— Чжэ ши вомэньдэ дижэнь Яновский дэ эрцзы[77], — ответил Ван Ювэй.
Кривой Лю своим единственным глазом видел больше, чем иные двумя, недаром он слыл и был удачливым корневщиком. Вглядевшись в пленника, он почтительнейшим тоном возразил главарю:
— Сяньшэн, ни нунцола. Чжэ ши Хук чуанчжан дэ эрцзы![78]
Толстяк швырнул карты, поднялся с теплого кана и прошел за перегородку к Сергуньке, который как раз в это время вновь открыл глаза.
— Как тебя зовут, мальчик? — по-русски спросил Ван Ювэй.
— Сережа Хук, — еле слышно ответил тот и заплакал. — Развяжите, мне больно…
— Сейчас, сейчас… А скажи: чей это дом, подле которого мы тебя… э… встретили?
— Моего отца, капитана Хука.
— А где же дом фермера Яновского?
— Он на левой стороне бухты, за мыском, напротив Кроличьего острова… Развяжите меня…
— А где ты взял золото?
— Подарил дядя Мирослав.
Ван Ювэй, перейдя на китайский, дал распоряжения насчет пленника. Кривой Лю вытащил нож, перерезал веревки на руках и ногах Сергуньки, зачем-то отхватил прядь волос с его головы. Потом наполнил миску вареным рисом, а кружку водой и пододвинул все это к мальчугану.
Тем временем толстяк, вне себя от ярости, что-то выкрикивая, схватил бамбуковую палку, стоявшую в углу, и обрушил ее на голову одного из своих партнеров, очевидно, виновника ошибки. При этом Ван Ювэй сломал на правой руке один из своих роскошных ногтей, и ярость его удвоилась.
Экзекуция продолжалась долго. Избиваемый закрывал голову руками, но не делал даже попытки сопротивляться, а все остальные — вмешаться. Тишину нарушали только свист дубинки и стоны.
Чужая боль усугубила страдания Сергуньки, Приподнявшись на локте, он широко распахнутыми глазами, которые еще были полны слез, наблюдал картину избиения и мучительно пытался что-либо понять. Кто эти страшные люди? За что бьют человека? Чего хотят они от него, Сергуньки? Зачем привезли сюда? Где мама, отец? Множество вопросов теснилось в голове несчастного десятилетнего мальчугана.
Впрочем, на один он знал ответ. Это, без сомнения, маньчжурские разбойники, хунхузы. Те самые, что нападают на мирных людей, грабят их и убивают; это их выгнал с Аскольда дядя Мирослав за то, что они обманывали рабочих… А сейчас они чего-то хотят от него…
Запыхавшийся толстяк бросил наконец измочаленную о спину своей жертвы палку, сел к столу и велел подать ему кисточку, тушечницу и бумагу. Пока он писал, вся шайка сгрудилась вокруг него и молча, с уважением, граничившим с трепетом, следила за действиями атамана, из чего можно было заключить, что он был единственным среди них грамотным. Избитый лежал на полу, тихо, даже робко постанывая.
Закончив писать, Ван Ювэй сложил листок в виде конверта, положил в него прядь волос Сергуньки. Потом толкнул ногой лежавшего на полу бандита. Тот поднялся, раболепно кланяясь и вытирая глаза рукавом. Толстяк протянул ему конверт. Это было письмо капитану Хуку. Хунхуз спрятал его за пазуху и вышел из фанзы.
Ван Ювэй приблизился к мальчику.
— Ты почему не кушал? Надо кушать, а то совсем слабый станешь.
Сергунька и в самом деле не прикоснулся к еде, только попил воды.
Каждый хоть раз в жизни держал в руках воробья или другую такую же беззащитную птаху, пойманную или увечную, подобранную с земли, каждый, конечно, помнит, сколь мала, хрупка, невесома эта плоть, прикрытая нежными перышками, одно лишь неосторожное движение руки, даже пальца — и она мертва; вы зачем-то стараетесь накормить-напоить свою пленницу, но она не приемлет ни пищи, ни воды, она жаждет только одного — свободы, от тоски по ней, от ужаса отчаянно колотится крошечное сердечко, вы слышите этот трепет, и если в вас доброго больше, чем злого, то ваше собственное сердце проникается жалостью и состраданием, и вы отпускаете птаху на волю, ибо каждое живое создание природы — от птицы до человека — должно быть свободным!
Сергунька отвернулся от ненавистного толстяка, улегся на циновку и, тихонько помолившись, уснул, вручив свою судьбу Богу.
Снилось ему хорошее. Пустив из угла рта слюнку, он блаженно улыбался. Сейчас он откроет глаза и увидит то, что всегда видел по утрам — дорогое, родное, что мы обычно не ценим, а потерявши, плачем: мама, ставящая на стол самовар; отец, вернувшийся с моря, листающий газету «Владивосток» и при этом скептически хмыкающий; Шарик и Белка, тайком пробравшиеся в комнату и ждущие Сергунькиного пробуждения под кроватью, чтобы вместе умчаться на речку Сидеми.
Он открыл глаза — бамбуковая решетка, полутемная фанза, разбойники за столом… Мальчик даже застонал от несправедливости и горя; события вчерашнего дня дали знать себя болью во всем теле, будущее было неизвестным, и оттого казалось еще более жутким, чем прошлое.
Заметив, что Сергунька проснулся, кривой Лю встал из-за стола, за которым хунхузы завтракали. Вчерашний рис, не тронутый пленником, съели мыши, поэтому в ту же миску ему положили новую порцию, добавив кусок вареной красной рыбы, в кружку плеснули чаю.
