н определил, что это медный инструмент, что музыкант – негр, и затем победно и почти набожно произнес это имя, словно провозгласил длинный, вызывающий священный трепет аристократический титул: Луи Сачмо Диппермаус Армстронг.
Я взглянул на учителя. Он посматривал на часы и молчал. Когда стиляга закончил, учитель хрипло предложил сыграть во что-нибудь другое.
– Ну уж нет! – заносчиво ответил стиляга. – Сначала все должны смениться.
– Конечно, – сказала жена директора магазина готового платья.
– А не пойти ли сейчас вам, госпожа М., а? – сказала жена техника.
– Мне? – отозвалась жена директора.
– Вам.
– Но я не умею! – воскликнула толстая дама.
– Так ведь в этом нет ничего сложного, – сказала жена техника. – Вы легко все поймете.
– Ой, я не смогу! – сказала толстая дама и поднесла руки ко рту. – Куда там! Я не сумею.
Она вертела головой в паническом страхе простых женщин, которые неколебимо убеждены в своей глупости и ничего не знают о мудрости жизни, которая в них же заключена. Все начали ее уговаривать. Толстая дама качала головой, потом начала таять.
– Не знаю, – сказала она, – я, наверное, не справлюсь…
– Идите, идите! – понукал ее стиляга. – Разве все мы здесь дураки? – обратился он ко мне.
Я засмеялся и посмотрел на учителя. Он молчал.
– Ну идите же, госпожа М.! – сказал я. – Ничего с вами не случится!
– Если вы так думаете, господин доктор… – сказала жена директора, тяжело встала, тяжело протиснулась меж колен сидящих в купе и вышла. За стеклянной дверью было видно ее широкое, доброе и очаровательно глупое лицо – она сосредоточенно старалась услышать, что говорят внутри.
Компания в купе договорилась о пачке кофе, которая, по сообщению мужа, находилась у нее в чемодане. Жену директора впустили, она захихикала, тяжело села и открыла рот:
– Что… что это такое? – спросила она с очевидным усилием.
– Так нельзя спрашивать, госпожа М. Вы должны задавать вопросы, как мой муж или как господин П., – сказала жена техника, кивнув на стилягу.
– Но если я так не умею, – умоляюще произнесла толстая дама.
– Ну, ну. Попробуйте. Только не спешите, – успокаивала ее техникова жена.
Толстая дама снова задумалась. Капли пота катились по жирной коже ее пухлых щек, и после продолжительного сосредоточенного усилия она выпалила:
– Это находится здесь?
– Видите, как хорошо пошло, – сказала жена техника. – Да, это здесь, в купе.
Толстая дама начала осматриваться. Глазки, наполовину утопленные в этом глупом лице, настолько глупом, что глупость ее почти украшала, перебегали с предмета на предмет, с одного человека на другого, останавливаясь на элегантном черно-желтом чемодане стиляги, на портативном радиоприемнике техниковой жены, на молчаливом лице фабричного мастера, на моих силоновых носках и, наконец, на посиневшем лице учителя со злыми глазами, пылающими умноженной ненавистью.
– Это… это съедобное? – спросила она в конце концов.
– Да! – загудели все хором. Жена директора радостно улыбнулась:
– Значит, я отгадала!
– Да, – ответила жена техника. – Но надо продолжать.
– Как это? – удивилась толстая дама.
– Вы пока что отгадали природу этой вещи, но еще не знаете, что это такое.
– Как это – природу? – непонимающе спросила жена директора.
– Вы уже знаете, что это можно слопать, но не знаете, что, – объяснил ей стиляга.
– Ага, – произнесла дама и снова начала осматривать все вокруг. – Но здесь нет ничего съедобного.
– Его не обязательно нужно видеть, – сказал техник. – Оно может быть где-то спрятано.
– Но как я могу отгадать, если оно спрятано? – спросила толстая дама.
– А вы спрашивайте, – сказала жена техника.
– Спрашивать?
– Ну конечно. Вы должны точно определить, где это здесь, в купе, находится.
– Точно? – Глаза жены директора магазина готового платья просительно остановились на лице жены техника.
– Ну, на полу ли оно, на сиденье либо в ящике для багажа…
– Это в чемодане? – прервала жена директора.
– Да! – ответили все хором.
– Это пирожки! – радостно воскликнула толстая дама. Сразу после этого ее ошеломило известие, что она ошиблась. И она начала один за другим называть съедобные вещи из своего чемодана, не обращая внимания на возражения, что нельзя спрашивать прямо, и наконец пришла к цели и счастливо рассмеялась. – Так я все же угадала! – радостно сказала она, обводя бесхитростным, глуповатым взглядом всех присутствующих.
– Ну вот видите, – сказала жена техника.
Толстая дама взяла мужа под руку и провозгласила:
– Ах, какая забавная игра!
И вот пришла моя очередь. Я словно чувствовал, что где-то в другом месте, в другом купе – и все же где-то зде «ь – сидит Эмёке в страшном одиночестве, уже окруженная и затравленная духами меловых кругов, возвращаясь в мир своего прошлого, к ужасному одиночеству того высохшего венгерского острова, где она до конца жизни будет осуждена на суеверия туберкулезного садовника и ночные кошмары хозяина усадьбы и гостиницы. Потом я сказал:
– А теперь, пожалуй, очередь господина учителя.
