Афродита встречает бешеный напор взгляда ее глаз — и исчезает.
Оставшись одна, Афина задумчиво поднимает перевернутый станок и долго, едва ли видя, глядит на недотканный узор.
...Есть старая, седая легенда. Говорят, что именно она, преемница Зевса, дочь погубленной им Метиды, богини разума, сама, без всяких подсказок, сделала из кости оленя первую флейту, на которой однажды сыграла на пиру богов. Ее слушали внимательно и не прерывая, однако в глазах прикрывших лица богинь ею был угадан смех. Прошло время, и однажды, снова оставшись в одиночестве фригийского леса, Афина вновь поднесла к губам флейту. Наклонившись над ручьем, она увидела в неверных струях отражение надувшего щеки и побагровевшего лица. И тогда, как говорят, бросив наземь, богиня прокляла флейту. Позже ее на свою беду подобрал один сатир. Так вот, все было не так.
Суетное тщеславие чуждо сероглазой богине. Но правда в том, что звуки этого инструмента способны пробудить спящие до поры, до времени в глубинах душ яростные, непокорные разуму силы. Те же, которые заставляют обезумевшего оленя вновь и вновь скрещивать окровавленные рога в схватке за лань. Те же, что заставляют воина, прикрыв отход товарищей, умереть неоплаканным на чужом берегу. Те же, что велят проклявшей жизнь в муках родов матери протянуть ослабевшие руки к подавшему голос комочку, части себя...
Правда и в том, что окончательно наложить на эти силы заклятье сможет лишь смерть. Но если ты хочешь, накинув на них узду, купить ценой одиночества свою странную гордость, независимость и ясность разума — не слушай голосов флейт.
Итак, снова Аркадия, славный горный край, где не омытая великими потопами и не выжженная под пашни земля первозданна, а люди изначальны по природе своей, страна, где не возлагают на алтари плодов земных и до сих пор проливают человеческую кровь на алтарях Крона.
Вот уже немало дней Человек-с-гор живет в этих горах странной жизнью, которую можно назвать жизнью зверя. Хотя он и знает, что не утратил способность творить чудеса, он не может излечить собственных рук. С опаленных огнем и покрытых гнойной коркой, с них то и дело, как со змеи, сползают клочки кожи. Ему кажется, что теперь так будет всегда.
Его случайной пищей служат мелкие звери, птичьи яйца и птенцы, а еще он часто утоляет голод находимыми в сухих местах стеблями асфодели, той самой бледной травы, растущей в стране мертвых. Но всегда, между жизнью и смертью, между болью и отчаяньем, он продолжает носить с собой огонь — как это делают сейчас и прежде, храня тлеющий уголек в полом стебле фенхеля. Каждый раз, глядя, как разгорается пламя, он пытается понять, что же все-таки до сих пор дает ему силу жить. И не находит ответа.
Этой ночью, утолив свой голод, он сидит у горящего костра, слушая обращенный к луне волчий вой. Его давно перестали пугать такие звуки. Сна нет, и голос его утомленного разума ведет неслышный разговор с измученной душой. «Как это вышло? — спрашивает она, — почему? Ведь ты был горд, ты был отважен, твое сердце не знало ни предательства, ни корысти, тебе нечего скрывать в нем ни перед чьим судом — так почему же ты сидишь сейчас здесь, с обожженными руками, одинокий, утоливший голод свой травой страны мертвых?»
Услышав чужие шаги, он продолжает спокойно сидеть.
Наконец виден приближающийся, обрисованный лунным светом силуэт. Кто бы ни был этот идущий из тьмы, но ходит он очень тихо, и не будь груза на его плечах, едва ли его приближение было бы услышано. Незнакомец подходит к костру и сбрасывает на землю тушу дикой козы. Он совершенно гол, смуглое до черноты тело будто свито из мускулов и жил, а по-звериному крепкие ногти на пальцах скручены и загнуты в сторону ладони.
— Приветствую тебя в своих владениях, человек! — произносит он на аркадском диалекте, странно выговаривая слова будто бы не вполне послушным языком.
Человек-с-гор подкидывает пищи своему огню:
— Приветствую и тебя, хозяин темноты.
— Ты уже ужинал, мой гость?
Тот показывает незнакомцу пучок асфодели. Он смеется:
— Если возьмешь на себя труд поджарить мясо, мы будем сыты, ты и я.
И, не помогая себе ничем, голыми руками обдирает шкуру со своей добычи. Не похоже, чтобы ему нужна была помощь. В Человеке-с-гор просыпается любопытство, раньше неотделимое от жажды жизни:
— Если не секрет, что заставило тебя, мой щедрый хозяин, бродить во тьме, в местах столь диких, одетым, в чем мать родила?
— Не секрет, — говорит пришедший, насаживая ободранную тушу на палку. — Просто я человек-волк. Теперь твоя часть работы.
Шипят в костре капли крови и жира. Его рассказ очень нетороплив:
— …и вот три года назад, согласно древнему обычаю, вместе с воинами моего племени я сварил на берегу ручья суп, смешав в котле потроха жертвенных животных с потрохами мальчика, зарезанного в жертву на алтаре Крона. Был брошен жребий, по которому съесть человечьи потроха выпало мне, после чего, воя по-волчьи, как велит обычай, я развесил свою одежду на ветвях дуба, переплыл ручей и стал оборотнем.
