Опять его перевернули и давай выкачивать. Студень закашлял, фонтан воды извергнул и говорит тихо:
– Я умер.
– Нет, – отвечает ему Башка, – это они все мертвые, – на город показывает, – там мертвяки. Мясо для коптильни.
Аншлаг губы распялил:
– Их только резать.
И гогочет по обычаю. А Студень сел и говорит:
– Надо клятву дать. Клянусь, – говорит и руку протягивает, – хранить нашу верность друг другу.
– Клянусь, – сказал Аншлаг и дал руку.
– Клянусь, – повторил Башка и прихлопнул ладонью сверху. – Теперь мы только сами за себя, ни за кого другого и против всех. Мы объявляем им всем войну.
– Объявляем, – сказали Студень и Аншлаг. – Беспощадную.
Все трое встали и повернулись к городу. Долго смотрели, мрачно и совсем беззлобно, пока луна не ушла и не стала тьма.
Они решили, раз все так плохо, пусть будет еще хуже, и самим, и Кудеяру, всему свету. Только Кудеяру до них дела не было. Лихих голов в Кудеяре не сосчитать сколько, еще три штуки заботы не составят. Да и то сказать – Кудеяр их родил для лихого дела и ни для чего больше.
А если они хотели бунтарями быть и не идти по утоптанной дороге душегубства, то где же в Кудеяре взять неутоптанный путь для бунта? Нету у нас такого, отродясь не знали.
Когда сделалась кромешная темнота, они отправились в город и запаслись в тайнике оружием, от бритых голов остававшимся. Да на первой же улице окружили встречного и потребовали карманы выворачивать. Тот убежать хотел, заголосил: «Помогите!». А ему пистолей в висок стукнули для смирения, он и повалился, будто скошенный. Аншлаг на шее у него пошарил.
– Готов, – говорит.
Карманы ему вытряхнули, имущество забрали да пошли дальше бессмысленные и беспощадные порядки наводить.
XXXI
Коля попробовал, как покойный родитель, к зелью приложиться, да не вышла затея, слаб оказался, а еще средства из малого запаса сразу кончились. А беспокойство все сильнее точит, душу зазря мутит. Вот прошел слух, что в городе новая лихая шайка орудует. Коля тотчас к тому мыслью обратился и разбойную вольницу в мечтания впустил. Все представлял, как он волею дышит, по большим дорогам, по лесам хозяином ходит, соловьиным посвистом заливается, добро с прохожих обирает. А не то, думает, революцию в Кудеяре, может, затеять, квелость населения расшевелить да из дикости и разбойности его силой вывести? Было б тогда где душе разгуляться. Да вдруг запнулся, с лежанки вспрыгнул, целый жбан воды выхлебал для охлаждения злых мечтаний. Отдышался и снова на матрас, бока отлеживать.
А лень одолела страшная. Ни во двор выйти, ни книжку взять. В трапезную одну только наведывался, хлеб тунеядный жевал. Все думал, какое себе дело найти, чтоб прибыточное было и простор душе давало, громадностью замысла хвалилось. Оттого опять в мечтания ударился и совсем в них завяз. А как выкарабкался, плюнул на все и захрапел. Оно так спокойней.
А тут поп наконец пожаловал, давно вниманием обделял. Колю за бок растолкал, на стуле пристроился и говорит укоризно:
– Пошто в храм ходить перестал?
Коля, глаза продрамши, отвечает:
– Совсем невмоготу мне, беспокойство внутрях замучило. Все тянет куда-то, в туман да в непонятность. А лечения от этого нет, потому как талисман заветный утерялся, и теперь мне места не найти, а все пятый угол искать надо.
Поп на это задумался и говорит:
– А ну рассказывай, что за талисман.
Коля ему все и разложил на элементы. И про родовую беспокойную хворь, и про богомолье прабабкино для усмирения революционного матроса, и про камушек, в святой воде закаленный, молитвой заговоренный, в дар от Божьих людей обретенный. И про то, как камушек к земле гнет, а сам в руке легкий, совсем безвесомый и, верно, на месте точно укоренить может, беспокойство отнять. Да про то еще, как он сам его с шеи снял и в Дыру нырнул, а теперь этот камушек не найти вовсе. А причиной всему – кислая сбродившая кровь.
Тут Коля ножик хлебный со стола взял и ковырнул им в руке, да протягивает попу кровяницу.
– Вот, – говорит, – сами опробуйте. Кислая, с брожением.
Только поп его руку отодвинул, пробовать не стал и отвечает:
– Беспокойство твое все от бесов лукавых, а не от крови. Сие лечится постом и молитвой, а не исканием пятых углов.
Коля кивает согласно:
– А впрямь от них. Вот намедни наслали мечтания лихие, еле отбоярился. Верно, был у нас в роду кто из разбойников-бунтарей Стеньки Разина, а не то Емельки Пугачева.
Да про остальных прародителей рассказывает, как они в народ ходили и мировой пожар разжигали, моря высушивали, анархического князя Кропоткина почитывали. И как сам от них не отстает, вольной волею грезит.
А поп на это вздыхает:
– Себя переустроить не умеем, а мир перелицовывать – нате, пожалуйста. Нет, не кровь это, – говорит. – Дух бунтарный покоя не дает, разбойный дух, безбожный. Безбожие само бунт есть. А кровь твоя может в уксус совсем забродить, либо добрым вином станет, это как поведешь. Про талисман же ничего сказать не могу, а если утерян, то и ладно, без него жить будешь. – А потом спрашивает строго: – И зачем это все на лежанке разлеживаешь?
