— Чего морщишься?
— Муторно мне, совсем по-волчьи воет собака.
— А ты не слушай, займи слух чем-нибудь другим.
— Ну, прямо чистый волк твоя собака, хозяин.
— А она и впрямь, господин есаул, с волчьей кровью. Матку ее волк обгулял. Место-то у нас на волков богатое. Это ноне их всякой стрельбой распужали. А пес у меня дельный.
— Как кличешь? — спросил полковник.
Аким сконфуженно молчал.
— Надо отвечать, когда спрашивают. Вежливость того требует.
— Да кличка не на всякий слух подходящая.
— Архиерем он зовет пса, — громко за Акима назвал офицерам кличку собаки епископ Виктор.
Полковник, взвизгнув от удовольствия, раскатился заливчатым смехом.
— Да как же ты осмелился дать такую кличку собаке?
— Слово мне поглянулось. Потому пес хоть и вытливый, но сторож первейший сорт. В тайге на промысле я с ним в полной сохранности от любого зверя. Лонись под рождество он мне жизнь спас. Шел я в ту ночь лунную из села с гостеванья, но без ружья. Иду, красой ночи светлой любуясь, и на речке на волчью стаю напоролся. Спас господь меня грешного, что Архиерея с собой взял. Не допустил зверей к моему мясу. Но седых волос в моей рыжести много в ту ночь объявилось.
Отпивая горячий чай с ложечки, полковник спросил Акима:
— Надумал, куда подашься?
Заметив растерянность мужика, полковник заговорил с явным раздражением:
— Чего вылупился как баран на новые ворота.
— Не понял, господин полковник, о чем изволили дознаться.
— Непонятливым прикидываешься? Темнотой мнимой заслоняешься, сучий сын. Спрашиваю про то, куда подашься, когда недельки через три наша армия уйдет из сих проклятых мест? Красные объявятся. Вот и интересно мне знать, как поступишь?
— Тепереча понял. Луньевцы про такое дело миром надумали в родном селе остаться. Потому, наглядевшись на военное обхождение с простым народом, вчистую поняли, что им на нас, вроде сказать, наплевать. Солдаты себя спасают в первую очередь, и, конечно, осуждать их за это не следует. Вот луньевцы и порешили родные дома не кидать.
— Слышите, есаул, как поет мужичок-лесовичок? Миром надумали. Жирнозадые умники.
Полковник стукнул по столу кулаком.
— Снюхались, сволочи, мужички сибирские, с большевиками. Сами скрытые красные. Снюхались, спрашиваю?
— Красных в селе нету.
— А про партизан Щетинкина слышал? Или опять отопрешься? Может, сам партизан? Может, сам, как пес, тоже с волчьей кровью? Все вы сволочи! Но только не выйдет по-вашему. Казаки сибирские по-иному надумали. Помня, что за ваш покой кровь проливали, обороняя от красных, заставят вас казаки вместе с армией уйти и гнезда ваши пожгут, чтобы не грелись в них ваши заступники — большевички.
— Послушайте, полковник, — обратился к офицеру епископ Виктор. — Перестаньте пугать хозяина глупыми вымыслами. Власть в Сибири в руках Сибирского правительства адмирала Колчака, и казачество сепаратно никаких решений принимать не может.
— Мне ваше монашеское мнение неинтересно. Да и вообще приказываю вам молчать, если не хотите ночевать на морозе. Про Колчака вашего слышать противно. Потому из-за этого адмиральчика, окружившего себя нафталинными генералами, дворянами, попами и купцами, нам, сибирским казакам, приходится покидать родные края. Вы свою кровь за них не лили? Вот есаул окропил ею сибирскую землю. Может, мы оба с ним падем на нее с мертвым объятием. Это вы за нашими спинами славите господа, греясь под боком у барыньки, даже в старости не скупой на ласковость.
— Замолчите!
Полковник довольно рассмеялся.
— Неужели думаете, стану перед вами молчать? Колет глаза правда?
Аким Мудреных, встав из-за стола, отошел к печке.
— Лежит ваша зазнобушка, покашливая! До сих пор мнит себя госпожой! Даже с борзыми собачками не расстается. Мяском их кормит. Забывает, что солдаты с казаками по морозным дорогам сухарики жуют, защищая власть адмиральчика Колчака. Нет, прошло ваше время чудить барством. Одно и осталось, что баловаться с монахом, пока кровь не остыла. Балуйтесь, все равно за границу не уберетесь, потому в Чите вас атаман Семенов общиплет как липку и в гробик уложит.
— Вы пьяны!
Блаженова села на лежанке. Спокойно сказала епископу:
— Ваше преосвященство, не расстраивайтесь. Хама даже в офицерской сбруе словами нельзя успокоить. Он сейчас лучше поймет другое.
Блаженова встала. Медленно подошла к столу.
Полковник и есаул тоже встали. Закашлявшись, Блаженова, смотря на полковника, произнесла:
— Извинитесь передо мной и епископом за все сказанное.
— Не подумаю, дамочка, извиняться!
Блаженова, размахнувшись, с силой ударила полковника по лицу.
— Я жду извинения! Слышите?
Полковник глухо сказал:
— Простите.
— Вот так-то лучше, казачок сибирский. Теперь ложитесь спать!
Блаженова, осиливая волнение, заходила по горнице. Полковник с есаулом, склонив головы, сидели за столом. Аким прислонился к печке, не отводя взгляда от Блаженовой, и было в его глазах восхищение.
