерихса. Прошу, Михаил Константинович.
Дитерихс вошел в кабинет, генерал Лебедев поздоровался с Нечаевым за руку.
— Надеюсь, и со мной у вас найдется тема для разговора?
— Буду рад, ваше превосходительство.
— Вам, фронтовикам, наша жизнь кажется непривычной. Мы живем тревогами фронта и тыла. У вас все ясно. Так я жду вас, генерал Нечаев.
— Слушаюсь.
После ухода из приемной Лебедева и Рябикова генерал Нечаев обратился к молодым генералам.
— Может быть, знаете о здешних порядках? Курить можно?
Генералы молча пожали плечами.
Дурыгин, откашлявшись, подошел к Нечаеву.
— Дозвольте пожать вашу руку, генерал. Вы, видать, при дельном характере. Жалостно, что не все генералы таковы, потому и кажем задницы красным на полях битвы. Стало быть, решили повидать адмирала во что бы то ни стало?
— Решил! А то, черт возьми, жертвуешь жизнью за верховного правителя адмирала Колчака, а понятия не имеешь, какой он из себя…
Усадьба состоятельной вдовы Чихариной в Омске известна всем, ибо чуть ли не от ворот ее дома зачин Атаманской улицы. Мрачный, приземистый деревянный одноэтажный дом с бревнами, побуревшими от старости, все еще надежно покоился на кирпичном фундаменте.
Супруг Чихариной, инженер-путеец, нажил дикие деньги на подрядах по строительству Великого Сибирского железнодорожного пути, но от избытка средств спился и прежде времени наградил жену званием вдовицы.
Светлана Ивановна, взятая в жены инженером под пьяную руку из иркутского кафешантана, быстро обзавелась лоском и обличием барыни, хотя особой красотой не блистала, но имела кремневый характер, любила себя и приучила всех ее отчество произносить Иоанновна. В светском обществе Омска, особенно среди богатого купеческого сословия, ходила в коренниках, пользуясь авторитетом ярой приверженницы сгинувшей романовской династии.
Особое положение в умах сибиряков, и не только в Омске, Светлана Ивановна заняла после того, как в Екатеринбурге была расстреляна семья последнего императора, и она в соборе города дала обет вечного моления.
Пятидесятилетняя женщина цветущего здоровья, обрекая себя на изнурительные посты и моления, фанатичностью привлекла к себе верных последователей ее обета из среды купечества. Стала поводырем истовой веры и преданности монархии для всех тех, кто после революции и свержения монархии считал свою жизнь бессмысленной. Принявшие обет моления на все происходящее в настоящее время смотрели, как на великое испытание, ниспосланное на Россию всевышним за все грехи прошедших столетий.
В доме Чихариной, в просторном зале, безвкусно обставленном, вернее, загроможденном всякой мебелью, на стенах, в дорогих рамах, висели портреты дома Романовых, начиная от Михаила Федоровича, призванного на престол из Ипатьевского монастыря Костромы, до последнего Николая Второго, переставшего жить в Ипатьевском доме города Екатеринбурга.
После данного обета о молении Светлана Ивановна превратила зал в домовую молельню, увешав передний угол множеством икон, среди которых особо выделялась икона Алексея божьего человека, написанная по заказу Чихариной в монастырском подворье города Красноярска. В домовой молельне нанятые Чихариной священники правили панихиды, на которых молилась хозяйка и верные, по ее разумению, друзья.
Об образе праведной жизни Чихариной по городу холили слухи, и никто не допускал даже мысли, что именно в дни сентября из ее дома пошла по Омску молва о чудесном спасении от смерти царевича Алексея Романова.
Никто не знал, что именно в дом Чихариной в полуночный час наведалась монахиня потаенного сибирского скита, назвавшая себя сестрой Устиньей, принеся хозяйке весть от якобы живого наследника русского престола, проживающего под защитой христовой веры в лесном скиту. Устинья принесла от царевича шелковый платок, как доказательство. Принесла не кому иному, а именно Светлане Ивановне, единой достойнейшей верноподданной царской власти на сибирской земле.
В темноте прохладного сентябрьского вечера никого из прохожих не удивляло привычное скопление экипажей возле чихаринского дома. В полумраке зала, с окнами, прикрытыми плотными шторами, от огоньков неугасимых лампад на окладах икон оживали блики на серебре и золоте. Зал переполнен именитыми в городе людьми купеческого сословия обоего пола. В зале душно от запахов мыла, духов, пота, перегара деревянного масла и едкого дыма ладана.