Потянулся долгий нескончаемый день. Хунхузы ожидали чего-то, то ли ответа на свое письмо, то ли результата, который должен воспоследовать. Кривой Лю был явно раздосадован долгим пребыванием в его фанзе нежелательных гостей, а кроме того, опасался последствий для себя за похищение ребенка. Время от времени он шептал что-то Ван Ювэю, указывая на мальчика, но толстяк только лениво отмахивался.
Сергунька сидел, забившись, подобно зверьку, в угол своей клетки. Все слезы уже выплаканы, мольбы и просьбы были тщетны, и он озлобленно молчал. Положив голову на кулачки, а кулачки на подтянутые к подбородку колени, он исподлобья следил за бандитами, которые, маясь от безделья, тешили себя нелепыми и дикими развлечениями.
Притащили со двора двух петухов. Они взволнованно клекотали и отбивались крыльями. Дальше произошло то, что лучше и раньше нас описал древний китайский поэт:
Печальный хозяин к любым развлечениям глух,
Наскучила музыка, больше не радует слух.
В безделье так тяжко душе пребывать и уму,
Веселые гости на помощь приходят ему.
На длинных циновках расселись, довольные, в ряд
И в фанзе просторной на бой петушиный глядят.
Петух разъяренный сражается с лютым врагом,
Их пух невесомый летает, летает кругом,
И бешеной злобой глаза у бойцов налиты,
Взъерошены перья, торчком у обоих хвосты.
Взмахнули крылами, и ветер пронесся струей.
И клювами в битве истерзаны тот и другой.
Вонзаются шпоры измученной жертве в бока,
Победные крики летят далеко в облака.
И крыльями машет, геройски взлетая, петух,
Покамест отваги огонь еще в нем не потух,
Он требует жира на рваные раны свои,
Чтоб выдержать с честью любые другие бои[79].
Все примерно так и было, можно только добавить, что петухи, настроенные вполне миролюбиво, не желали драться, поэтому хунхузы долго подталкивали их навстречу друг к другу и науськивали, пока не добились своего…
Побежденному Ван Ювэй свернул шею и швырнул его хозяину, чтобы тот приготовил на обед, а победителя взял к себе на колени, стал ласково оглаживать, что-то нараспев произнося (возможно, вышеприведенные стихи). И вдруг, замолчав, начал ловко и быстро выщипывать у него перья. Через несколько минут петух был совершенно гол. Толстяк засмеялся и сбросил его на пол.
Гордый красавец-боец с крутым хвостам, похожим на радугу, превратился в жалкого куцего урода с голенастыми ногами и длинной волосатой шеей, только кровавый гребень да желтые шпоры остались от былой красоты. Горестно покачиваясь, он побрел неведомо куда. Но это было еще не все…
В фанзу впустили собаку, рослую и мохнатую сибирскую лайку. При виде неведомого существа она ошеломленно остановилась: за свою долгую таежную жизнь она повидала многое, но такого… Хунхузы дружно завопили, показывая пальцами на голого петуха, поощряя собаку и как бы обещая ей полную безнаказанность. У лайки отодвинулись назад черные губы, обнажились клыки, она неуверенно зарычала. Но когда бледный уродец шарахнулся от собаки в сторону, у нее исчезли последние сомнения, и она бросилась за ним.
Несчастный израненный петух, лишенный перьев и сил, еще цеплялся за жизнь и потому отчаянно, метался по фанзе, судорожно взмахивая жалкими обрубками, что недавно еще были крыльями. Лайка гонялась за ним, свирепея с каждой минутой. На пол сыпались чашки-плошки, грохот, смех и улюлюканье сотрясали фанзу. Толстый Ван Ювэй хохотал так, что у него ходуном ходил живот и дрожали мышиные усики.
Только один человек не смеялся. Сергунька смотрел на эту первобытную забаву, и ему казалось, что это он, голый и беззащитный, мечется в тщетной надежде спастись от клыков пса-хунхуза. Он испытал прямо-таки физическую боль, когда лайка, изловчившись, схватила петуха за голую шею, и поспешил закрыть глаза, когда собака, получив разрешение от хозяина, начала грызть еще трепещущую тушку.
Вдоволь натешившись, а потом накурившись какой-то отравы с желтым удушливым дымом, бандиты развалились — кто на кане, кто на полу — в самых разных позах и впали в спячку. Именно в спячку, а не в сон, потому что у многих были открыты глаза. Одни хихикали непонятно над чем, другие что-то бормотали, и все они были похожи на сумасшедших.
«Эх, пришли бы сейчас сюда папа и дядя Мирослав! Они бы и вдвоем расправились со всей шайкой!» И хотя они все не шли и не шли, мальчик верил: придут! Эта вера помогала ему держаться.
Очухавшись после полудня, разбойники сели играть в банковку — свою самую любимую и самую азартную игру.
На стол постелили скатерть, на которой черной тушью начертаны два квадрата, один внутри другого. Углы квадратов — внешнего и внутреннего — соединены диагональными линиями. На образовавшиеся трапеции игроки кладут свои ставки — деньги или условно их заменяющие фишки. В центр скатерти, на маленький квадрат, водружается банковка. Она представляет собой медную четырехугольную коробочку с крышкой. Внутри костяной вкладыш, на одной стороне которого белая пластинка. Тот игрок, на чьей стороне она оказывалась, считался выигравшим все ставки.