В Индийском океане, жарком и штилевом, шхуна колонистов завязла, как муха в патоке. По неделям ход судна не превышал полутора-двух узлов. Напрасно моряки свистели[57], поглядывая на мачты: паруса оставались безжизненными. Парус без ветра — тряпка.
От жары и скученности на корабле начались болезни. Судовой врач Енберг сбивался с ног, тем не менее трое умерли от дизентерии. Люди постепенно озлоблялись, видя главного виновника всех своих несчастий в капитане Хуке. Ведь это он соблазнил их раем на краю земли, это он нашел старую, дряхлую посудину, неспособную противостоять штормам… Даже то, что на море был мертвый штиль и шхуна почти не двигалась, даже это ставили ему в вину, хотя вряд ли смогли объяснить почему.
«Кажется, мне грозит суд Линча, как когда-то капитану „Графа Берга“!» — с невеселой усмешкой думал Фабиан. И тем не менее оставался прежним: спокойным, немногословным, требовательным к матросам, внимательным к пассажирам, жестким к паникерам; он по-прежнему тщательно одевался, каждый день меняя рубашки, хотя вокруг все ходили грязными и полуголыми. Только глаза капитана ввалились и резче обозначились скулы, а когда «Александр II» бросил наконец якорь на рейде Сингапура, Фабиан обнаружил у себя на висках седину. А ведь ему еще не было и тридцати…
Вопреки ожиданиям капитана, что и здесь, в Сингапуре, найдутся желающие остаться или вернуться на родину, таковых не оказалось. Очевидно, люди сообразили, что оставшийся путь значительно короче проделанного, а может, просто остались самые крепкие, слабаки сбежали раньше. После очередного ремонта и кренгования[58] шхуна вышла из порта и взяла курс норд-ост.
Южно-Китайское море… Восточно-Китайское… Японское. Здесь, в бухте Гайдамак и закончился рейс колонистов, начатый более года назад в финском порту Або.
За кормой многострадальной шхуны остались десятки тысяч миль, атлантические «торнадо», «весты» у южной оконечности Африки, мертвый штиль у островов Принс-Эдуард, шквалы в Бенгальском заливе, смерчи Индонезийского архипелага, тайфуны Филиппинского… И вот теперь она, битая и латаная, словно получив награду за свои труды и муки, мирно дремала, слегка покачиваясь на гладкой акватории бухты.
Моряки и пассажиры, столпившись на палубе, с волнением всматривались в незнакомые берега. Там царила осень, теплая, мягкая, яркая. Привыкшие к строгим скупым краскам родных мест, северяне изумлялись буйной пестроте леса, покрывавшего бесконечные пологие сопки. Словно сам господь Бог, величайший из живописцев, забыл здесь свою палитру, и она, освещаемая солнцем, сияла всеми оттенками красок; там были мазки кармина, киновари, желтого кадмия и швейнфуртской зелени; берлинская лазурь неба с редкими вкраплениями белил — облаков и ярь-медянка бухты дополняли эту картину…
Любоваться красотами, впрочем, было некогда: колонистов ждала работа. До наступления холодов предстояло построить жилища, подсобные помещения, ну и, конечно, баню — знаменитую на весь мир финскую сауну. В тайге застучали топоры, зазвенели пилы, запылали костры.
Колонисты продолжали жить на корабле, поставленном на прикол у берега. Забыты все ссоры и раздоры, общие заботы и совместная работа сплотили, сдружили людей. Семейные строились отдельно, холостяки сооружали — один на всех — просторный барак-времянку. Фабиан помогал последним, хотя сам на суше не собирался селиться: его домом было, как и раньше, море.
Кое-кто виновато посматривал в его сторону: не забыли, как еще совсем недавно упрекали капитана во всех бедах, преследовавших «Александр II» на всем его долгом и мучительном пути. А сам Хук давно забыл об этом, был, как всегда, ровен и приветлив со всеми, хотя и несколько сдержан.
Пора было налаживать контакты с соседями, с местным населением, и общество поручило эту дипломатическую миссию капитану Хуку и пастору Хаккенвейну. Для этого им необходимо было пройти берегом залива Восток в северо-восточную его часть; там, в устье реки Таудеми[59], находилось, по слухам, стойбище тазов, или, говоря точнее, орочей[60].
Собираясь в дорогу, Фабиан спросил пастора:
— Как вы думаете, святой отец, не следует ли нам взять подарки для аборигенов? Как-никак мы послы.
— Пожалуй. Только что же им дарить? Разве что бусы, зеркальца и прочие безделушки, которые приводят в восторг дикарей.
— Не думаю, что они совсем уж темные, — возразил Хук. — Конечно, я не знаю этих людей, но слышал, что они потомки чжурчженей и бохайцев, создавших когда-то здесь высокоразвитые государства…
— Именно когда-то… А теперь они дикий народ, так сказать, tabula rasa[61].
— Ладно, поглядим, кто прав.
