Этеокл смеется:
— Очень ненамного — на те мгновения, на которые ты опередил меня, выходя из материнского лона.
— Не противься справедливости, брат! Уступи мне то, что я и так должен получить по праву — и тогда, милостью богов, попутные ветра наполнят паруса твоих кораблей.
— Видишь ли, у меня ведь такое же родимое пятно на груди, — звучит ответ. — Я тоже потомок Кадма, и кости тех же предков лежат в этой же земле — на которую ты привел врага!
— Твое вероломство заставило меня это сделать!
— Моя предусмотрительность. Я просто опередил тебя, сделав то, что хотел сделать ты.
— Тебе есть чем доказывать это вранье?
— В таких вещах доказательства появляются слишком поздно. Но правда на моей стороне — ибо так считает народ Фив!
— Обычное оправдание всякого предателя. Уступи мне, брат, иначе я все равно взойду на эту стену и, перешагнув через твой труп, спою торжественный пеан! На моей стороне справедливость!
— О какой еще справедливости болтает предавший родину?
— О какой правде говорил изменивший клятве?
— Похоже, наша беседа затянулась!
— Похоже, нам не о чем говорить!
— Тогда начнем!
Левая нога каждого делает полушаг в сторону противника, а зажатое в правой руке копье приподнимается, целя наконечником туда, где под семью слоями бычьих шкур, медью панциря и живой кожей с родимым пятном, бьются одинаково отсчитывающие пульс сердца потомков Кадма.
— Да! И пусть боги станут на сторону правого!
— Пусть они придут на помощь защищающему отечество!
— Пусть они помогут защищающему справедливость!
Шагнув вперед, Полиник и Этеокл швыряют друг в друга копья. Одинаковым движением отбив их щитами, братья перехватывают вторые копья. Расстаться с ними никто не спешит. Маневрируя крадущимися шагами, противники выбирают момент нападения и резким рывком срывают дистанцию.
Рев зрителей заглушает боевые кличи, силуэты дерущихся дрожат в пыли и полуденном мареве, бесполезны гербы брошенных щитов, и вскоре уже не различить — кто есть кто в этих двух бойцах, которых одни и те же учителя одинаково старательно учили искусству убивать.
Решающий удар оба наносят одновременно — и ярость оказывается сильнее боли. Пробив панцири, копья раздвигают ребра, но каждый из противников сперва замечает лишь свою победу.
— Я победил! — выдыхает Полиник.
— Я победил! — выдыхает Этеокл, уже хрипя попавшей в горло кровью.
В их глазах сгущается туман, окружающий мир темнеет, все плывет, и четкими остаются лишь древки вошедших в грудь копий, сердца разрываются болью, за ней приходит удушье и запоздалое понимание последних горьких истин...
— Я умираю, — хрипит один.
— Это конец, — шепчет другой.
Над павшими поют стрелы, но их открытые глаза уже безразличны к исходу сражения. В расширившихся зрачках отражением ужаса мелькает тень черного демона смерти, одним взмахом меча срезающего с почти соприкоснувшихся голов по золотой пряди — и ставшие тенями души, освободившись от бесполезного бремени тел, отправляются в свою последнюю страну — в Аид, к сулящей безрадостный покой Долине Теней...
Хотя мир человеческий велик, все многообразие, ему доступное, можно обрисовать событиями одного дня.
В то самое время, когда потомки Кадма сходятся в смертельной схватке за фиванский трон, трое бродяг, которые по каким-то причинам забрели в дебри фессалийских гор, устраиваются на привал. И случайно находят старую могилу. Заросшая травой и отмеченная лишь кучей наваленных друг на друга камней, эта могила чем-то привлекает их внимание.
Так уж устроена жизнь, человек — никто и ничто, если нет у него семьи, рода, племени, клана, готового его защитить и поддержать против всегда враждебного мира. Пусть твоей родиной будет небольшая долина или маленький остров, но если ты стал изгнанником, то в глазах других людей ты ненамного больше, чем мертвец. Так вот, эти трое и есть подобные отщепенцы, лишенные помощи сородичей и покровительства богов. Для них нет смысла и соблюдать обычаи, это покровительство обеспечивающие. Так что когда их вожак — здоровенный бородатый детина с немигающим во время разговора взглядом и выбитыми передними зубами — принимается расшвыривать камни и разгребать руками землю, его спутники не пытаются его удержать.
Наверное, это была могила древнего воина. Он был очень высок ростом, судя по размерам костей, темных не от давно истлевшей плоти, а от приставшей сырой земли. Не колеблясь, вожак подбирает бронзовый наконечник копья, вытряхивает из него остаток сгнившего древка и, радостно засмеявшись, хватает выступивший из-под осыпавшейся земли меч с золоченой рукоятью. Под конец, разбросав кости, он срывает со скелета роскошный пояс, целиком составленный из чередующихся друг с другом серебряных и медных блях. Череп древнего воина смотрит на это темными провалами глазниц. Проворно насадив наконечник на древко взамен прежнего, обсидианового, вожак опоясывает свои лохмотья и поднимает спутников.
