сооружение клеток и оград, погрузку и перевозку животных и наведение чистоты в собачьих клетках на палубе. Тем временем норвежцы с быстротой молнии освободили перевезенную из Стрёммена пожарную каланчу и поставили там походные кровати для своих гостей из экспедиции. «Боже, брани короля!»[6] — нацарапал кто-то мелом над входом. Сквозь туман доносилось их пение: Бэйквелл рассказывал, что они стоят, широко расставив ноги, привязавшись для страховки ремнями, на огромных тушах китов, которые приволокли на буксире в бухту, и прямыми, длиннющими ножами отрезают куски мяса.
Для нас — шестнадцати полярников, оставшихся на борту, начались более или менее спокойные недели. Сэр и шкипер проводят время в своих каютах за изучением навигационных карт и карт погоды. Ученые и художники уже ранним утром покидают судно и путешествуют по острову, исследуя его. Они измеряют скорость нисходящих ветров и температуру воды в горячих источниках, собирают образцы камней, мхов и лишайников. Марстон зарисовывает морских слонов, пучки травы и глетчеры. Хёрли втаскивает на горы, окружающие бухту, свою камеру, которая двигается у него на спине как огромный трехногий паук. Специалист по мотосаням Орд-Лис, которому за капризный нрав и высокопарность дали прозвище «Тетя Томас», сумел уговорить Шеклтона спустить на сушу трое мотосаней, которые были построены в Уэльсе и все это время простояли без дела. Орд-Лис решил проверить их на снежном поле над Гритвикеном. Когда он начинает на палубе извлекать их из деревянных ящиков, я подхожу к нему. Я не успеваю выговорить ни слова, как Тетя Томас разъясняет мне чудо, представшее моим глазам.
— Самые большие почти пять метров длиной и метр шириной. Двигатели шестьдесят лошадиных сил и авиационный пропеллер, кстати, двигатели Анзани. Это тебе что-нибудь говорит?
— Блерио летает с двигателями Анзани.
— Умненький парнишка. Этот мотор позволяет развивать скорость пятьдесят километров в час и тащить груз весом до тонны. — Он показывает на похожую на ящик надстройку в центре саней. — Сюда выходят выхлопные газы, получается своего рода теплый шкаф, — говорит он. — В случае необходимости внутри можно сушить спальные мешки и одежду.
Орд-Лис убежден, что его валлийские мотосани произведут революцию в полярных исследованиях. И он не одинок в своих взглядах. Я много раз слышал, как Шеклтон говорил, что собачьи упряжки в Антарктиде уйдут в прошлое так же скоро, как и пони, которые привели к гибели Скотта.
— Кстати, в девятьсот седьмом году, — говорит Орд-Лис, — сэр Эрнест стал первым, кто привез в Антарктику автомобиль.
Я не осмеливаюсь спросить его, знает ли он, что стало с этим автомобилем, но не сомневаюсь, что его пришлось бросить сразу в начале голодного перехода через ледник Бирд-мора и что он где-то стоит на глубине трех метров под снегом и льдом и ждет, когда его наконец вытащат. Тетя Томас гордо улыбается.
Я говорю:
— Вот бы прокатиться на этих санях.
И он:
— О чем речь! Берись за дело, чтобы они побыстрее оказались у меня в шлюпке.
— Н-да, а как же еда? Я ведь должен всех позвать в «Ритц».
И я удалился.
Я должен сказать судовому плотнику Чиппи Макнишу, который сколачивает в трюме дополнительный бункер для угля, и механику Рикенсону, занятому в недрах «Эндьюранса» обстукиванием и продуванием внутренностей паровой машины, что Грин и Блэк опять что-то наколдовали. Из тех, кто сейчас на борту, только эти двое работают целый день, не считая меня, вынужденного постоянно мотаться туда-сюда по кораблю. Не удивительно, что они захотят знать, что в меню. Согласно пожеланиям Шеклтона, сегодня приготовили ирландский броун[7]. Ни Макниш, ни Рикерсон не могли себе представить, что это такое.
Я объяснил, что это похоже на хлеб, но на самом деле это свиная голова в желе.
— Откуда свинья? — спрашивает кэп за столом. Никто не отвечает, поэтому Шеклтон дает пояснения лично:
— Боцман, Сонгстер и еще пара собак сбежали сегодня утром из клетки и загрызли одну из хрюшек Якобсена. Приятного аппетита, джентльмены.
В некоторые дни нам с Грином приходилось кормить не больше десяти голодных ртов, потому что остальные разбредались кто куда. Мы используем это время, чтобы навести порядок в старых запасах и заложить новые. Засаливается пингвинье и тюленье мясо, я закладываю в хлебную кладовую новые сухари. Тем временем Боцман, Сонгстер, Сью и Рой убивают еще трех норвежских свиней. Не проходит и трех часов, как они уже засолены. В охотничьих угодьях Миссис Чиппи — кладовых на нижней палубе — так же прохладно, как в семь утра зимой в спальне моих родителей, когда я спускался вниз, чтобы позавтракать и идти в школу. При этом на ящике со стеариновыми свечами от Белмонта написано «Специально для жаркого климата»; на упаковке красуется вождь племени, который готовит на костре на заросшем пальмами пляже какие-то яства. При взгляде на стоящие на полках банки и ящики меня охватывает ностальгия. Я вырос с оранжево-синими банками печенья «Хантли и Палмер», золотисто-зелеными банками сиропа «Лайлс» и бутылочками кетчупа «Хайнц». Моя мать знает про дрожжи с солнцем на упаковке: «Они всегда хорошо подходят».