Блаженова заговорила:
— Запомните, казачок сибирский, что русских женщин нельзя даже неосторожным словом обижать. Не забывайте, что одна из них, родив вас в муках, не помышляла, что вырастете негодяем с офицерскими погонами.
Неожиданно внимание всех в избе привлек встревоженный лай псов во дворах выселок. Потом залилась лаем собака во дворе Акима. Донесся одиночный выстрел. Громкие выкрики перемешивались с руганью.
Полковник и есаул выскочили из-за стола и прижались к стенам: один в углу, а другой возле окна с наганами в руках.
Говор многих голосов слышен под окнами избы.
— Да это воинская часть на постой пришла, пойду пущу.
— Не сметь! — приказал полковник.
Аким, несмотря на приказ, пошел к двери.
— Назад, сволочь! — заорал полковник.
Приклады били в ворота.
— Дозвольте, потому все одно гранатой ворота порушат.
— Назад, а то застрелю!
Разорвалась граната, от воздушной волны глухо звякнули промерзшие стекла. Крики с руганью в сенях. Приклады били в дверь. Епископ вырвал дверной крючок из петли, полковник выстрелил. Епископ, вскрикнув, рухнул на пол. Дверь распахнулась. В избу ворвались солдаты. Борзые кинулись на них, одна от выстрела, взвизгнув, забилась в судорогах на полу.
— Не стреляйте, умоляю, не стреляйте! — кричала Блаженова.
— Господа офицеры, очумели, что ли? — крикнул бородатый солдат.
Полковник и есаул выстрелили, но промахнулись, бородатый солдат попал в цель: полковник со стоном повалился на лавку. Наган есаула дал разом две осечки, а удар солдатского кулака сбил офицера с ног. Разоружив офицера, он, пнув его ногой, приказал встать. Есаул выполнил приказ, направился к двери, но стоявшие в ней солдаты не подпустили к себе, выставив вперед штыки.
Бородатый солдат, оглядев лежавшего епископа, сняв ушанку, размашисто перекрестился.
— Положите, братаны, инока под иконы.
Из-под лавки вылез Аким. Блаженова сидела на полу, держа на коленях мертвую борзую.
В раскрытую дверь вошел пожилой капитан в дубленке, оглядев избу, спросил:
— Из-за чего шум?
— Дозвольте доложить, господин капитан. Мы сперва подобру. А по нас офицеры из наганов, но и мы конешно.
— И монаха вы?
— Нету, его до нас кокнули. Поди, офицеры же.
Офицер, оглядев есаула, спросил:
— Какой части?
Есаул молчал.
— Оглох? Документы? Ты кто? — спросил капитан Акима.
— Хозяин.
— Где офицерские вещи?
— Вон две кожаных торбы под лавкой.
— Достань.
Аким, волнуясь, не мог сразу вытащить из-под лавки торбы.
— Мужик, а слабосильный.
— Да уж больно тяжелые.
— Захарченко, осмотри, чего в них?
Солдат, получив приказание, развязал торбу, и из нее на пол высыпались золотые монеты.
— Ясно! Золотопогонные мародеры! Берите есаульчика и за воротами благословите на тот свет.
Солдаты выволокли из избы есаула. Капитан с бородатым солдатом подобрали с полу высыпавшиеся монеты.
— На постой сюда никого не ставить. Тащи, Макарыч, золотишко. — Капитан помог Блаженовой подняться с полу, усадил на лежанку… Подойдя к столу, взял с тарелки ломоть ситного и вышел из избы.
Живая борзая лежала возле убитой подруги.
Утром радостное яркое солнце золотило заснеженную тайгу и крыши луньевских выселок. В высоком небе бледная голубизна. И совсем безветренно, потому и дым из труб прямыми столбиками.
Воинская часть из выселок еще не ушла. Потому в них всюду привязанные к саням кони. Дымят две походные кухни, возле них молчаливые, заспанные солдаты.
Село знало об убийстве архиерея. Большинство его обитателей ушло в выселки. До восхода солнца сельский священник отслужил панихиду по убиенному при наполнивших избу сельчанах.
У распахнутых настежь ворот Акима Мудреных толпятся сельчане, обсуждая на все лады страшное происшествие, все более и более разукрашивая его своими домыслами, утверждая свою достоверность ссылками на хозяина избы…
Перед полуднем в выселки на двух санях, запряженных обындевевшими конями, приехали шестеро солдат с молоденьким прапорщиком в белой папахе.
Офицер с двумя солдатами начали обходить избы. Там, где были беженцы, спрашивали у них документы. В одной избе, на берегу речки, прапорщик встретился с капитаном. Доложил ему о причине приезда и, узнав о трагедии в избе Акима Мудреных, направился туда.
Войдя в избу, прапорщик, обнажив голову, перекрестился.
Епископ лежал на столе с горящей восковой свечой в мертвых руках. Возле стола на табуретке сидела дама с плотно прикрытыми глазами. У ее ног лежала борзая.
Трупа полковника уже не было. Его вынесли во двор сельчане. Аким зарыл в огороде убитую борзую.
Прапорщик нерешительно подошел к даме.
— Мадам, разрешите узнать вашу фамилию?
— Блаженова Кира Николаевна.
— Наконец-то нашел вас! — обрадованно и громко произнес прапорщик. — Третьи сутки ищем!