Себялюбец пересекает улицу.
Странное совпадение. Такая случайность!
Навстречу канареечному, порывистому себялюбцу на средину улицы выбегает длинноногий и боевитый соломенно-желтый эгоист.
Я засмеялся, стоя на бордюре.
Они готовы были столкнуться.
Все бибикало, неслось и теснилось к тротуару…
Я перестаю улыбаться. Челюсть моя отвисла, потому что уже предчувствую, предвижу печальный финал.
В последнее мгновение себялюбец сделал что-то вроде пируэта, увернулся…
Эгоиста же мотороллер сбил.
Он лежал в трех метрах от эпицентра, вгорячах пытался подняться. Я бросился к нему, едва ли не на спине дотащил его до края тротуара, помог лечь.
— Как вы себя чувствуете? — склонившись над ним, спросил я.
Прикрыв глаза, как бы сосредоточиваясь на глубокой мысли, он вдруг возмутился:
— Неужели он не мог меня объехать?
— Успокойтесь, вам вредно волноваться, — легонько похлопал я его по плечу и под голову, на которой неопрятно рассыпались длинные хилые волосы, положил свой, кроме плитки ничего не содержавший, портфель. Я попытался расстегнуть ему пояс, но он отшвырнул мою руку. Хотел расстегнуть тугой ворот его рубашки, он возмутился:
— Не прикасайтесь к горлу!
— Врача, «скорую» вызвали? — спросил я окруживших нас людей.
— Да, трое побежали звонить, — успокоили меня.
— А то он уже катастрофически меняет цвет… — неосторожно заметил я.
— Цвет?.. Значит, это конец!.. — широко открыв глаза, проговорил несчастный и ужаснулся: — Опять он!.. Константин, я боюсь вас! Пощадите же!!
— Вы меня знаете? — удивился я.
— И знаю, что эту уличную катастрофу устроили вы!
— Да вы с ума спятили! При чем здесь я? Я стоял на бордюре.
— Многие стояли на бордюре… Стояли, да не так, как ты, и не для того!.. — обидчиво прошептал он, становясь сизо-буланым… — Мы все знаем, Константин. — Он помолчал. — Но я до конца хочу быть правдивым. Все скажу!.. И тогда, ночью в лесу, несмотря на кромешную тьму, вы все видели. Я знаю. Мы все о вас знаем. Но за что вы меня там так ударили?
— Так это были вы? — поразился я. — Тот, буро-фиолетовый, гонявшийся за мной бизон?
Эгоист страдальчески сморщился.
— Второй раз, — прошептал он, — вы склоняетесь надо мной. А в третий?.. Над моим телом?
Его лицо передернулось.
— Следовательно, — уточнил я, — там был не Ниготков?
— Нет. Был я, Игорь Словесный. Игорь Тимофеевич… И другие. Константин, заклинаю вас! — не губите меня. Пощадите!..
— Между Ниготковым и вами, Игорь Тимофеевич, есть что-то общее. Почему ночью в лесу я вас принял за Ниготкова? Почему вы с ним схожи?
— Мы двоюродные братья. Наши матери родные сестры.
— Вы двоюродный брат Ниготкова? — поразился я.
— Сожалею об этом! — искренне воскликнул он. — Я с ним хочу порвать. Навсегда! Я решил…
Словесный закрыл глаза, сжал губы.
Я обратил внимание, что он еще быстрей начал утрачивать соломенно-желтый цвет, когда сказал, что боится меня. Он становился все более и более пепельно-серым и уже почти сливался с асфальтом. Так вот почему он был соломенно-желтым, а не фиолетовым: он решил с «ними» порвать!
— Скажите же о Ниготкове самое главное! — попросил я. — Говорите! Не трусьте!
— Не могу… — с трудом разжал он губы. — Язык не поворачивается. Я с ними порвал — и довольно этого…
Конечно, я не должен был разговаривать с пострадавшим. Но он сам затеял разговор, да к тому же было совершенно очевидно, что не настолько он пострадал, чтоб с ним нельзя было разговаривать (как потом оказалось, у него треснула коленная чашечка на правой ноге). Но главное — эти его признания!..
— К чему эта половинчатость! — сказал я ему. — Раз вы решились, то будьте последовательны до конца. Обратного пути у вас уже нет!
В нем появился настороживший меня сливяно-сизый оттенок.
— Ну хорошо, Константин… — внутренне с чем-то согласившись, прошептал он и тут же тоном, заключающим в себе все значения жизни и смерти, тихо воскликнул: — Ты антихрист. Вот ты кто! Я знаю. Мы знаем… Вот как ты появился…
— Ахинея это, товарищ Словесный! Несусветная чепуха. Лучше сразу говорите о Ниготкове. Кто он, что?
— Только ради собственного спасения… — не открывая глаз, в странном волнении проговорил он и замолчал.
— Не хотите говорить — ну и не говорите! Вам же хуже будет, — грубовато встряхнул я его за плечо.
— Да, да!.. Они сегодня… — медленным и основательным движением ладони стерев со лба липкий пот, забормотал Игорь Тимофеевич. — Они сегодня совершат… Он поедет за медом. На пасеку… Любит он сладкий мед!.. И он с ними… Нет, нет!! — вдруг прошептал он и в знак отрицания замотал головой и вскинул над собой руки. — Нет! Что это я говорю?.. Нечего мне сказать… Ну что вам всем от меня надо?!.
— Вы посмотрите — вот прилип! — удивленно, с возмущением сказала надо мной какая-то женщина. — Человека сбило, а он привязался с разговорами!..