Остаток дня они плутают по горному бездорожью и козьим тропинкам. К закату дня судьба приводит бродяг в седловатую низину между гор. Уже приготовившись провести ночь под открытым небом, они слышат козлиное блеяние. Двигаясь на звук, бродяги выходят к пещере, которую много веков назад выточил давно пересохший источник. Но войти в нее оказывается непросто. Выскочив навстречу и отскакивая от выпадов копий, большая лохматая собака встречает чужаков яростным лаем.
— Эй, кто там? — орет вожак. — Убери ее, иначе будет плохо!
В ответ слышен негромкий свист. Не переставая тихо рычать, собака возвращается в пещеру. Бродяги входят следом за ней. Сидящий у огня одинокий человек встречает их спокойным взглядом.
У входа слишком темно, так что, переглянувшись, никто не замечает промелькнувшее в глазах других отражение одной и той же мысли. К тому же, людям свойственно забывать первое впечатление. И напрасно. Хозяин пещеры безоружен, они же держат наготове копья, что придает ощущение силы и приятную уверенность. Топча сохнущие у стен пучки ароматных трав, бродяги проходят к костру и, не спрашивая разрешения, садятся у огня. Несколько мгновений проходят в молчании.
— Ты кто такой? — наконец интересуется вожак.
Хозяин пещеры одет в кожух из козьих шкур. Трудно сказать, сколько ему лет. Лежащая у его ног собака, которой не по вкусу запах могилы, скалит зубы и пытается зарычать. Хозяин успокаивает ее, быстро положив на загривок руку.
— Обычай велит пришедшим назваться первыми, — напоминает он.
Его спокойствие вожаку совершенно не нравится.
— А гостеприимство — не заставлять своих гостей томиться ожиданием, — отвечает он.
— Странно. Я не приглашал вас быть своими гостями.
— Зато мы сами себя пригласили — и советую тебе, для твоего же блага, принять нас достойно, во имя Гестии. Так как называть тебя, человек с гор?
— Так и назови.
— А как звала тебя кормившая грудью, Человек-с-гор?
— С тех пор утекло немало воды. Я мог забыть. А как именовать вас, мои гости?
Предводитель оскаливает щербатую пасть:
— Так и именуй — гости. Дорогие гости. Лучшие из гостей, решившие вдруг провести ночь в этой паршивой вонючей пещере.
Его спутники оглядываются. Наибольшее их внимание привлекает пара коз, привязанных у входа и стоящие в ряд самодельные глиняные сосуды. Почти вся остальная обстановка сводится к охапке тростника. Первое впечатление забыто.
— Ты живешь здесь один? — интересуется вожак, в то время как другие бродяги свободными от копий руками начинают копаться в хозяйских запасах.
— По-моему, твои друзья уже это поняли.
Это странное хладнокровие, замешанное на каком-то выжидающем любопытстве, раздражает бродягу:
— А что же люди в долине? Разве они не числят эту землю за собой?
— Они иногда используют это место как дальнее пастбище.
— Ты не их сородич?
— Сосед.
— Странно, что они тебя здесь терпят. На их месте я бы давно скрутил тебе руки у лопаток и продал какому-нибудь финикийцу. Или поставил бы к жернову с колодкой на шее.
Человек-с-гор усмехается:
— Как видишь, этого не случилось.
Один из бродяг находит горшочек со свежим медом и принимается с чавканьем облизывать запускаемые туда пальцы. Другой быстро начинает грызть кусок вяленого мяса.
— Если ты не здешний, тогда откуда ты тут взялся?
— Не все ли равно?
— У каждого из нас есть прошлое.
— Предпочитаю обходиться без него. А ты?
Вожак оскаливает щербатую пасть:
— Я тоже. Так что же, ты живешь здесь совсем один?
— Каждый из нас одинок в этом мире.
— Каждый из нас ищет себе стаю.
— Разве не бывает волков-одиночек?
— Люди не настолько сильны, чтобы оставаться в одиночестве.
Человек-с-гор пожимает плечами:
— Значит, я уже не такой как все.
— И все же, почему живущие в долине не трогают тебя?
— Потому что я бываю им нужен.
Мед съеден быстро, и, облизав пальцы, бродяга пытается заставить приятеля поделиться мясом. Получив достойный отпор, он наугад, на ощупь и на вкус, пытается определить содержимое глиняных сосудов. И тут же жалеет о своей любознательности. Зачерпнутый кончиком пальца порошок обжигает ему язык и глотку. Что-то вопя, он вскакивает и начинает плеваться.
— Там мог оказаться и яд, — замечает Человек-с-гор.
— Так что же ты не сказал? — спрашивает вожак и неожиданно для себя обнаруживает свою руку лежащей на украденном мече.
— Он меня не спрашивал.
— Ты случайно не колдун?
— Нет. Я знахарь.
— Разве в долине нет своих знахарей?
— Таких, как я — нет.
— Ты еще и хвастун?
— Нет, — равнодушно роняет Человек-с-гор. — Просто я знаю себе цену.
Попробовавший горькое снадобье, не желая больше рисковать, с перекошенной физиономией подходит к очагу, заглядывает в горшок, принюхивается…
— Что это еще у тебя? Похлебка... без мяса... Чечевица?