По идее, в нем сейчас должно было заговорить инстинктивное отцовское чувство. Но чувство не заговорило. Ребенок как ребенок, как те пять или шесть десятков грудных, что прошли через его руки за годы работы. Похож? В пять месяцев дети похожи только друг на друга да на все человечество.
Мальчишка вздохнул, открыл глаза и пошлепал губами. Сергей освободил ему ручки, тот ухватил его за палец и держал крепко, не отпускал. Сергей улыбнулся, и тот улыбнулся в ответ.
Он вдруг вспомнил, что Валерия вот-вот зайдет. Он осторожно разжал пальцы мальчика, задвинул опять занавеску и сел на стул у двери.
Он как-то сразу успокоился. Все определилось. У него есть сын. Жена и сын. И слава богу. У каждого человека должна быть семья — теперь есть и у него. Конечно, с Валерией нелегко, характер у нее не мед и не сахар, куча знакомых, и на все нужно время, а его и так нет… Но, может, и лучше, что у него, скучного размеренного медика, будет такая жена…
Она вошла с полным тазом в руках, несла его осторожно и, лишь поставив на стул, обернулась к Сергею.
— Ты? Почему ты здесь?
Не «здравствуй», а «почему?». Он пожал плечами:
— Приехал.
Она была в ситцевом халатике, но он ей здорово шел. Ей и раньше шло все, что ни надевала.
— А как узнал адрес?
— Штамп на конверте. А здесь — в адресном столе.
Она усмехнулась:
— Логично…
Потом прошла к малышу и спросила из-за занавески:
— Это ты его распутал?
— Он проснулся, — объяснил Сергей.
Он так и сидел на стуле у двери, в пальто, шапка на коленях. Раздеться она не предложила, а самому было неловко — опять, как раньше, сковывало само ее присутствие. Она была высокая, стройная, с тонкими породистыми пальцами, что называется, интересная женщина, и в первые дни все казалось — даже когда она говорила, как его любит, — что вот сейчас она расхохочется ему в лицо и уйдет…
Она вышла из-за занавески и стала прибирать что-то на подоконнике. Он спросил:
— Почему ты в Челябинске?
— Не хотелось ходить с пузом по родимым улицам.
— А почему именно Челябинск?
— Какая разница, — сказала она, не оборачиваясь. — Мог быть Якутск… Ты сюда в командировку?
— К тебе.
Она села на край кровати, на серое с зеленым, в тон шторам, покрывало.
— Я понимаю, что ко мне. Но сюда ты в командировку?
— Я же сказал — к тебе. Взял отпуск за свой счет.
Она с досадой передернула плечами:
— Какая глупость! Боже мой, какая нелепость! Зачем я тебе написала? Ты, конечно, решил, что это вопль отчаяния? Скрытая просьба о помощи?.. Слушай, зачем ты приехал?
Он еще раз повторил:
— Я же сказал — к тебе.
— Выполнять долг?
Он промолчал. Он не хотел с ней ругаться, не хотел попусту перебрасываться ехидными словами. В эту игру она его переиграет. А он приехал не играть в слова, совсем не за этим…
— Поехал бы лучше в дом отдыха, — сказала она. — Мне лично ты ничего не должен. Понимаешь? Я тебя не люблю и не ненавижу. Просто ты мне не нужен. Вообще не нужен. Ни с какой точки зрения.
Голос ее звучал резко, раздраженно. Он вдруг сразу успокоился. Она злилась — это было привычно. Он снял пальто и повесил на крюк у двери.
Она с усмешкой сказала:
— А ты имеешь вид… ты уже кандидат?
— Кандидат.
— Я так и думала, — снова усмехнулась она.
Он сказал:
— Зачем ты все это?
Его не трогали колкости, просто по привычке жаль было времени, уходящего на бесцельную болтовню.
— Зачем? — переспросила она и встала. — Хотя бы затем, что я у себя дома, а ты не самый приятный из моих гостей. Ты хочешь, чтоб я тебе радовалась? А кто ты мне, собственно? Ты мне не муж, не любовник и не друг детства. Так что уж разреши мне вести себя так, как мне нравится. В конце концов, я свободная одинокая женщина. Мать-одиночка — слыхал такой термин?
— Я не знал об этом, — сказал он. — Ты же знаешь, что не знал.
Он не оправдывался — просто констатировал факт.
Она подошла к столу и слегка оперлась на него бедром:
— О, безусловно. Как истый труженик науки, ты рассеян. Когда у меня было плохое настроение, ты покупал мне шоколадку или предлагал пойти в кино — в выходной, разумеется. Суббота — банный день, воскресенье — день культурных развлечений.
— Ты могла мне сказать.
Он все так же сидел у двери, только теперь без пальто, и на коленях держал не шапку, а руки.
Она ответила:
— Конечно же, могла. Я все могла. Например, могла понять, кто ты. К сожалению, шоколадки настраивают на лирический лад… Вообще, я хочу дать тебе совет — не надо шоколадок. Лучше сразу же, при знакомстве, давай девушке пять рублей на аборт. Честно, по-деловому и в духе времени.
Он промолчал, только сел поудобнее, привалясь затылком к дверному косяку. Уходить он не собирался.
Тогда она снова села на кровать, повозилась, тоже устраиваясь поудобнее, и сказала:
— Ну? Я слушаю. Ведь ты, наверное, приехал зачем-то?
— Ты сама понимаешь.
— Но ты все-таки можешь объяснить?
— Тише, — показал он взглядом на занавеску.
Она сузила глаза:
— Кажется, молодой отец приступил к родительским обязанностям?
