— А в сам деле, для чего ему такие длинные ногти? И некрасиво, и неудобно с ими…
— Это по нашим меркам некрасиво, а по ихним — самый шик! А кроме того, всем сразу видно, что обладатель этих ногтей не занимается физическим трудом, а стало быть, богат и знатен. У нынешней вдовствующей императрицы Цыси[72] когтищи тоже — будь здоров! Длиннее, чем сами пальцы.
— Видели ее? — опросил капитан Хук.
— Только на портрете, хотя трижды бывал в Пекине. Зато слышал о ней многое…
До позднего вечера за чаем Мирослав рассказывал другу и мальчикам о Поднебесной, о ее великом народе и о ее императрице — особе хитрой, жестокой и жадной. Андрейку и Сергуньку особенно поразило то, что у Цыси пять тысяч шкатулок с драгоценностями и что, по слухам, ей ежедневно подают обед из ста — ста пятидесяти блюд.
— Чему удивляться, — возразил Яновский, — ведь недаром китайская поговорка гласит: «Что император скушает за один раз, того крестьянину на полгода хватит».
Когда все уснули, Мирослав встал, потихоньку оделся и вышел из дома. Ночь была беззвездная, сырая. Управляющий зябко повел плечами, оглянулся по сторонам, словно ожидая кого-то, но не дождавшись, быстро зашагал по тропе, как бы догоняя желтое пятно от фонаря, который нес в руке.
Фанзу, знакомую по прошлому посещению, он нашел быстро, вошел решительно, без стука. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: все обстояло именно так, как он и предполагал. Расчет, начавшийся днем у конторы, где выплачивали жалованье, продолжался ночью здесь, в фанзе, и похоже, достиг апогея…
Проигравшиеся и задолжавшие кули расплачивались кто чем мог; на столе вперемешку лежали деньги — серебро и ассигнации, тугие тулунчики с золотом, панты, меха, круги соевого сыра… Ван Ювэй, важный и хмурый, как буддийский идол, сидел на кане и обмахивался веером. Перед ним отбивали поклоны — лю-коу и сань-гуй цзю-коу[73] — должники из числа приисковых рабочих. Это те, кому нечем платить за проигрыш в карты или выкуренную в долг трубочку опия. Двое из них, избитые, корчились на полу, над третьим была занесена бамбуковая палка — табан, выкрашенная по всей длине в черный цвет, а на конце — в красный, чтобы крови избиваемых не было видно. А может, то кровь и была?
— Что здесь происходит? — Мирослав вышел на середину, взял со стола один из тулунчиков, высыпал содержимое на ладонь. Внимательно осмотрел его, сказал задумчиво, словно про себя: — Наше золото, аскольдовокое, девятьсот двадцать седьмой пробы… — Он повернулся к Ван Ювэю, который, несмотря на общее оцепенение при появлении Яновского, продолжал как ни в чем не бывало крутить веером, держа его в трех пальцах. — Что происходит, господин Ван Ювэй? По какому праву вы обираете рабочих людей? Вы не только вымогаете у этих несчастных их последние гроши, заработанные потом и кровью, не только травите их дурманом и зельем, вы еще и толкаете, их на преступления, заставляете красть! Я предупреждал вас, что приму самые решительные меры. Так вот. Вы сейчас же, немедленно покинете остров, а это, — он жестом обвел стол, заваленный подношениями, — будет возвращено тем, у кого взято. Кроме золота, конечно… Вам все ясно, господин Ван Ювэй?
Не только Мирослав — все смотрели с ожиданием на джангуйду — главаря шайки. Толстяк сложил веер и медленно опустил тяжелые, как у гоголевского Вия, веки. Очевидно, это было каким-то тайным знаком, потому что тотчас же в руках у многих хунхузов засверкали ножи, а один вытащил из-за пазухи шелковый шнур — удавку и, гаденько хихикая, растянул в руках, как бы демонстрируя ее крепость. Все кодло двинулось на Яновского.
Он не шевельнулся и вообще не выказал даже малейших признаков страха, он только громко, очень громко произнес фразу:
— Так-то вы встречаете гостей!
И это тоже было условным сигналом; с треском порвалась бумага на окнах, и в фанзу полезли ружейные дула. В дверь ввалились два бравых казака с обнаженными шашками — охрана прииска.
— Бросай, нехристи, ножички! — весело гаркнул один из них. — И выходи строиться!
Бандитов — их было тринадцать, чертова дюжина — отвели на берег бухты Наездник, посадили в джонку. На прощание Мирослав сказал Ван Ювэю:
— Я мог бы отправить вас во Владивосток, в полицию, но отпускаю, так как надеюсь, что вы возьметесь за ум и начнете жить честно. А сюда, на остров, советую забыть дорогу, — и, усмехнувшись, повторил последнюю фразу по-китайски: — Ни цзуй хао ванцзи чжэ тяолу! Это чтоб вы не говорили потом, что не понимаете по-русски.
На джонке поставили паруса из циновок, похожие на крылья летучей мыши, и она отчалила. Из темноты донеслись слова Ван Ювэя, сказанные по-русски и почти без акцента:
— Я надеюсь, мы еще встретимся, господин Яновский.
— Человек предполагает, а Бог располагает! — ответил Мирослав.