— Зачем это было нужно?
— Как говорят старики, человек, ставший милостью Крона царем волков, убережет стада от их набегов.
— И удалось ли тебе это сделать?
— Не знаю, — он смеется, — мои серые подданные ни разу не дали мне отчета.
— А люди?
— Я же не могу заговорить с ними. Ведь я волк.
— Ты же заговорил со мной.
— Ты не в счет. Ты чужак здесь, беглец, без рода, без племени, ты проклят, и ты — все равно, что никто для этого мира.
— Почему ты решил так?
— А кто еще будет сидеть здесь как ты, не боясь чужих шагов, одинокий, среди волчьего воя, с обожженными руками, утолив свой голод травой страны мертвых?
Некоторое время они молчат.
— Пора, — говорит человек-волк.
И они снимают мясо с огня. Не боясь обжечься, человек-волк рвет мясо руками, выбирая наименее прожаренные куски.
— И ты не надеешься опять вернуться к людям?
Человек-волк кивает:
— У меня есть такое право. Через семь лет, если я не отведаю до тех пор человеческого мяса, я могу, вновь переплыв ручей, снять с ветвей свою одежду и вернуться.
— И ты сделаешь это?
— Быть может.
— Даже так? Тебя устраивает такая волчья жизнь?
— Я к ней привык.
— Как можно привыкнуть к ней?
Извлекая мозг, человек-волк с треском ломает кость:
— В конце концов, — произносит он, обсасывая пальцы, — люди рождены быть зверьми. Помнишь, что рассказывают о золотом веке? Люди жили, не зная огня, чуждые добру и злу, не чувствуя себя чужаками в этом мире — но однажды, отрекшись от звериной сути своей, они вступили на ложный путь. И тот древний, давший им огонь бог получил по заслугам кару Зевса. Люди недостойны силы огня. Как распорядились они краденым даром? Они плавят металл и делают оружие, они жгут чужие дома и посевы, они отвыкли от жизненной простоты у огня костров...
— У которых жарят мясо.
Человек-волк кивает:
— Да. У тебя есть повод шутить. Но я ведь тоже вырос у огня.
— Разве не стоило познать огонь?
— Посмотри еще раз на свои руки.
— И все же?
— Я же сказал. Познав огонь, человек лишил себя изначальной простоты — и на него пало проклятье выбора.
— Почему ты назвал дар выбора проклятьем, человек-волк?
— Потому что люди никогда не выберут лучшего. Что отличает их от зверей, хранящий огонь?
— Разум. Понимание добра и зла.
— И на пользу ли им это отличие? Свой разум человек использует на то, чтобы извращать свои естественные наклонности, а понимание добра и зла не делает его лучше, а лишь приучает лицемерить. Мы вспомнили зверей. Они бывают хитры и коварны, но лгать способны лишь люди. Говорит ли волк о добре и зле? Но он убивает, голодая и защищаясь, бессмысленно же жесток только человек. И только он может пить, не испытывая жажды, только люди могут спариваться в любую пору года, не любя и не продолжая род, а просто из скуки.
— Но, имея дар выбора, человек может выбрать иное.
— Иное чем все?
— Да.
— Тогда он останется один — как ты, сидящий во тьме, — человек-волк встает. — Мне пора.
— Ты не проведешь ночь у огня?
— Это не в обычае волков. Прощай.
И Человек-с-гор опять остается один. Его усталость берет, наконец, свое, и ослепшей душе надоедает задавать вопросы онемевшему разуму. Он засыпает. Его сон безнадежен.
Он видит себя бредущим без надежд и сил через погруженный во мрак ночи город, настолько огромный, что из лабиринта его улиц не отыскать выхода, и даже не выйти к городским стенам. Где-то среди этих улиц, во мраке, отдаются шаги убийцы, который ищет его. Человек-с-гор стучит в двери, но слышит в ответ лишь проклятья и лязг засовов. Когда же силы совсем оставляют его, садится на землю, ожидая свою смерть...
Его будит нечто, похожее на толчок. Приподнявшись на локте, он оглядывается. Никого вокруг, и все также воют волки. Однако сна больше нет. Человек-с-гор подкидывает сучьев в огонь.
И разбуженный предчувствием, ждет того, кто, выйдя из тьмы, положит конец его пути.
И опять, как и прежде, горящее в чашах пламя кидает блики на черный мрамор, а пляшущие тени демонов страны мертвых будто смеются над жизнью и надеждой. Как всегда, полупрозрачные руки медленно, словно против воли, тянутся к чашам — а потом дарящая ощущения жизни кровь заставляет мертвых обращать глаза на своего бога, и тот снова беззвучно смеется, видя в их глазах все те же чувства, бессильно метущиеся между тоской и надеждой.
И он приветствует их небрежным жестом:
— Я рад вам, мои гости, рад бывавшим здесь прежде, кому истекшее время отвело места на дальнем конце стола, и тем, кто первый раз придя сюда, сел рядом со мной. Все вы одинаково дороги своему богу и пусть не смущает вас этот порядок, продиктованный высшей из справедливостей — справедливостью смерти. Мой пиршественный стол подобен памяти человечества, недавно умершие видны лучше всех, чем дальше, тем неясней и туманней черты, а на сидящих в конце стола пала тень забвения. И пусть даже живы имена, но что пользы в них, раз не видн