, как набрасывая глину на навощенную деревянную модель, кузнец делает полуформу для литья. Почти заканчивая работу, он вдруг поворачивает к гостю свою широкую, вечно обожженную бороду:
— Помнишь девушку, — спрашивает он вдруг, — которую ты первой повстречал у ворот?
Человек-с-гор усмехается:
— Которая дала мне напиться? Высокого роста, хотя и совсем юная, почти ребенок, с каштановыми волосами.
— Да-да, — кузнец разминает в пальцах мокрый глиняный комок. — Так вот, она умерла.
Человек-с-гор удивленно поднимает брови:
— Я не знал. Как это случилось?
Есть поводы удивляться. За месяцы, прошедшие со дня, когда сев в золе очага, он воззвал к обычаю гостеприимства и человеческому милосердию, Человек-с-гор одним из первых узнавал обо всех болезнях и смертях в этом селении. Впрочем, слухи о чудесах таинственного знахаря сюда не дошли, и, оплакивая умерших, здесь по-прежнему винят в черствости лишь богинь судьбы.
— Она умерла незаметно, за одну ночь.
— Ты так и не ответил — почему?
— Как говорят, от горя.
— От какого горя может незаметно, за одну ночь, умереть красивая девушка, встретившая свою четырнадцатую весну?
Кузнец бросает на него косой взгляд и знаком выпроваживает со двора прислушивающихся сыновей.
— Понимай это как хочешь, — говорит он, наконец. — Ее должны были выдать замуж за одного юношу, но прежде чем договор был скреплен клятвой у алтарей, отец жениха передумал.
— Он обнаружил у невесты какие-нибудь скрытые изъяны?
— Нет. У него выпал случай породнится с другой семьей.
— Понятно.
Человек-с-гор кивает — без всякой иронии. Он о чем-то думает, но совсем не торопится высказать свои мысли вслух.
— Расскажи мне об этом подробней. Это странная история. Знаешь, я ведь повидал много смертей.
Кузнец, не оборачиваясь, пожимает плечами:
— Нечего рассказывать, — говорит он. — Она пришла домой задумчивая и грустная, молча посидела у огня и легла спать.
— И?
— И не проснулась. Что скажешь на это?
— Что это выглядит забавно. Брошенная женихом девушка умирает молча и очень тихо, ни с кем не делясь горем, не накинув на шею петлю, не сходив к колдунье за ядом, не вогнав заколку себе в горло — а просто-напросто упав в объятия бога Гипноса.
— Тебе кажется забавной такая смерть?
— Здесь вообще не было смерти, — говорит Человек-с-гор.
Кузнец оборачивается к нему, бросив работу:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я знал случаи, когда удрученные чем-то люди впадали во власть сна — двойника смерти. Тело становится холодным, не слышно ударов сердца, и не запотевает лезвие поднесенного к губам ножа. Но они живы, они просто спят, чтобы однажды проснутся. Часто уже в могиле.
— Ты уверен что...
— Я ни в чем не уверен.
— Тебе надо сходить к ней. Ты-то ведь сможешь отличить сон от смерти?
Человек-с-гор задумчиво смотрит на него. Это что-то большее, чем минутная нерешительность.
— Ну что ж, пойдем, — говорит он наконец.
Два обитателя мрака, два стража пути, ведущего в страну мертвых, проведя равнодушными взглядами одну из пробредших мимо теней, заводят вдруг странный разговор:
— Они все идут и идут, — нарушив тишину, блеет один. — И никто еще не вернулся обратно.
В темноте бесконечной пещеры раздается хлопанье маленьких кожистых крыльев. Обычно летучие мыши не залетают так далеко.
— Чего же ты хочешь? — мягко мурлычет второй демон. — Это обычный порядок вещей. Так было всегда.
Звук почти бесшумного падения. Заблудившаяся летучая мышь обессиленно шлепается на пол пещеры.
— А что если Долина Теней однажды окажется тесна для мертвых душ? Если их наберется очень много?
— Мертвых душ никогда не бывает много, — мурлычет демон с кошачьей головой. — Много бывает лишь мертвых тел. Мне не нравится, что ты начинаешь задумываться.
Несколько раз вздрогнув, летучая мышь навеки затихает.
— Что в этом плохого?
— Это ведет к сомнениям, — пауза. — И слишком похоже на людей.
— Ну и что же?
— Они смертны.
Снова тишина.
Кузнец отряхивает руки, и они идут по улице, зажатой между глухих стен, возведенных из скрепленных глиной камней. Приближение отмеченного горем дома узнается по обычному в таких случаях преувеличенно-траурному рыданию. Человек-с-гор проходит между стоящих вокруг погребального ложа людей. Девушка лежит в своем лучшем наряде, в венке из белых цветов. Никто не успевает должным образом отреагировать на его приход, когда знахарь дотрагивается до ее щеки, касается шеи...