Это знает и Грин, хотя он и не владеет магическими внутренними часами Гвендолин Блэкборо. Но он помогает себе по-другому. В своем деле Грин фантастически изобретателен. Он кладет на дрожжи маленький металлический кружочек. Когда тесто поднимается, насколько нужно, кружок соприкасается с другим куском металла, из-за чего замыкается электрическая цепь, и звенит колокольчик, укрепленный в камбузе, где Грин дремлет или читает прошлогодний выпуск «Иллюстрейтед Лондон ньюс».
Войны не будет… —
гласит заголовок рекламного объявления, под рисунком к которому мелким шрифтом напечатано:
А если война все же будет, своевременно запаситесь мукой от «Стингер»!
Едва ли есть что-либо более важное для моряков, чем еда. Узберд считает, что это объясняется тем, что только еда может хоть немного заменить секс. Об этом я должен еще подумать. Дело в том, что изобретательность кока получила признание на корабле. Грина по-настоящему уважают, потому что ему удается придавать гороху легкий привкус мяты. Мне же известно, что он подмешивает в кастрюлю с горохом немного зубной пасты.
— Увидишь, скоро они снова начнут игру «Чья это порция?» — говорит он мне.
Когда еду делят во время долгих недель во льдах, каждый по очереди закрывает глаза и получает в руки тарелку. Не зная, сколько на ней лежит, он должен назвать того, кому причитается эта порция.
— Так они не смогут упрекнуть меня или тебя в несправедливости, ясно? Эх! Держи ухо востро, когда придется урезать порции. Потом все начнут мечтать о еде, поднимется вой, и многие начнут жаловаться, что они в свое время, даже если это было десять лет тому назад, отказались от добавки.
Невозможно представить себе, что такие люди, как Том Крин и Альфред Читхэм, могут делать что-то подобное, а кроме того, мне кажется примечательным, что Грин все время говорит «они». Почему он выделяет себя? И меня? Я ведь не в счет. Слова Грина напоминают мне маму. «Дождетесь у меня — не получите в свои тарелки ничего, кроме воздуха», — сказала бы она.
— Подумаешь, благородные господа, — продолжает ворчать Грин. — Скоро они начнут обрызгивать себя одеколоном и прятать от самих себя шоколад, чтобы не поправиться.
А ведь ты что-то знаешь, Грин, старая ты жаба. Ведь недаром о любом значительном событии сначала становится известно на камбузе.
Утром я занят тем, что перекладываю белый зельц из кастрюли в бочку. В это время в дверях появляется Гринстрит и с неподражаемой деловитостью человека-машины требует, чтобы я через двадцать минут явился на палубу причесанный, умытый и без остатков еды на пуловере. Я должен отвезти Шеклтона в Гритвикен.
— Сэра? Я, сэр? Почему?
— Не задавайте вопросов, мистер Блэкборо, просто делайте, что вам говорят. В этом нет ничего страшного.
— Точно, сэр?
Совершенно невозможно добиться у старшего помощника капитана «Эндьюранса» хотя бы намека на улыбку. Он пристально смотрит на собеседника до тех пор, пока тот не отводит взгляд.
Стол в «Ритце» напоминает сегодня утром прилавок на блошином рынке. Уорди разложил обломки породы рядом с серо-зелеными клочками мха и лишайника, которые Кларк изучает с помощью лупы, с аппетитом поедая намазанный мармеладом хлеб. Свирепый Марстон приводит в порядок и надписывает свой блокнот для рисования, и Хёрли, которого не напрасно прозвали «Принцем», распространяя запах одеколона, чистит одновременно одну, две или три фотокамеры, разобранные на детали. Фрэнк Хёрли был выбрит до блеска. Норвежцы хотят взять его с собой на охоту на финвала. Я ставлю перед ним четвертую чашку кофе.
Неожиданно компания приходит в движение. Кларк обнаружил что-то на одном из темно-серых камней Уорди, на мой взгляд совершенно непримечательных.
— Где ты его взял? — спрашивает он так невинно, как будто речь идет о галстуке. При этом отчетливо видно, как он волнуется. Мох ли, лишайник ли — все, что Кларк много дней искал в черных валунах Южной Георгии, находилось на этом обломке, который принадлежит Уорди.
Он переходит к делу.
— В этом камне, — медленно говорит он, — сосредоточена вся история Антарктиды. Микроорганизмы лежат на нем слой за слоем, как в салями. Чтобы образовать один слой, уходит десять тысяч лет. Здесь хорошо видно, как накладываются друг на друга биологические и геологические периоды. Фантастика! Можно мне его взять себе?
— Нет, — говорит Уорди, не поднимая взгляда. — Ты можешь только его посмотреть.
Кларк кладет камень обратно на стол, и Марстон с Хёрли смеются.
— Ударьте по нему молотком, вот и получите каждый по куску, — предлагает кто-то из них.
— Нет, нет, все нормально.
Боб Кларк обижен. Он снимает свои очки. Почти слепой и беззащитный, он дышит на стекла и протирает их с таким усердием, как будто рад тому, что может не смотреть на нас достаточно долго. Затем осторожно собирает свои похожие на ветошь лишайники.