Делать нечего, отправились Ахмед с Гюльбахар в хошабскую крепость. Тамошний бей хоть и считался вассалом османского падишаха, однако независимости своей не потерял. Будь даже Гюльбахар дочерью самого султана, все равно бы ее принял. Таков закон родовой чести. Титула своего лишится, голову сложит бей, а уж того, кто убежища попросил, не выдаст. Иначе стыд и срам, в глаза никому посмотреть не сможет.
К югу от Вана, у большой караванной дороги стоял крутой обрывистый утес. Там-то, обнесенная тремя рядами стен, и высилась хошабская крепость. Внизу серебрилась река Хошаб. Никто не знал, когда возвели эту крепость, знали только, что очень давно. Из века в век в ней производили какие-то перестройки, но так искусно, что цельность ее не нарушилась. Изумительной красоты была эта крепость, другой такой, пожалуй, и не сыскать.
Ахмед и Гюльбахар остановились у подножья утеса. Коней своих оставили внизу, в конюшне бейских аскеров, а сами пошли к воротам. Часовой хорошо знал Ибрагима и беспрепятственно пропустил их в крепость.
— Этот Махмуд-хан не признает ни обычаев, ни традиций, — сказал хошабский бей, выслушав Ибрагима. — Он ведь паша, османец. Как только узнает, что я приютил беглецов, сразу против меня выступит. Со всем своим войском. Но что делать? Придется по всем правилам посватать его дочь. Ничего не пожалею, лишь бы согласился он отдать ее за Ахмеда. Слово Шейха для меня закон. Голову сложу, а его воли не нарушу.
Хошабский бей похлопал в ладоши. И велел подбежавшим слугам:
— Накормите гостей и отведите их отдохнуть. Издалека приехали, притомились, верно, с дороги.
Как только Ахмед и Гюльбахар вышли, помрачнел, потемнел лицом хошабский бей. Глаза затуманились, даже волосы светлые как бы потускнели.
— Ибрагим, — говорит, — конечно, Шейхово слово для меня закон. Но лучше бы уладить это по-мирному. Будь это не Махмуд-хан, а кто другой, поехал бы к нему сам, попросил: «Уважь меня, отдай свою дочь Гюльбахар за сына нашего Ахмеда».
Но паша меня и слушать не станет, еще в тюрьму упрячет. Этот гордец любит, чтобы все перед ним голову склоняли. Я ведь помню его еще по Стамбулу. Наши отцы были знакомы. Расскажи мне все по порядку, прикинем, как нам лучше поступить.
Выслушал бей рассказ Ибрагима, вздохнул глубоко:
— Дело-то, я вижу, мудреное. Очень даже мудреное. Взбесился, видно, паша. Попытается он выместить свою злобу на горцах и ванцах, а там и за нас примется. Полагаю, что он уже обратился за помощью к ванскому паше.
Весь вечер, всю ночь размышлял хошабский бей. А наутро послал за Ибрагимом.
— Вот что я решил. Обождем две-три недели, а потом я отправлю в Беязид Моллу Мухаммеда. Человек он угодительный, на язык бойкий, может, и сумеет уговорить Махмуд-хана. Хочется уладить мне это дело по-мирному. Ничего для этого не пожалею. Так и передай моему Шейху. Если надо, крепость свою отдам как выкуп за невесту. Но силе я не уступлю — пусть даже все османское войско против меня пойдет. Голову сложу, а забрать девушку не позволю. Так и передай моему Шейху. И еще передай ему мой нижайший поклон, поблагодари его за оказанное нам доверие. Целую его руки.
Ахмеду и Гюльбахар отвели комнату, предназначенную для самых именитых гостей, — светлую, высокую, просторную, мраморный пол алым паласом застлан, на стенах курдские ковры красоты необыкновенной, широкая кровать стеганым атласным одеялом прикрыта.