Светлана Ивановна собрала у себя в этот вечер особо верных и тороватых друзей, дабы явить им облик монахини Устиньи, чтобы могли своими глазами убедиться в реальности живой праведницы, которую господь сподобил принести рабам божьим весть о знамении божьем. Знамение, что всевышний помнит о всех тех, кто терпит поношение и бедствия от антихристового царства, именуемого властью Советов.
Толпа молящихся уже отпела вечную память, когда в открытые двери из внутренних покоев дома со свечой в руках в зал вошла молодая монахиня. Держа восковую свечу в вытянутых руках перед бледным лицом, она с исступленным взглядом голубых, будто остекленелых глаз, шевеля губами, медленно подошла к Светлане Ивановне, стоявшей возле кресла, укрытого парчой. Отвесив хозяйке поясной поклон, монахиня, крестясь, зашептала молитвы, но шептала настолько торопливо, что произносимые ею слова, сливаясь воедино, походили на беспрерывный страдальческий стон.
Подала шепотом голос Светлана Ивановна:
— Братья и сестры, зрите с чистыми помыслами на сию черницу Устинью, вестницу чудесной радости. Скажет она нам свое живое слово.
Монахиня, погасив свечу, вскрикнула. Подняв руки и разведя их над головой, начала отрывисто бросать четкие слова:
— Его именем говорю с вами, овцы господни, чистые разумом и сердцем. Именем Алексея, царского отрока. Молится он за вас в потайной обители, в глухом месте сибирской тайги. Внемля его молитвам, крепите в себе великую силу веры и преданности власти царя земного, коим, по воле божьей, царевич Алексей, ради вашего спасения, наречет себя вскорости государем всея Руси.
Громко запевший хор заглушил дальнейшие слова монахини, а толпа в зале рухнула на колени, подпевая хору. Монахиня со страдальческим выкриком упала на пол, распростерши руки, и стала похожа на черный крест.
Замерли в зале последние выпевы псалма. Светлана Ивановна с помощью женщин подняла с пола монахиню, усадила в кресло, покрытое серебристой парчой. Монахиня пристально вглядывается в людей. Стоящие возле кресла, не выдерживая взгляда, опускают головы.
Монахиня неторопливо сняла с головы клобук. Из-под черного шелкового апостольника на лоб выбилась прядь золотистых волос. Положив клобук на пол, она достала из него голубой платок и, развернув его перед толпой, постелила на коленях.
Светлана Ивановна подала монахине зажженную свечу.
— Ради спасения отечества своего несите посильную мзду царевичу отроку. Плат сей его. Плат с царским вензелем. Лобызая его на моих коленях, проверяйте свою твердость веры в вечность царской власти на земле русской, без коей утонет она в крови, проливаемой в междоусобной брани.
Помолчав, монахиня, держа свечу в руке, прошептала:
— Братья и сестры во Христе, испытайте свою верность огнем свечи восковой. Вот эдак.
Монахиня опустила ладонь над огнем свечи. Она улыбалась.
— Проверяйте свою благость на жертву посильную царевичу.
Люди, крестясь, целовали голубой носовой платок на коленях монахини, держали ладони над огнем свечи, обжигая их; торопливо клали в клобук золотые монеты, кольца, броши с драгоценными камнями, а монахиня, не спуская глаз с каждого, монотонно выговаривала:
— Достоин!
Но вот один положил в клобук пачку романовских денег, монахиня тотчас вышвырнула их на пол и зло на провинившегося кышкнула, как будто отогнала курицу. А оторопевший жертвователь растерянно встал на колени. Вынимая из кармана поддевки золотые монеты, он от волнения рассыпал их на пол.
Клобук скоро наполнился золотом и драгоценностями. Монахиня продолжала шептать:
— Достоин, достоин.
Верноподданные жертвователи, исполнив христианский долг, выходили из зала со слезами умиления. Обожжённые над огнём свечи ладони смазывали постным маслом из блюдца, стоявшего в прихожей на столике. И все были благодарны за такую заботу Светлане Ивановне, Жертвователи, молча, все еще в угаре увиденного и пережитого припадка фанатизма, разъезжались по домам. При этом старались не думать, не подчиняться сомнениям.
От ворот чихаринского дома отъезжали тройки и пары. Никого в городе это не удивляло, ибо всем было известно, что хозяйка женщина высокого благочестия и худа от ее моления никому не будет…