Он расставил на берегу сторожевые посты и собрался было уходить, когда к нему подошел знакомый китаец из числа приисковых кули.
— Сэсе, пэнъю![74]
— Работайте спокойно. Больше они сюда не вернутся.
И Яновский пожал протянутую ему твердую, как дерево, руку землекопа.
Мирослав ничего не сказал об этом случае капитану Хуку и мальчикам, они узнали сами и обиделись на него за то, что он не взял их с собой. Он едва вымолил прощение. Андрейка, так тот вообще успокоился лишь тогда, когда отец согласился пойти искать сокровища.
Они пошли, и они нашли. Конечно, не клад, зарытый пиратами, а новую россыпь золота. На ее месте Яновский поставил свой заявочный столб.
Глава VIIHOMO FERUS
Фанза кривого Лю. — Маленький пленник. — Ошибка хунхузов. — Первобытные развлечения. — «Игра на мясо». — Явление Мирослава Сергуньке. — Капитан Хук читает письмо. — Чжан Сюань передумал.
Хунхузы и захваченный ими Сергунька остановились в урочище реки Кедровой, у подножья сопки Чалбан, похожей своими очертаниями на голову в богатырском шлеме. Здесь, в куртине чернопихтарника, стояла одинокая фанза китайца-корневщика. Это был один из немногих охотников за женьшенем, который ходил по таежным тропам, не опасаясь выстрела в спину: кривой Лю оказывал различные услуги «краснобородым» и был под их покровительством. Как и все китайцы, приходившие на летний промысел в Южно-Уссурийский край, он жил одиноко, и когда отправлялся в тайгу на корневку, в знак своего отсутствия подпирал дверь дома жердочкой.
Хунхузы спешились у фанзы, привязали, лошадей, понесли в дом скрученного по рукам и ногам Сергуньку, бывшего в беспамятстве. При этом из кармана его матроски выпал какой-то тускло блеснувший предмет. Один из бандитов подобрал его и издал радостный вопль: то был крошечный самородок, подаренный мальчику Мирославом на память об Аскольде. Андрейка считал, что этот кусочек золота похож на рукописное «Т», но Сергунька увидел в нем «слоненка», так и окрестил его.
Ван Ювэй приблизился к бандиту, разглядывавшему самородок, молча забрал его и жестом велел развязать и обыскать Сергуньку. Из его карманов извлекли хрустальный шарик-пробку от флакона с духами, увеличительное стекло, латунную гильзу, гайку и много другого добра, которое являлось для любого мальчишки богатством, а для любого взрослого — бесполезным мусором. Золота больше не было, Сергуньку опять связали и потащили в дом.
Один угол в фанзе был перегорожен решеткой из толстого бамбука; закут явно служил тюремной камерой, и Сергуньке суждено было стать не первым в ней заключенным: на земляном полу лежала циновка из сгнившей соломы, стояли миска и кружка.
Бросив мальчика за решетку, бандиты расселись на табуретах и кане и начали играть — одни в кости, другие в карты. Играли они с замечательным хладнокровием, ничем не выказывая волнения и азарта, которые, конечно, наличествовали; не было ни споров, ни шума, только слышались время от времени короткие реплики, произносимые спокойными голосами.
Сергунька застонал, требуя к себе внимания, но игроки даже не повернулись в его сторону. Он очнулся от боли, причиненной тонкой, но крепкой веревкой, впившейся в его тело, а может быть, от холода земляного пола, от которого не могла защитить прелая, расползшаяся циновка.
…Судьба хранила мальчика целое утро. Отпущенный матерью до обеда, он гулял в окрестностях хутора, рыбачил на Сидеми, купался на озере Лебяжьем, собирал водяной орех-чилим[75] и вернулся к дому уже после того, как там произошла кровавая расправа с матерью и слугами. Он этого, к счастью, не видел. Он был потрясен уже одним видом любимых собак — Шарика и Белки, убитых самым зверским образом. По двору сновало десятка полтора чужих людей, вооруженных до зубов. Они ловили лошадей, очевидно, собираясь уезжать. Ничего не успевший понять Сергунька услышал повелительный возглас:
— Эй, подойди сюда! Ты, кажется, сын хозяина этого дома?
На него с нехорошей улыбкой смотрел толстяк китаец, которого он видел на Аскольде. У него еще такие длинные ногти.
Это был Ван Ювэй.
Мальчик машинально кивнул:
— Да.
Вожак что-то коротко сказал своим людям. Сергуньку схватили, связали и закинули точно куль на лошадиную холку. Он закричал от страха и боли, а потом, когда хунхузы поехали с хутора, потерял сознание…
Сейчас он пришел в себя, застонал, задергался на полу, пытаясь освободиться от пут. Хунхузы по-прежнему не обращали на него ни малейшего внимания. В конце концов мальчик, устав от бесплодных попыток, снова впал в обморочное состояние.
Окна фанзы стали голубыми: опустились сумерки. Вернулся из тайги хозяин — кривой Лю.
— Ваньшан хао! — поздоровался он, лицемерно изобразив радость при виде гостей.
— Ваньшан хао!
— Лушан синьку ла? Шэнхо цзэммаян?
— Сэсе, доу хао!
Хозяин фанзы заметил узника.
— Чжэгэ наньхай ши шуй?[76]