– Просто ты делаешь то, что когда-то делала мама, – говорит она, сложив на груди руки.
Я отказываюсь поверить своим ушам.
– Пожалуйста, скажи мне, что не сравниваешь меня с ней.
– Ты ведь знаешь, что я права.
Мы в упор смотрим друг на друга. Похоже, мы зашли в тупик. Я не знаю, что сказать моей сестре. У нашей матери имелась привычка превращаться в самых разных людей, иногда на миг, иногда на день, иногда на несколько недель или месяцев. Нет, у нее не было никакого расстройства личности. Она просто относилась к своей жизни, как к старой паре обуви, меняя туфли с каждым сезоном или с каждым новым мужчиной, который в вихре вальса влетал в ее жизнь.
Однажды она меньше чем за день из мятежной и раскованной хиппи, любительницы цветастых цыганских нарядов и заплетенных в косички волос, превратилась в строгую, одержимую органической едой мамочку, активистку школьного родительского комитета. Обычно мы предчувствовали грядущие перемены и пытались подготовиться к ним, но только не в тот раз. Никогда не забуду, как однажды утром она отправила меня в школу в своем балахоне и с косичками до плеч, а когда в тот же день открыла мне дверь, то была в узкой юбке, с короткой модной стрижкой, а на столе лежали с полдюжины коричневых бумажных пакетов из магазина здоровой еды.
Грир говорит, когда наша мать встретила моего отца, она была домработницей в частном многоэтажном доме, где жили состоятельные квартиросъемщики. Как-то раз в парке она подслушала разговор двух женщин о том, как сестра двоюродной сестры их подруги из домработницы стала женой бизнесмена-мультимиллионера. Моя мама никогда не встречала никаких миллионеров, по крайней мере, таких, кого она знала бы лично. Чистка туалетов – таков был ее путь в их мир. Она была мышью, а уборка – трещиной в стене, в которую она проскользнула.
Моего отца звали Йосси Натан. Владелец строительной компании в Израиле, он жил в Нью-Йорке всего пару лет. Грир не знает, как начался их роман. Дома, в Кфар-Сабе, у него жена и несколько детей, и то, что на свет появилась я, лишь прибавило ему головной боли. Но перед тем как уехать, он зарегистрировал на мое имя трастовый фонд, к которому я могла получить доступ в свой двадцать шестой день рождения, а моей матери в обмен на молчание обеспечил скромное ежемесячное содержание.
Я лишь однажды видела его фото в Интернете, но так и не смогла прочесть подпись, потому что она на иврите.
О Йосси я знаю лишь то, что у нас с ним одинаковые песочного цвета волосы, смуглая кожа, а наши черты – экзотическое сочетание европейских и ближневосточных. У меня прямой нос, полные губы и большие глаза, но кроме этого у меня от него больше ничего нет… даже его фамилии.
Равно как и надежды встретить его в этой жизни, что до сих пор остается горькой пилюлей, независимо от того, сколько лет прошло. Мне словно недостает огромной части меня, и нет абсолютно никаких шансов, что я когда-нибудь верну ее обратно. Грир говорит, что в пять лет у меня был воображаемый «папа», который, как мне кажется, скорее стал кем-то вроде слитого воедино воображаемого друга и отца. По ее словам, она ночами слышала через стенку, как я разговаривала с ним. А после школы, как я утверждала, он шагал рядом с нами, пока мы шли по оживленным тротуарам Квинса домой.
Я ничего такого не помню, но всякий раз, когда думаю о себе пятилетней, которой так горько недоставало отцовской любви, у меня болит сердце.
– Обещаю, Грир, это не так, – говорю я. – Я – не она. Отнюдь нет. Можешь не переживать. Я – это я. Просто сейчас у меня хороший гардероб.
Я жду, что она улыбнется, но по-прежнему ощущаю ее тревогу.
– Что плохого в красивых туфлях? – говорю я. – Это просто обувь, ради всего святого!
Мы смотрим друг другу в глаза. Она прикусывает нижнюю губу. Все, что выходит из-под ее контроля, выбивает мою сестру из колеи. Но я ее не виню. Она много чего хлебнула в этой жизни. Мало того, что она фактически воспитала меня, но и бо́льшую часть времени была вынуждена воспитывать мою мать. Грир всегда следила за тем, чтобы мы вовремя платили за квартиру. А после того, как мать несколько раз оставила холодильник пустым, взяла на себя покупку продуктов. Сестра каждый год записывала меня в школу и следила за тем, чтобы про мой день рождения никогда не забывали.
Ей всегда приходилось идти на шаг впереди, следя за тем, чтобы с нами не случилось ничего плохого. Вряд ли легко вечно предвидеть худшее и жить в ожидании очередного удара судьбы.
В пятом классе учительница отправила меня к школьной медсестре, потому что я не переставая чесала голову. Медсестра осмотрела меня и, ахнув от ужаса, бросилась через весь кабинет к телефону. Я слышала, как она рассказывала школьной секретарше, что такой завшивленности она не видела за все двадцать восемь лет работы. Она заявила, что, по ее мнению, нужно немедленно позвонить в службу опеки, потому что обо мне явно никто не заботится.