– Так ведь заботы тяготят, – тоже вздыхает Коля.
– Это какие такие заботы? – удивляется поп.
– А у русского человека, – отвечает Коля, – всегда забот на уме много. Планы разные агромадные, замыслы просторные. Да всего в жизни не переделаешь, оттого жалко и на душе тяжко.
– Ишь ты, – говорит поп, – замыслы у него агромадные. А ну-ка, вставай. Дело у меня для тебя есть. Как раз просторное.
Коля нехотя за попом из сараюшки вышел, а тот повел его сперва в подвал, там велел взять деревянную лестницу. Потом оставил Колю у церкви, а сам сходил, принес ведро с водой и тряпку вручил.
– Вот, – говорит, – будешь храм Божий мыть. До этой высоты, – на лестницу показывает, – чтоб все чисто было. Приду, проверю.
Коля глаза таращит, понять не может, что за бестолковое дело, стены наружные мыть.
– Так ведь чистые, – смотрит, – дождь их моет. Неосмысленно это.
– А ничего, – отвечает поп, – тебе в самый раз будет. От агромадных забот сразу вылечит да от тунеядства избавит.
И ушел, оставил Колю одного в руках тряпку посрамленно мять.
А слухи про новую душегубскую шайку все сильнее расползались. Давно в Кудеяре такого не было, почитай, с того времени как Кондрат Кузьмич начал порядок наводить и руку свою крепкую применять. В городе оттого судачили, что это заезжие лихачи к нам приблудились, которые порядков тутошних не знают и на свою голову крамольничают, да скоро их Кондрат Кузьмич к ногтю прижмет, потому как он даже своим такого нахального удальства не позволял.
Посреди бела дня несусветное творилось. То драгоценную лавку с охраной подчистую обнесут, а охрану подстрелят. То инкассацию с мешком деньжищ застопорят и пальбу откроют, а сами в черных фантомасках на голове и узнать никак нельзя. А то еще в супермагазин заявятся, ничего не возьмут, только народ попугают и пристукнут кого-нибудь, кто особо не понравится, да объявление сделают, что весь Кудеяр у них заложный и будут убивать всякое бессмысленное рыло, которое зазря небо коптит. А как выбирать эти рыла станут да по каким признакам, не сказали и ушли.
Главный дознаватель и охранитель Иван Сидорыч с ног сбился, специальных людей по городу расставляя для ловушек. А все бестолку. Лихачи в черных фантомасках будто заговоренные были и из ловушек бестрепетно утекали, а еще специальных людей калечили и из строя выбивали. Каждый раз их на новой машине видели, да каждый раз троих описывали. Уже любое бесчинство стали им предписывать, потому как они сразу в народное предание вошли. Обчистят кого в подворотне на пять рублей – черные лихачи налетели, говорят. Недостачу в лавке найдут – обратно лихачей работа, побывали неприметным образом. А мордобой если затеют, да милиция понаедет – так это точно черных крамольников приплетут, без них, мол, никак не обошлось.
Иван Сидорыч Кондрат Кузьмичу каждый день докладываться ходил и руками разводил. «Работаем, – говорит, – выявляем». А Кондрат Кузьмич зубами на это в гневности клацает.
– Да это бунт! – кричит и ногами топчет. – Сейчас же мне этих мошенников из-под земли достать и на блюде поднести, а не то я вас всех самих разделаю. Я заведенный порядок рушить не дозволю!
И цепью золотой грозно машет перед самым носом Иван Сидорыча. А тот к дверям пятится и клянется все как надо сделать. Только Кондрат Кузьмич его в двери не выпустил, а за грудки взял и говорит пронзительно:
– Ты такой-сякой, пес мой клейменый, знаю, чем занимаешься вместо того, чтоб порядок блюсти. Вынюхивать стал, шельма еловая, все ищешь-рыщешь, на хвосте у заморского моего советника сидишь. А ну отвечай, квадратная голова, какие дела тайные против меня и гостей моих замышляешь? Говори, не то на цепь посажу. – И очами желтыми вращает, зубами клацает, того гляди нос Лешаку откусит.
Иван Сидорыч шраминой побелел, а сам багровый стал.
– Ничего, – говорит, – против вас, Кондрат Кузьмич, тайного не замышляю, а наобратно интересы ваши стерегу, как пес верный. Мне же ваши наречения обидны вовсе, потому как я все для вас исполняю. А на хвосте господина Дварфинка сижу единственно ради его сохранности от бунтарных черных налетчиков, которые обещались всякое бессмысленное рыло в Кудеяре истреблять.
Кондрат Кузьмич сперва на это опешимши, а потом опять в крик и топот:
– Да как ты, шельма этакая, называешь моего заморского советника бессмысленным рылом?! Господин Дварфинк вам всем наравне со мной начальник и отец родной, да главный преобразователь вашей дикарской жизни!
Иван Сидорыч тут промашку осознал и говорит, глаза потупив:
– Это у меня не подумавши вылетело, а ничего крамольного в мыслях не держал. Только господину Дварфинку надо особое охранение приставить как государственной персоне, а за это мне спокойней будет.
Кондрат Кузьмич цепочку в карман спрятал, воды из кувшина хлебнул и говорит: