— Духовые, кажется, тоже? Какой же инструмент вообще угоден душе вождя кентавров?
— Барабан! — Хирон саркастически скалит желтые зубы. — Прекрасный инструмент — с лихвой заменяющий все остальные. Отлично задает ритм в гребле, в переносе тяжестей, в марше...
— Однако! — бог в женской головной повязке смеется. — Какие же ценные мысли о музыке изрекает вождь кентавров! Если она нужна лишь для того, чтобы задавать ритм...
— А для чего еще?
— Ну, например, чтобы будить спящие в сердце и переворачивающие душу силы...
— Вверх ногами? — интересуется Хирон. — Нет уж, спасибо, пусть лучше душа находится в своем естественном положении. Раз эти твои силы спят, незачем их трогать.
Выудив на свет из своей седой пышной гривы какое-то бледное насекомое, Хирон со щелчком давит его между ногтей.
— А кто был третий? — интересуется гость.
— Гермес.
— И что же было нужно пронырливому отпрыску нимфы Майи?
— По-моему, ему хотелось выведать, зачем ко мне являлись два предшествующих бога.
— И он выведал?
— По-моему, нет! — Хирон смеется. — Вот что я тебе посоветую, приносящий вино и безумие все познавший бог, впадающий в крайности, а сегодня воспевший хвалу мере. Если она тебе так дорога, не забудь, что ее любимая дочь — последовательность. Ты говорил, что лишенного расчета, тебя привели сюда пути твоего сердца?
— Я этого не говорил.
— Но ведь подумал или хотел сказать?
— Пожалуй.
— Так вот, будь последователен. Пройди и дальше этим путем. Если в этом случайном и хаотическом мире есть какое-то место мере и гармонии, то может быть, твой путь сам приведет тебя к чему-то такому, чего ты еще не познал.
С подвешенной над костром туши тем временем начинает капать жир. Еще не успев коснуться пылающих углей, его капли сгорают в языках пламени сериями ярких трещащих вспышек. Юноша задумчиво глядит на Хирона:
— Быть может, я так и сделаю... Любопытно, однако, что именно хотела узнать от тебя сероглазая дочь Зевса?
Это происходит на Крите, славном острове, где три высочайших горных пика устремлены в небеса остриями трезубца. Где некогда качалась в пещере колыбель Зевса. И где теперь правит царь-жрец, ведущий от него свой род и каждый год приносящий в жертву богу-отцу белого, без единой отметины быка, которого он убивает собственными руками...
Мы уже как-то встречали эту девушку. У нее иссиня-черные волосы, они схвачены искусно отчеканенным обручем-диадемой, попадая на которую солнечные лучи расплескиваются тысячью золотых, ослепительно ярких искр. Только теперь эта девушка стала старше. Вернее, успела повзрослеть.
Сейчас на ней белые одежды жрицы. Стерегущие великий лабиринт стражники почтительно салютуют копьями, и, пройдя мимо них, девушка оказывается перед распахнутыми тяжелыми воротами, оббитыми листовой медью. Отблески солнца гаснут в тени, ворота захлопываются за ней, оставив ее в густых сумерках, почти в темноте. Подождав, пока привыкнут глаза, она начинает свой путь. Она минует повороты коридоров Лабиринта, и каждый ее шаг сопровождает гулкое эхо.
Какие-то из коридоров скрыты мраком, какие-то освещены падающим из отдушин рассеянным светом, одни бросают искру надежды, другие ввергают в отчаянье. Ни один из этих призраков не трогает девушку, потому что она знает, к чему приводит, в конце концов, и то, и другое.
Сделав очередной поворот, девушка входит в просторный, гулкий зал, высокий купол которого погружен во мрак. В центре помещения возвышается массивный каменный трон, очень грубое сооружение, без всяких украшательских изысков. Стараясь не замечать разбросанных у стен желтеющих человеческих костей, девушка подходит к подножию трона и замирает, прислушиваясь. Тишина.
— Астерий! — зовет она.
Эхо катится по запутанным коридорам. Некоторое время спустя она слышит шлепанье неуклюжих шагов и чуть вздрагивает, видя выступивший из черного провала бокового хода грузный, почти человеческий силуэт, увенчанный, однако, уродливой рогатой головой. Убив в себе то, что так похоже на страх, она улыбается, и подошедшее чудовище, дружелюбно мыча, берет ее руку. Они садятся на тростниковую циновку. Девушка открывает принесенную корзинку. Выкладываются лепешки, виноград, комья фиников, нарезанная ломтями дыня, и благодушно мычащее чудовище принимается за еду. Девушка что-то говорит ему, ласково именуя Астерием, и возвращающее ее искаженные слова эхо перестает казаться зловещим.
Идиллия обрывается резко. Человекобык перестает жевать, тупо глядит в стену напротив, а потом, схватившись руками за голову, издает переходящее в резкий вопль мычание. В бешенстве он вскакивает, топча фрукты, и кричит, задрав оскаленную морду к погруженному во мрак куполу.
— О боги! — медленно вставая, шепчет девушка. — Он снова хочет крови!
Сдерживая захлестывающее разум желание сорваться на бег, она отступает, поворачивается и скрывается в коридоре.