Каждый остался при своем мнении и соответственно ему приготовил свои подарки: капитан Хук — новый двуствольный штуцер, а пастор Хаккенвейн — дешевые украшения, приобретенные, очевидно, для этой цели еще в Гельсингфорсе.
Становище представляло собой всего лишь несколько шалашей, крытых берестой, расположенных на берегу реки. Капитан и пастор зашли в один из них. Вокруг огня, разложенного посередине шалаша, сидело семейство — шесть-семь полуголых человек — и обедало изжаренной на угольях красной рыбой. Повсюду в величайшем беспорядке валялись звериные шкуры, рыболовные принадлежности, различная рухлядь. В углу замурзанные ребятишки играли с собаками. Убогое жилище было настолько наполнено дымом, что у вошедшего в него сразу же начинали слезиться глаза.
При появлении капитана и пастора все семейство повело себя странным образом: даже не пошевелившись, оно разом забормотало что-то нечленораздельное, собаки подняли лай. В этой жуткой какофонии Хук и Хаккенвейн пытались объясниться, но не были ни услышаны, ни поняты. Впрочем, через минуту-две бормотание людей и лай собак как по команде прекратилось, и хозяева шалаша продолжили свои занятия: взрослые — обедать, дети — играть.
Подаркам орочи скорее удивились, чем обрадовались, очевидно, они больше привыкли к тому, что у них все отбирают, чем к тому, что им что-то дают, не требуя ничего взамен. Пастор поглядывал на Фабиана с победным видом: дескать, а что я говорил. Лицо Хука было расстроенным, его крайне удручала увиденная им картина.
Когда они вышли, капитан мрачно сказал:
— Это не дикость, а бедность и страх.
Позже они узнали, что орочи Приморской области делятся на бродячих и оседлых. Первые — охотники и рыболовы — живут в шалашах-времянках, которые ставят на берегу речки во время хода красной рыбы на нерест или возле туши убитого кабана, а потом двигаются дальше. Оседлые строят себе добротные фанзы, не хуже китайских, промышляют соболя; русские и китайские купцы выменивают у них пушнину на просо, табак, боеприпасы и при этом нещадно обманывают и закабаляют бесправный забитый народ.
Орочские женщины очень любят украшения; на руках, в ушах, даже в ноздрях они носят металлические кольца, браслеты, бляшки. Так что подарок пастора пришелся им по вкусу. Но гораздо более кстати было подношение Фабиана, ведь охотники-орочи чаще всего пользовались старинными фитильными ружьями, малоэффективными и весьма опасными в употреблении.
Побывали финны в гостях и у русских, в основном переселенцев из Забайкалья, первыми, пришедшими — одни добровольно, другие принудительно — в Уссурийский край. Приходили, как правило, бедные, потому что богатый казак, которому выпадал переселенческий жребий, нанимал вместо себя какого-нибудь голодранца. Вот почему и в казачьих станицах, вопреки распространявшимся легендам об их достатке, царили нужда, недоед, болезни…
Все больше прозревали колонисты, ослепленные вначале красотами и девственной нетронутостью здешних мест, все отчетливее понимали, что этот благодатный край — далеко не рай. Тысячу раз был прав лесоруб Виролайнен, когда говорил об этом еще в Финляндии. Однако надо было как-то устраиваться, жить…
Аборигены, сначала относившиеся к иноземцам с недоверием и опаской, вскоре убедились в добрых намерениях поселенцев, подружились с ними, многому их научили, например, шить гулами, дыроватки, олочи и прочую лопотину[62], ловить лосося мордами, устраивать сидьбу и лабазы[63], ладить ульмаги и гольдячки[64] и многим другим таежным наукам и премудростям.
Когда комаров и мошку сменили «белые мухи», поселок в основном был построен. Все колонисты, за исключением капитана Хука, переселились в свои дома, еще пахнувшие смолой, и в небо потянулись мирные дымки. Зимой занимались охотой и подледным ловом рыбы, весной приступили к расчистке леса под огороды.
Наиболее состоятельные финны и шведы вскоре перебрались в молодой, но быстро развивающийся Владивосток, стали там кто купцами, кто владельцами небольших фабрик и мастерских. Капитан Хук поступил на службу к своему соотечественнику Отто Линдгольму, став шкипером принадлежавшей ему тихоходной яхты «Морская корова», которая совершала рейсы в каботаже. Через несколько лет Фабиан перебрался на жительство в западную часть залива Петра Великого, в бухту Сидеми, где позже поселился и его друг Мирослав Яновский.
К этому времени Хук оставил уже службу у Линдгольма. Взяв ссуду в коммерческом банке, одолжившись у друзей, он купил шхуну «Анна» и вернулся к любимому ремеслу китолова. Он был одним из первых на русском Дальнем Востоке профессиональных охотников на китов. Капитан Хук называл себя вольным шкипером, и это было верно во всех отношениях[65].
Тогда же капитан женился. Его избранницей стала простая русская женщина Анна Николаевна, дочь отставного солдата, одного из тех сорока рядовых 4-го линейного батальона, что положили начало военному посту Владивосток. Когда родился сын, его назвали в честь русского деда Серге