— Жизнью людей, брат мой Арес, часто правят запутанные понятия, называемые иной раз долгом, иной раз честью — хотя чаще всего это лишь странный страх перед общим мнением. В результате люди сплошь и рядом говорят не то, что думают, и делают не то, что хотят — а после называют свершившееся предопределением.
— Кстати, откуда ты сейчас, Локсий?
Чуть скривив уголки губ, белокурый бог усмехается прозвищу:
— Из страны Гипербореев.
Одетый в доспехи бог скалит зубы в беззвучном смехе:
— Столько наслышан об этой удивительной стране! Взял бы ты меня разок в попутчики?
— Как-нибудь, при случае. Сегодня ты ведь занят? Будет битва.
— Великая битва!
— О, да! По крайней мере, по количеству мертвецов.
— Это я могу пообещать.
— Не стоит. Кстати, забыл тебя спросить, на чью сторону намерен ты сегодня стать?
— Я? Ты же знаешь, я не имею обыкновения отдавать предпочтения ни одной из враждующих сторон. Сражаюсь же по настроению, то за тех, то за других. Я беспристрастен.
— Да, я помню, ты не избаловал людей верностью.
— Они того не стоят.
— Бросая доверившихся тебе, ты спокойно глядишь на их гибель.
— Безответственность и безнаказанность — маленькое счастье бога. Да, не подскажешь ли, претендующий на всезнание, кто из олимпийцев еще намерен вмешаться в эту битву?
— Возможно, Зевс, как это часто бывает, неожиданно и в решающий момент.
— А еще?
— Еще? Быть может, известная тебе сероглазая богиня, не вступающая в схватку первой, но не знающая поражений.
Пламя горящих садов опадает, угасая в золе и пепле. Только теперь видно, что начинает светлеть горизонт.
— Бродячие поэты сложат об этой битве поэмы, — говорит белокурый бог. — Несчастные в сущности люди, их участь не лучше участи рабов, добывающих серебро на рудниках. Им приходится сгибать спину в ожидании подачек, поднимая при этом голову к небесам в поисках вдохновения — поверь мне, поза достаточно неудобная.
— И с чего же, ты думаешь, они будут начинать?
— Издалека. Чем длиннее поэма, тем больше вечеров можно будет ее петь, и тем позже, попрощавшись со щедрым хозяином, придется идти через холод и дождь искать другой гостеприимный очаг.
Один из запряженных в колесницы коней бьет копытом.
— Итак?
— Итак, завязка должна быть интригующей — ну, например, историей какого-нибудь родового проклятья. Проклятье рода фиванских царей. Чем не тема? Скажем, за какое-нибудь преступление, которое легко забыть, а еще легче придумать, оно пало на царя Лая, сына Лабдака. Он, как известно, не имел детей — чем не печать божественного гнева?
Воинственный фракийский бог смеется, тряся продетой в левое ухо серьгой:
— Насколько мне известно, Лай просто избегал своей жены, предпочитая отдавать свою страсть молоденьким мальчикам. Он даже дал этим начало популярному фиванскому обычаю.
— Ты знаешь, Арес, — говорит белокурый бог, — пожалуй, подробность насчет мальчиков могла бы понравиться поэту, но она не везде была бы принята. И разве это начало для поэмы? Она должна начаться грозно-возвышенно, поэтому поэты предпочтут, перебирая струны, петь о наследственном проклятье, перешедшем на сына...
— Которого Лай не имел.
— Вот тут-то и появляется Эдип. У людей коротка память, особенно на вещи неприятные. Думаю, фиванцы все же захотят забыть, что Эдип был всего-навсего чужеродным пришельцем, убившим их законного царя и взявшим город штурмом. Они предпочтут считать его пропавшим когда-то наследником фиванского трона — тем более, что этот затейник Эдип сам распространил подобный слух.
— И как это, по-твоему, будет выглядеть?
— Ну, скажем так. Лай получил как-то оракул бога...
— Аполлона?
— Разумеется. Оракул гласил, что его сын однажды станет отцеубийцей. Когда царица Иокаста родила младенца мужского пола, Лай, не теряя золотого времени, выхватил своего первенца из рук кормилицы, проткнул гвоздем лодыжки и, крепко связав их, отнес младенца на склон горы Кефирон...
— На погибель... — трагическим голосом произносит воинственный бог.
— На съедение диким зверям, — в тон ему подтверждает собеседник. — Однако волей судьбы беспомощного кроху подобрал добрый пастух. Согласен, пошлый сюжетный ход...
— И далеко не новый.
— Однако всегда охотно принимаемый слушателями. Добрый пастух отнес младенца в долину по другую сторону Кефирона, в город Коринф, которым в ту пору правил царь Полиб. Этот царь тут же усыновил трогательного мальчика, так что хромой подкидыш вырос, оставаясь в заблуждении по поводу своего происхождения. Однако однажды он отправился в Дельфы...
— В святилище Аполлона?
— Именно. Однако стоило только ему переступить священный порог, как сидящая на золотом треножнике пифия вскричала: «Беги отсюда, несчастный, не оскверняй этих стен, ибо ты убьешь своего отца и женишься на матери!» Как ты помнишь, брат мой Арес, претендуя на фиванский трон, Эдип утверждал, что он — брошенный сын Лая, что не помешало ему, взяв город штурмом, укрепить свою власть женитьбой на вдове, верховной жрице Геры. Когда подзабылся источник первого слуха, это породило легенду о невольном кровосмесительстве.