Рев ярости, безнадежности и отчаяния несется по переходам Лабиринта. Девушка чувствует себя затравливаемым зверьком, затылок которого вот-вот опалит тяжелое дыхание преследователя, и узловатые пальцы сомкнутся на шее... Но крики гаснут позади, и привычный поворот выводит к выходу. Она стучит в окованные медью ворота. Слышен лязг откидываемых запоров.
Яркий свет солнца бьет в глаза, девушка вдыхает свежий морской ветер и видит яркую зелень орошаемых садов. Наполненный безнадежностью сумеречный мир остается позади. Качнув султаном золоченого шлема, начальник стражи склоняется перед ней.
— Он снова требует жертвы, — говорит она, ощущая сухость в горле.
— Да, госпожа!
...С плоской крыши дворца она провожает взглядом четырех воинов, ведущих ее, одетую в белое ровесницу к воротам Лабиринта. В последнюю минуту жертва теряет дух, вырывается, кричит, и ее с силой вталкивают в распахнутый зев входа. Падает решетка, захлопываются с лязгом ворота, и девушка в золотом обруче медленно опускает побелевшие ладони. Но отчаянный вопль еще долго стоит в ее ушах.
Восходящее солнце золотит вершину горы Тайгет. На заре дня человек со старым шрамом на руке запрягает в колесницу двух своих коней. Шепча ласковые слова и называя их имена, он скармливает им со своих ладоней по медовой лепешке. Сегодня будет предано костру тело одного из старейшин Спарты. День завершится погребальными играми. Накинув пурпурный плащ, воин берет коней под уздцы. Солнце этого дня должно светить для него.
Когда же наступает час заката, его измазанное в пыли и крови еще теплое тело приносят в дом, хозяин которого оказал гостеприимство Человеку-с-гор. Кони не подвели. Они первыми пришли к финишу, закусив удила и волоча остатки упряжи. Ему же не повезло, он не справился с поворотом, колесницу вдребезги разнесло о поворотный камень, он упал в пыль — и никто из мчавшихся следом не натянул поводьев.
На лице его запеклась кровь, но уронив взгляд на знакомый шрам на руке, Человек-с-гор грустно качает головой. И трогает пульс. Тело еще теплое, но этот человек мертв. И все же, он медлит.
Они не были друзьями, но всех нас сближают совместно перенесенные удары судьбы. Человек-с-гор велит всем выйти. И накидывает засов.
Откладываются в сторону инструменты из бронзы и меди, становящиеся ненужными, когда он пускает в ход свою силу, перестает замечаться время, его разум становится живущим чужой болью, пульсирующим сердцем мира. Он протягивает руки.
И совершается невозможное.
Соединились иззубренные куски сломанных костей, срослись края разорванной плоти, трепещет в преддверии первого удара сердце. Возвращаются ощущения времени. А вместе с ними и сомнения.
Чувствуя навалившуюся усталость, он ненадолго закрывает руками глаза.
Этот человек, душа которого возвращается сейчас с половины пути в Долину Теней, играл в одну из игр, распространенных среди племен человеческих. Игра эта была не хуже других, и он хотел быть первым. Что там было в перечне призов? То же, что обычно.
Нет в мире ни хорошего, ни плохого, ни добра, ни зла, а есть лишь голод и сытость, нищета и роскошь, развлечение и скука, говорил он когда-то. Среди вещей, о которых он забыл упомянуть, была и смерть. А еще в этом мире иногда приходится платить. Платить за все. За сытость, за роскошь, за развлечение, за скуку... Это человек хотел победить. Он знал, чем рисковал. Его судьба справедлива.
Знахарь снова протягивает руку. Лежащий перед ним опять мертв.
С чувством совершенного предательства он выходит под потемневшее небо.
— Я сделал все, что мог, — говорит он тем, кто еще на что-то надеялся.
Тело уносят. Дойдя до своей постели, он падает на тюфяк и засыпает тяжелым сном.
Шагавшего из Мегар в Афины юношу сумерки застают на горной тропе. Он уже решает переночевать на земле, завернувшись в плащ, когда судьба решает послать ему крышу над головой. Слышны топот и блеянье подгоняемых коз. Следом за ними из-за поворота тропы показывается их хозяин, зрелых лет человек с пастушеской клюкой в руке, похожий чем-то на статуэтку пузатого сатира Силена.
— Зачем тебе, юноша, урча пустым желудком и лязгая зубами, спать на этих камнях? — качая головой, говорит он. — Ночь следует проводить в сытости и тепле.
Отказываться нет поводов, и вскоре под гостеприимной кровлей хозяин потчует гостя лепешками и сыром, наливает козьего молока и разводит огонь под похлебкой из козлятины.
Юноша изысканно благодарит и совсем не по-светски набрасывается на угощение. И то и другое хозяина веселит.
— Как твое имя, путник, и куда направляешься? — дружелюбно спрашивает он.
Юноша называет себя каким-то именем, весьма непохожим на подлинное, и рассказывает, что идет из Трезена в Афины. Там ему следует получить небольшое наследство.
— В Афины? Из Трезена? — хозяин с сомнением чешет жирный волосатый живот. — Неподходящее же ты время избрал для получения наследства, — заплывающими глазами он разглядывает гостя. — У тебя божественное лицо, кожа, как у девушки, осанка подобна...