Учитель вздрогнул и начал защищаться. Он никогда, мол, в эту игру не играл. И она ему вообще не интересна, заявил он, вызвав этим общее раздражение. В конце концов ему пришлось выйти, побурчать и выйти и ожидать за стеклом, стоя там с тупым лицом и отвисшей нижней губой, с тупыми, злыми глазами. Мы решили загадать его самого. Старый трюк, конечно, и совсем не сложный для отгадывания. На этот раз никто не возражал. Позвали учителя, и он вошел.
– Так что же это такое? – спросил он, словно желая превратить все в шутку.
– А вы задавайте вопросы, господин учитель, – сказала жена директора.
Учитель сел. Я почти чувствовал, как скрипят шестеренки его мозга, привыкшие к нескольким выученным истинам и к бесконечным бесплодным размышлениям над тем, как удовлетворить свою плоть. Он ни к чему не был способен. Даже к простейшей логике. Я это знал.
– Это… это дом? – выдавил он из себя. Компания, не знавшая его так хорошо, как я, пришла в отчаяние. Может, учитель продолжает шутить? Я же знал, что он болван.
– Не валяйте дурака, спрашивайте как положено, – сказал в конце концов стиляга.
Учитель начал потеть. В неприятных черных зрачках таилось усилие, не свойственное этому организму.
– Это… – медленно спросил он, – это поезд?
– Что вы мелете! – возмущенно воскликнул стиляга. – Задавайте вопросы правильно, ну?
Учитель покраснел от ярости.
– Разве я не задаю? – спросил он, и глаза его полыхнули страстным желанием установить свою учительскую власть над этим франтом в цветастых носках, который по возрасту не перешел еще границы той человеческой категории, над которой он привык неограниченно властвовать.
– Не задаете! – сказал стиляга. – Спрашиваете по-дурацки. Нельзя спрашивать прямо: «Это корова? Это бык?» Надо спрашивать, какое оно, где и так далее.
– Где это находится? – быстро спросил учитель.
– Черт… – начал стиляга, но жена техника его прервала:
– Послушайте, господин учитель, вы должны задавать вопросы таким образом, чтоб мы могли отвечать только «да» или «нет», понимаете?
– Ясное дело, – сказал учитель. Все замолчали, Молчание затягивалось. Учитель мучительно искал выход из западни.
– Ну, давайте же, господин учитель! – нетерпеливо воскликнула жена директора магазина готового платья, жаждущая продолжения игры, в которой она только что преуспела.
Учитель вытаращил глаза.
– Это… съедобное? – спросил он.
Все засмеялись, и учитель снова покраснел. На этот раз было видно, что его задело.
– Нет! – выкрикнули обе женщины.
– Да! – сказал стиляга.
– Как это «да»? – воскликнула толстая дама.
– Очень просто, – сказал стиляга. – Есть на свете люди, которые и это едят.
– Конечно, – сказала жена техника. – Только мы не должны принимать это во внимание, потому что у нас это не принято.
– Что вы сомневаетесь? – сказал стиляга. – Какое там «не принято»? Он спросил: «Это съедобное?» Я отвечаю «да». Если это едят зулусы, почему же оно не съедобное, а?
Я смотрел на учителя. Взгляд его блуждал по лицам в полном смятении, лицо же словно вспухло от злости. Спор стиляги с женой техника продолжался. Учитель поспешно сказал:
– В таком случае я сдаюсь.
– Так нельзя, господин учитель! – взвизгнула толстая дама.
– Почему нельзя? Если вы сами не знаете, съедобное оно или нет.
– Может, попробуем? – сказал стиляга. – Разве что оно окажется слишком жестким и неприятным и вывернет нам желудки. – Я заметил, что в голосе его, кроме природного певучего акцента, зазвучала и ненависть к учителю, унаследованная, очевидно, от тех лет, когда он был унижаем подобными представителями педагогической науки за вызывающее проявление веры в цветастую одежду и в наслаждения различного типа как в единственно возможное содержание жизни (в то время как учитель некое подобное наслаждение – с мягкими руками и скрытой непристойностью – относил, само собой разумеется, к труду).
– Так вот, – отозвался фабричный мастер (он до сих пор молчал; в молодости, по всей видимости, не много начерпал из того ничтожного запаса сведений, которые за приличную месячную плату продавал учитель, возможно, вообще не учился в школе и вынужден был всю жизнь вкалывать, чтобы прокормиться; но в какие-то свободные минуты он размышлял и, может быть, прочитал пару книжек Корженского, Вразы, а сейчас Ганзелки и Зикмунда; человек без особого чувства юмора, но способный к честному, медлительному, но все же логическому мышлению, которому не всегда хватало слов). – Так вот, – сказал он, – в наших краях это не едят, но есть на свете страны, где до сих пор некоторые люди это едят. Вот оно как…
С острой ненавистью учитель повернулся к новому неприятелю, хотя тот обращался к нему с почтением, привитым с детства родителями и старшими, которое он потом прививал собственным детям, – с почтением к учительскому сословию, учительской образованности, мудрости и справедливости. Но учитель его презирал.