— Как же это оформят поэты?
— Приблизительно так. Выйдя из святилища, добродетельный юноша Эдип решил никогда не возвращаться в Коринф. Отправившись, куда глаза глядят, на узкой дорожке между Дельфами и Давлидой он столкнулся с колесницей Лая, направлявшегося к оракулу, чтобы узнать...
— Отчего у него не рождаются дети? — бросает предположение одетый в доспехи бог.
Хохот богов почти заглушает ржание их коней.
— Я думаю, у него нашлась бы какая-нибудь более веская причина. Разумеется, Лай не стал обращать внимания на одинокого пешего путника и мимоходом наехал ему на ногу. Чтобы избавиться от чувства обиды, славный юноша убил грубияна вместе с его возницей. Потом, отправившись дальше, он мимоходом избавил Фивы от изводившего город чудовища. Оно наверно будет придумано позабавней. Что-нибудь вроде говорящего быка с головой крокодила и ослиными ушами или еще смешнее, крылатого льва с женской головой и грудями. Это забавное чудище попытается извести человека загадками, но добродетельный юноша своими ответами доведет его до самоубийства. Благодарные фиванцы тут же сделают своего спасителя царем, женив его на собственной неузнанной матери, верховной жрице Геры.
Воинственный бог снова смеется, колотя кулаком по набедренным пластинам своего доспеха:
— И люди в это поверят?
— Люди глупы, — пренебрежительно говорит белокурый бог. — Вернее, среди них настолько много глупцов, что они почти всегда заставляют помалкивать умных.
— Ты знаешь, а ведь мне куда больше нравится история об этом весельчаке Эдипе, сочиняющем о себе такие славные басни и берущем штурмом города, чем о добродетельном юноше, убивающем встречных на дороге и женящемся на ком попало.
— Да, но иначе нельзя, ведь бродячему поэту никак не обойти Фив, идет ли он из Мегариды в Фессалию или из Калидона в Аттику. Ему придется петь в лад с прочими, если он не захочет во время пира вместо жирного кусочка кабаньего хребта в поощрение получить по собственному худому загривку от какого-нибудь обиженного фиванского патриота.
— Странно, однако, представить этого Эдипа прижившим со своей матерью, женщиной, стало быть, не первой молодости, четырех детей. Можно подумать, во дворце фиванских царей не было подходящих молоденьких рабынь.
— Или считать его очень добродетельным супругом...
— Или тяготеющим к старым женщинам...
— Или предположить, наконец, — говорит белокурый бог, — что в каждом человеке заложена природой некая необъяснимая страсть, против воли толкающая его к убийству своего отца и к совокуплению со своей матерью.
Боги снова хохочут. Тонкий край солнца между тем выступает из-за морского горизонта.
— Продолжение поэмы будет ближе к истине. Эдип не поладил с советом фиванских старейшин, и те изгнали его, отняв право поедать лопатку жертвенного животного — так что тот погиб в битве, попытавшись силой вернуть трон. Но, мне кажется, завравшиеся поэты и об этом не скажут. Они предпочтут, развивая прежнюю тему, поведать о разоблачении невольного кровосмесительства Эдипа и его добровольном изгнании. Ну, остальное было настолько недавно, что это не успели забыть люди, не то, что мы. Сыновья Эдипа, решив разделить власть, не придумали ничего лучшего, чем царствовать попеременно — год мне, год тебе. Однако делить таким образом власть оказалось не легче, чем ветреную женщину. Заполучив в свою очередь трон, Этеокл решил, что проще будет просто избавиться от надоевшего соправителя. Дело кончилось бегством Полиника в Арголиду, женитьбой на дочери Адраста...
— И возвращением с аргосским войском под стены родного города. Но по-моему, история женитьбы на аргосской принцессе заслужит отдельной песни.
— Безусловно, история забавная. Придется объяснять, как это вышло, что царь-соправитель славного города Аргоса не нашел лучших женихов двум своим дочерям, чем изгнанный за убийство младшего брата сын калидонского царя Ойнея и, едва не убитый братом-близнецом, беглый сын Эдипа.
— А то у слушателей, чего доброго, возникнут предположения, что с этими дочерьми было что-то не того...
— Пожалуй, — соглашается белокурый бог. — Однако ты сам понимаешь, что история о том, как славный и благородный царь не мог спихнуть замуж двух неблагополучных дочерей — это не тема для поэта.
— Принцесса просто обязана быть умной, доброй и прекрасной.
— Вот-вот. Безобразная принцесса недостойна поэмы. Так что, выглядеть это будет так, — белокурый бог щелкает пальцами. — Во дворец Адраста сходилось так много женихов из лучших семейств, что выбрать достойного, не нажив себе смертельных врагов из числа обиженных, оказалось нелегкой задачей. Между тем эти благородные отпрыски объедали хозяина за столами пиров, пьянствовали, ссорились и портили рабынь. Тогда Адраст решил прибегнуть к совету бога. Он отправил гонца...