Освещена эта комната была серебряным светильником. Ароматические вещества, подмешанные в лампадное масло, распространяли густой дурманный запах.
Как подобает супруге, Гюльбахар почтительно ждала, пока Ахмед уляжется.
А он положил свой обнаженный меч посреди кровати. Глубоко зарылась золотая рукоять в мягкую пуховую подушку. Только потом лег.
Глядит Гюльбахар, ничего понять не может. И в Эрчише, и в Ване, где они останавливались на ночлег, он поступал точно так же, как бы желая сказать: мы с тобой брат и сестра, хоть и спим в одной постели. Но какие же они брат и сестра? Еще тогда, в башне, отдалась она Ахмеду, женой его стала: боялась, что их встреча последняя. Почему же он кладет меч между ними?
Даже не поцеловал ее Ахмед, слова ласкового не молвил. А в сердце Гюльбахар пламя жаркое полыхает. В полном она недоумении. Уж не обидела ли она невзначай своего возлюбленного? Или же у горцев есть какой-то незнакомый ей обычай?
До самого утра промучилась без сна. Лежит и все думает: почему Ахмед так переменился? Догадок-то много, а вот какая из них верная?
Волнуется Гюльбахар, с ума сходит. Вся, словно лук натянутый. Почему все-таки Ахмед так переменился? Все время мрачный, задумчивый, холодный. Будто это и не он вовсе.
Наконец не выдержала, разбудила Ахмеда:
— Проснись! Я хочу задать тебе вопрос — один-единственный. Обещай, что ответишь прямо и честно, как сердце велит.
Ничего не ответил Ахмед.
Вот уж посветлели верхушки восточных гор, первые лучи скользнули по атласному одеялу.
— Почему ты положил меч между нами? — настойчиво допытывалась Гюльбахар. — Ведь я давно уже твоя жена. Слыханное ли это дело — от жены мечом отгораживаться? Или у вас, горцев, есть такой обычай? Отвечай, если любишь.
Молчит Ахмед.
— Отвечай.
Молчит Ахмед. Стыдно ему высказать ужасное подозрение, которое гложет его ум. Не только Гюльбахар — самого себя стыдно. Где уж тут вслух признаться!
— У нас-то такого обычая нет, — выдавил он в конце концов. — А вот в этих краях, у ванцев, так принято. Пока твой отец не даст своего согласия, я к тебе и прикоснуться не могу. Поэтому и кладу меч.
Не поверила Гюльбахар, но расспрашивать больше не стала. Догадывалась, что с Ахмедом, но, как и он, гнала от себя прочь эту догадку.
Проходили дни. Дочь паши хорошо видела, что Ахмед не в себе, в душе у него какой-то червь угнездился. И выглядит он совсем плохо: глаза ввалились, прежний блеск потеряли, оловянными сделались.
Совсем измаялась Гюльбахар, придавило ее бремя непосильное. Померк для нее мир, в четырех стенах замкнулся. Как во сне скитается она по гарему, ничего не ест, не пьет, все думает, какое жестокое оскорбление ей нанесено.
Несколько раз в неделю Ахмед и хошабский бей выезжают на охоту. Домой они возвращаются, груженные дичью: козами, птицами, оленями. Лишь в эти дни Гюльбахар немного успокаивается — такую тоску нагоняет на нее присутствие Ахмеда.
А тот даже не решается взглянуть ей в лицо. Не только она — все замечают его уныние. Но приписывают его совсем другой причине.
— Не горюй, друг, — частенько говорит хошабский бей. — Даже если вся османская рать против меня выступит, все равно никто не помешает вашему счастью. Тебе оказывает покровительство сам Шейх. Ты мой гость. Чего же тебе опасаться? Держи голову выше.
Смущенно улыбается Ахмед, ничего не отвечает. Никому не понять, какая тоска сжигает его сердце. Даже Гюльбахар. Что-то она смутно чувствует, но понять не может.
Однажды утром, когда Ахмед с беем собирались на охоту, вернулся Молла Мухаммед.
Отвел его бей в свои покои, спрашивает:
— Какие вести, Мухаммед, добрые ли, худые?
— Худые, — хмурится посланец, поглаживая белую ручьистую бороду. — Очень худые. Будто лютого врага встретил меня паша, чуть не зарубил. От кого угодно, говорит, ждал подобной подлости, только не от твоего бея. Передай ему, говорит, пусть свяжет одной веревкой Ахмеда и мою дочь и ко мне отправит. Дай ему, говорит, пятнадцать дней сроку. Не выполнит моей воли, пошлю против него своих аскеров. Так поносил тебя и Шейха — даже повторять стыдно.
— Неужто и Шейха бранил? Самого Шейха?!
— И его.
Да он просто спятил, рехнулся!
Пораздумал хорошенько бей и вышел во двор. А там его, у самых дверей, Ахмед ждет. Ничего не сказал ему бей, сел на коня, и они отправились на охоту. Едут, а Ахмед все на него поглядывает: не скажет ли чего. На подъемном мосту бей придержал своего коня, молвил Ахмеду:
— Этот человек просто спятил. Он осмеливается и как только у него язык не отсохнет — проклинать самого Шейха! Небеса покарают его за такое святотатство!.. Грозится Махмуд-хан выслать против нас свое войско. Через пятнадцать дней.
— Не хочу, чтобы из-за нас лилась кровь, — отозвался Ахмед. — Отпусти нас, бей. Мы уедем.
— Никуда вы не поедете, — отрубил хошабский бей. — С тех пор как стоит эта крепость, еще ни перед одним врагом не открывались ее ворота. Пожалеет Махмуд-хан, что такое дело затеял. Ты нам все равно что сын. Живи себе спокойно, в свое удовольствие. Тут уж затронута моя честь, мне ее отстаивать.
Сказал — и пустил своего коня во весь скок. Ахмед следом помчался.
С того дня крепость стала готовиться к осаде. Со всех сторон: из южных степей, с Горы, с мушской равнины, с берегов Урмийе, из Вана, Битлиса, Диярбакыра — шли предложения о помощи, дружеские руки протянулись. Это очень радовало хошабского бея, льстило его самолюбию. Ну что ж, раз так угодно судьбе, еще раз померяется он силами с османцами. Научит их уважать обычаи, не посягать на достоинство бейское. Выполнит свой долг священный.
Как-то поутру часовые завидели вдали всадников на белых конях. Подскакали всадники к подъемному мосту, натянули поводья, остановились. Люди хошабского бея приняли у них коней, пригласили их войти в крепость.
Сам бей встретил их у внутренних ворот. Все они были люди, хорошо ему знакомые, вожди племен, которые жили в этих краях. Догадывался он и почему они пожаловали. Видимо, Махмуд-хан еще не готов к осаде крепости.
Разговор начал зилянский бей, красивый, горячего, удалого нрава молодой человек с орлиным носом и густым, низким — как из бочки — голосом.
— Зачем доводить дело до войны? Не лучше ли договориться по-доброму? Махмуд-хан собирает уже войско, скоро выступит. Нам удалось пока его удержать. Слово за тобой.
— Вы сами все понимаете не хуже меня, — ответил хошабский бей. — Не могу я выдать паше Ахмеда и Гюльбахар, не могу! Любое желание паши с удовольствием исполню, только не это. Если я нарушу закон гостеприимства, ни один пес — не то что человек — в мою сторону не посмотрит. Вечным позором запятнаю себя и свой род. Вы все люди умные, бывалые, вам и карты в руки, найдите какой-нибудь выход. А паше засвидетельствуйте глубочайшее мое почтение. Скажите, все сделаю, чего он ни пожелает. Все свое богатство пожертвую, жизнь отдам за него. Пусть только слово молвит — справлю его дочери свадьбу, каких свет не видывал, зятю несколько деревень