— Разве у вас в обычае хоронить живых? — спрашивает он, повернувшись.
Это надо суметь заметить — в глубине его глаз мечется тревога. Так могут сузиться зрачки у безоружного человека, ожидающего удар копьем из темноты. Воцаряется тишина. Не дожидаясь, когда окружающие опомнятся, Человек-с-гор кладет ладони ей на виски...
…Где-то, очень далеко отсюда, демон с козлиной головой, страж пути, вздрагивает:
— Послушай! — возбужденно произносит он. — Это ведь человеческая душа...
— Ну и что же? — мурлычет второй. — Здесь нет ничего обыкновенней, чем человеческие души...
— Ты не поняла! Разве ты не слышишь!?
— Что именно?
— Она возвращается!
...На лбу Человека-с-гор выступают капли пота. За его спиной шелест нерешительных голосов. Потом они умолкают. Девушка вдруг шумно вдыхает в грудь воздух, вздрагивает, открывает глаза...
— Что было со мной?
На заре нового дня два воина, несущих стражу на стене у главных ворот славного города Орхомена, что лежит к северо-западу от беотийских Фив, коротая оставшееся до сдачи поста время, равнодушно препираются о вещах, едва ли не самых важных для человека — судьбе и случайности.
— Судьба и срок человеческий предопределены заранее, — произносит седой лучник, глядя в долину, где рассеивается рассветный туман.
— Судьбой человека играет случай, — опираясь на копье, возражает щитоносец, не раз прикрывавший его в схватках. — Тот шутник случай, который каждый миг, не уставая, вновь и вновь швыряет свои несчетные жребии. И один из нас выходит из битвы невредимым, вынося утыканный десятками стрел щит, а другой гибнет от первой же, угодившей в прорезь шлема. Как часто не сила, не искусство, не ум, не хитрость — а удача, дочь случая, дарит нам наши падения и взлеты?
Топот копыт, скрип петель — две запряженные парами боевые колесницы вырываются из распахнувшихся ворот Орхомена. Кони переходят на рысь, возницы правят по узкой дороге, вьющейся между холмов и черных после жатвы полей. К полудню, если не будет замедлен бег, колесницы подкатят к вратам беотийских Фив, и глашатай Эргина, царя минийцев, напомнит правителю Креонту и всему фиванскому народу о подошедшем сроке очередной дани.
— Это судьба, — лучник провожает колесницы взглядом. — Пойми, ты только родился, а нить твоей жизни уже спрядена старшей Мойрой, дочерью Ночи. Ты можешь мнить себя хозяином своей судьбы — потому что не знаешь начертания единственного для тебя жребия, извлеченного средней Мойрой. Настанет срок — и младшая, не сожалея, протянув руку к твоей нити, отправит твою душу бродить в Долине Теней.
— Не верю сказкам о Мойрах, — говорит его товарищ. — Давай лучше пораскинем мозгами. Ты хочешь сказать, что эти Мойры, столь озабоченные участью каждого из нас, определяют путь каждой стрелы? Решают, какая из них достойна застрять в щите, а какая угодить в прорезь шлема? Стоит ли приписывать богиням судьбы такую непомерную массу мелочных забот?
— Что мы знаем о путях их могущества?
— Ну хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю — случай! Тот же случай, что правит путем стрелы. Не думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях? Орехи — это ерунда, но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку, определило такое же падение костей?
— Тебе не переубедить меня словами, — пожав плечами, говорит седой лучник. — Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил, пытаясь избежать своей судьбы.
— А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают это?
Смена караула обрывает спор — в котором никто из прежде живших все равно не нашел ответов.
Проходит еще день — наступает ночь.
Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений. Владетелю Орхомена снятся набеги и схватки, военная добыча и пролитая кровь. Этой ночью, забывшись на своем ложе из звериных шкур, Эргин переживает упоение одной из этих иллюзорных битв. Он слышит боевые кличи и стоны умирающих, ржание своих коней, запряженных в бешено мчащуюся колесницу, видит спины бегущих врагов и свою руку, сжимающую окровавленное копье... Ткань его сна вдруг сминается, и, пройдя через хаос обрывочных образов, Эргин видит себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет непробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят, собственного сына Эдипа, царя фиванского...
Дружина и минийский народ окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен рядом. Никто не назовет Эргина недостойным сыном, его отец отправлен в страну мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина — быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, без помощи которого не обошлось в славном деле сыновнего мщения. Костер ждет огня, рука обнажает меч, и воины ведут вереницу из двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для фиванского войска битве. Их руки скручены за спиной.