Он спросил, помолчав:
— За что ты на меня злишься?
— За что? Хотя бы за то, что ты ни в чем не виноват. За то, что я даже не могу назвать тебя подлецом. Ты же меня не обманывал. Все было, как говорится, по доброму согласию. По-доброму встретились и по-доброму разошлись. Только тебе осталась степень, а мне — ребенок.
— Перестань, — сказал он тихо.
— Милый, не надо, — ласково попросила она. — Я до сих пор не могу смотреть на тебя, когда ты такой. Ты такой усталый, такой обиженный, такой наивный, что женщина, если она не последняя мерзавка, просто обязана лечь с тобой в постель…
— Почему ты тогда не сказала мне?
— Какая разница?.. Это уже почти археология.
В коридоре послышался шум — спотыкающийся баритон и женская скороговорка. Из потока слов выделялись два наиболее часто произносимые: «прости» и «морда». Потом резко ударила дверь и словно прихлопнула голоса.
— Кто это? — спросил Сергей.
Она ответила:
— Семейная сцена. К науке отношения не имеет… Еще вопросы будут?
Она говорила с ним холодно и презрительно, почти грубо. Но и грубость не трогала. Не тронула бы и брань, крики, истерика, даже угрозы. Все это было, в общем, привычно хотя бы потому, что на сотню больных всегда найдется один такой, и еще потому, что в районной больнице, где он начинал, было психиатрическое отделение… Он подождал немного и спросил:
— Ты можешь ответить серьезно?
— Допустим.
— Что ты собираешься делать дальше?
Она пожала плечами:
— Жить. Учить детишек иностранному языку. Зарабатывать на хлеб и молоко — ему сейчас без молока не обойтись… Ах, ты имеешь в виду мой общественный статус? Да, собираюсь выйти замуж.
— За кого?
— Какая разница! Просто я не хочу, чтобы у моего сына был прочерк в метрике. Имя без отчества.
Он спросил не сразу:
— А если там будет стоять моя фамилия?
Она подняла голову и посмотрела на него:
— Прикажете считать это официальным предложением?
— Как хочешь.
— Так, — сказала она. — Предложение руки, жилплощади и кандидатской ставки. И сердца. Разумеется, сердца.
Она вздохнула.
— Заманчиво. К сожалению, ребенку нужно не только отчество, но и отец. Не будем об этом говорить.
За окном, где-то в начале улицы, раздалось негромкое звяканье — видно, ехал грузовик с железом в кузове. Он приближался, пронзительно и резко прогрохотал под окном и снова затих в отдалении. Оба посмотрели на занавеску. Но малыш не проснулся.
— Как его зовут? — спросил Сергей.
Она насмешливо покачала головой:
— Трогательная картинка. Счастливый отец интересуется именем шестимесячного сына.
Он подождал немного, но она так и не ответила. А переспрашивать он не стал.
Он понимал, что все это — не разговор. Ведь она знает, зачем он приехал. Значит, должна сказать «да» или «нет». А пока злится, все равно не ответит.
Он вдруг подумал, что комнату она, наверное, снимает. Он спросил:
— Ты сколько платишь за комнату?
— Двадцать рублей.
Она помолчала и устало проговорила:
— Не надо, Сергей. Я знаю все, что ты можешь мне сказать. Ничего не надо. Не надо замуж, не надо денег, не надо моральной поддержки сыну. Проживет. Неприятно, конечно — у всех папа с мамой, а у него мать-одиночка. Что же, будет бедней других.
Сергей спросил, не глядя на нее.
— Тебе, наверное, многое нужно сейчас?
— Мне? — ее голос снова стал холодным и презрительным. — Только одно — маленькая война. Мирное время — не для матерей-одиночек. Уж я бы придумала ему такого папу-героя!..
И опять он молчал — молчал безразлично, только что не зевая. Обижаться на фразу — эта роскошь не для врача…
Тогда она сказала:
— Ну? Что ты молчишь? Долго ты будешь вот так сидеть и молчать?
— Пока ты не перестанешь злиться.
— Ну, хорошо, — неожиданно спокойно проговорила она. — Вот я перестала злиться. Что дальше?
— Ты знаешь.
— Что знаю?
— Я хочу, чтобы ты поехала со мной.
— В качестве кого?
— Вероятно, в качестве жены.
Она покачала головой:
— Поздно, такие вещи делаются сразу. Теперь я слишком хорошо знаю, как это будет… Знаешь, мой тебе совет — женись на порядочной девочке. Лет семнадцати. Ведь есть там у вас какие-то лаборанточки? А у тебя великолепное для мужчины качество: ты позволяешь себя придумывать. Такой занятый и всегда молчишь. В тебе поразительно легко увидеть свой идеал — тем более, в семнадцать лет…
Она рукой попробовала воду в тазу и сказала:
— Ты прости, мне надо пеленки стирать. Тебя не будет шокировать эта проза?.. Впрочем, ты же врач.
Он спокойно глядел, как она сгребала ворох грязных пеленок. Эта проза его не шокировала, и не вызывали жалости тонкие породистые пальцы, перебиравшие загаженную фланель. Грязь, кровь, гной и все то, о чем не говорят за обедом, было для него естественно, как «здравствуйте», как галстук к выходному костюму. Когда-то он был брезглив, обычно брезглив, как всякий нормальный человек. Постепенно это прошло, и не только потому, что ко всему привыкаешь, но и потому, что он становился все более врачом, все глубже вникал в человеческое тело и все больше уважал его, как умный мастеровой уважает материал. А грязь, кровь, гной и то, о чем не говорят за обедом, тоже было частью человека…