Осуждающе заговорили и другие присутствующие.
Неожиданно голова Словесного повернулась набок. Казалось, он потерял сознание. Лежал с открытыми глазами и молчал.
Да, он хотел сказать еще что-то, но так и не решился. Будучи по натуре двойственным, Игорь Словесный, очевидно, часто так поступал в критических ситуациях. Получалось, что он как бы что-то и сказал мне, тем самым вроде бы сняв с себя половину вины, и в то же время как бы ничего определенного мне не сообщил и тем самым снимал с себя ответственность за мои выводы.
После короткого молчания я спросил Словесного:
— Скажите, где эта пасека? Игорь Тимофеевич!..
Он лежал теперь с закрытыми глазами, с плотно сжатыми губами и молчал. В его пепельно-сизом цвете появились песочные тона. По-моему, Словесный слышал меня.
Надо мной раздался отчетливый голос:
— Извините!
Я поднял голову. К нам наклонился высокий молодой милиционер.
— Вы медик, врач? — спросил он меня.
— Нет…
— А, тоже пострадавший… Прошу встать, если можете. Граждане, прошу всех отойти!..
— «Скорая помощь»! — громко сказал кто-то.
Я отошел в сторону.
Вдоль улицы, в который раз уж, порывом, сметая бумажки, подул ветер. В небе клубились предгрозовые тучи. Дождь мог пойти с минуты на минуту.
Еще недавно я мучился в догадках: какое преступление эти фиолетовые совершили — какое-нибудь бандитское нападение, изготовление поддельных денег, грабеж, мошенничество??.
Теперь же, после слов Словесного, все как будто прояснилось для меня: с какой-то пасеки может быть совершено крупное хищение меда. Мед, мед… Все-таки была в этом «меде» какая-то фальшь!..
Обо всем, что мне стало известно, мне надо было просто-напросто сообщить в милицию. Но я не очень-то торопился. По правде сказать, мне очень хотелось самому схватить Ниготкова за руку.
Короче говоря, с этого часа из-за ложных представлений и своей самонадеянности я начал совершать ошибки.
Я из автомата позвонил Ларисе. Она была дома. Мы договорились с ней встретиться в четыре часа у кинотеатра «Аленка».
Позвонил на фабрику Вадиму Мильчину, чтоб и он принял участие в поимке Ниготкова. Но была ведь суббота! Я помчался к Вадиму домой. Дома его не было. Я оставил Вадиму записку и погнал к кинотеатру «Аленка».
Я ждал Ларису на скамейке. Напротив меня останавливались и катили дальше трамваи. Вдруг на остановке среди ровной и спокойной цветовой гаммы пассажиров появилось яркое пятно. С передней площадки прицепного вагона среди прочих пассажиров сошел мужчина в широченном чесучовом костюме, в соломенной шляпе. Он был фиолетового цвета!
Я быстро подошел к нему и резко спросил:
— Извините, ваша совесть чиста?
— Нет, — ничуть не удивившись вопросу, коротко сказал он, придерживая от порывов ветра свою шляпу. — Нечиста. Это точно.
— Почему? Можете сказать?
— Вот как!.. — Попытался он сдвинуть на затылок свою соломенную шляпу. — Первый раз в жизни — и попался. Извините, товарищ контролер! Вот первый раз надел новый костюм — и оказался без копейки. Забыл взять деньги и, пока по карманам искал, «зайцем» две остановки и проехал. Вот и решил до третьей, хоть и тяжеловато, пешком дойти. А как вы догадались?
— По выражению лица…
— Извините, а где это вас так… побили? И как так можно: по лицу?.. — с болью в голосе проговорил он.
— На службе… В бункер упал, — промямлил я.
— Надо бы поосторожней, — сморщился он. — Так нельзя!..
Я вернулся к скамейке и сел. Мне было стыдно, как-то очень неприятно. Вот тебе и контролер.
Ветер все усиливался. Дул порывами. Серые тучи разлетались. Солнце то пряталось, то выходило из-за туч, ярко все освещая.
Сияя золотисто-лимонным пламенем, пришла подгоняемая ветром Лариса.
— Здравствуй, опечаленный адмирал! — с веселыми искорками в голосе, насмешливо проговорила она. — Скажи, будет ли буря?
— Привет, — печально ответил я. — Буря будет обязательно.
Она села рядом со мной.
— Ну что загоревал? Корабли разметало по морю? А?..
Наверно, только что читала книгу. Она постоянно играла какую-нибудь роль — или тех героинь, о которых только что вычитала в книжке, или копировала знакомых женщин.
— Ну наплакался?
Я выпрямился, откинулся к спинке скамейки.
— Ой, ужас! Побит?.. Синяки… И какие это дети отколошматили тебя?..
— Дети?.. — вдруг вспылил я и, не задумываясь, сказал: — Лариса, твой дядя Ниготков, очевидно, вор!
— Очевидно?.. — сердито спросила она. — А для нас это не очевидно! И с чего ты это взял? Я запрещаю тебе так говорить о нем!
— Ниготков ворует мед! Лариса, а вашей семье Демид Велимирович мед приносил?
— Да, приносил! И я его ела. Ворованное такое сладкое! — съязвила она.
— Когда приносил?
— В прошлом году! Все?
— Мед был ворованный…
— Какой ужас… Значит, мы опозорены? Ах, Костя, что мы должны сделать? Я сейчас же пойду и все расскажу маме.
— Сколько он вам меду привозил?
—