Но вместо этого они позвонили моей матери. Та живо обрила мне вечером голову, положила обрезанные волосы в пластиковый пакет и бросила в мусоропровод.
Я провожу рукой по моим длинным, светлым, волнистым волосам, мягким и пышным. Их объем и блеск – результат обработки бразильским кератином в салонах, куда нужно записываться за несколько месяцев.
– Хорошо, – говорит Грир. – Можешь иметь хорошую обувь. Просто не становись такой, как она.
– Не буду, – обещаю я, осеняю крестом сердце и поднимаю мизинец в знак примирения. Грир скептически кривит губы, но я упорствую, и она сдается. – Пойдем. Наш столик освободится через пять минут.
И вот мы уже сидим, потягивая итальянский чай под звон столовых приборов, фарфора и приглушенные разговоры посетителей кафе. На меня накатывает волна умиротворения, теплое, чуть пьянящее чувство, которое я впитываю, словно сухая губка, всякий раз, когда мы с ней вместе.
– Как там Эндрю? – спрашивает она.
– Замечательно. – Я не могу сдержать улыбки, когда слышу его имя. Это уже рефлекс. Я никогда не думала, что остепенюсь так рано, но когда я смотрю на некоторых моих знакомых, с которыми училась в колледже, на то, как они преодолевают свои «кризисы первой четверти жизни», как вешаются на шею то одному ничтожеству, то другому, это заставляет меня еще больше ценить то, что есть у меня. У меня есть Эндрю. И он настоящий мужчина.
Он не играет в игры. Он не манипулирует мной и не смотрит на других женщин. Для него я – бесценное сокровище, и он любит меня больше, чем кто-либо когда-либо любил меня.
В любом случае все могло быть гораздо хуже, и единственные проблемы, которые у меня есть, – это проблемы всего цивилизованного мира.
Я искренне желаю, чтобы моя сестра тоже однажды узнала, что это такое – быть любимой, быть предметом постоянной заботы и внимания, будь то Харрис… или кто-то еще.
– Так как обстоят дела у тебя и мистера Кольера? – спрашиваю я с нарочитым английским акцентом и, манерно отставив мизинец, делаю глоток чая. Помню, в детстве мы всегда так поступали, считая, что ничего прикольнее просто нет.
Грир ерзает на стуле, выпрямляет спину и смотрит в окно справа от себя. Она не собирается мне подыгрывать.
– Я решила съехать, – говорит она, поднося чашку к губам.
– Но это даже к лучшему, не так ли? Я имею в виду, вы ведь расстались. Странно, что вы до сих пор живете вместе.
– Пожалуй.
– И как ты настроена? – Я не ожидаю от нее откровенности. Она все еще влюблена в Харриса, и что-то подсказывает мне, что так будет и дальше.
Грир пожимает плечами, избегая смотреть мне в глаза.
– Все в порядке. Просто настало время это сделать. Нет смысла идти старой дорогой, если она ведет в никуда.
– Никогда не понимала, что ты в нем нашла. Ни разу не встречала таких претенциозных людей, как он, которые бы вечно делали вид, как будто они не претенциозны. Он смотрит на всех сверху вниз, ведет себя так, будто знает все на свете.
– Умные, самоуверенные мужчины все такие. – Она делает очередной глоток. – Он ничего не может с этим поделать. Он просто привык страстно отстаивать свою точку зрения, и все. И он не претенциозный. Это абсурд. Он самый непретенциозный человек из тех, кого я знаю.
Несколько лет назад я посмеивалась над Харрисом за футболки по сто двадцать долларов, оповещавшие мир о его взглядах феминиста и борца с изменением климата. Он же высмеивал мои сандалии от Тори Бёрч и густо накрашенные помадой губы. У нас на все имелись противоположные мнения, но мы оба любили Грир и потому терпели друг друга, сводя свои разногласия к минимуму.
Разумеется, Грир была склонна верить, что мы просто прикалываемся друг над другом, как пара школьников. Думаю, мы всегда видим то, что хотим видеть. Грир упорно отказывалась поверить, что Харрис далек от совершенства, и я виню в этом любовь. Она любила его. И по-прежнему любит.
Иногда любовь прекрасна.
В других случаях это яд.
– Он хочет видеть других людей? – спрашиваю я. Их разрыв произошел по взаимному согласию и со стороны казался дружеским и недраматичным, но чем больше я пыталась докопаться до истины, тем сильнее убеждалась, насколько паршивой была ситуация. По словам сестры, их отношения утратили остроту и превратились в крепкую дружбу, но, оглядываясь назад, я невольно задаюсь вопросом: а не Харриса ли это слова?
Грир спешит покачать головой:
– Это не так.
– Тогда как?
– Мы больше не пара. Нет смысла жить вместе. Ему хочется личного пространства. Мне тоже. Конец истории.
– Но ведь вы все равно будете работать вместе каждый день, – говорю я. – И где оно, это ваше личное пространство?
– Мы будем работать в разных точках.
– Сегодня я этого не заметила, – говорю я, проводя пальцем по краешку чашки. Грир морщится. Она пытается вести себя так, будто разрыв нисколько ее не огорчает, но меня не проведешь. Это целиком и полностью идея Харриса. Грир не стала спорить лишь потому, что считает, что в конце концов он вернется к ней.