Только раз с Адиминского перевала Чжан Сюань увидел банду Ван Ювэя, уходящую на юг, и показал ее Фабиану Хуку. Капитан пожалел, что не взял с собой подзорную трубу: как ни вглядывался, не разглядел среди разбойников ни Сергуньку, ни Мирослава. Может, их уже убили и бросили в лесу? Подумав об этом, Фабиан снова испытал внезапный приступ сильнейшей головной боли, такой же, как тогда, дома, у крышки подпола.
Батоу заметил, как изменился в лице, побледнел капитан, и участливо спросил:
— Вам плохо? Может, сделаем привал?
— Нет, нет! Едем, и поскорей, а то уйдут!
— Бу[101], не уйдут.
— Лошади у них устали, — добавил Андрейка.
Спустившись с перевала, дружинники потеряли бандитов, они, как опытные ниндзюцу[102], растворились в дебрях южно-уссурийской тайги. Но Чжан Сюань знал, что делал: уверенно ведя отряд на юг вдоль Черных гор, он обшаривал все окрестные заимки, хутора и одинокие фанзы, на которые указывал проводник, однако хунхузов нигде не было…
Уже в сумерках они вплотную подъехали к границе, почти к самому южному ее участку, на стык трех государств. Недалеко от небольшой пограничной деревушки находился хуторок некоего Шен Тана. Проводник мало что мог сообщить о нем, сказал только, что, по слухам, Шен поддерживает дружбу с «краснобородыми».
— Если они еще не ушли за кордон, то могут вполне заявиться к нему, — закончил проводник.
— Едем туда, — нетерпеливо воскликнул капитан Хук. — Может быть, они там!
Андрейка тоже не скрывал своего нетерпения, и оно, очевидно, передалось Атласу, который, стоя на месте, перебирал тонкими ногами; впрочем, возможно, что конь просто чуял жилье, а стало быть, и отдых.
Еще несколько минут скачки, и всадники спешились у ворот усадьбы Шена. Ворота были богатыми — двустворчатыми и крытыми, с высоким гребнем и причудливой резьбой. Сама усадьба походила на небольшую крепость, она имела форму круга и размещалась на расчищенной от леса поляне, саженей пятьдесят по окружности; двор и дом с бесчердачной плосковыпуклой крышей были обнесены высоким частоколом.
Чжан Сюань велел всем приготовить оружие и постучал в ворота. Открыли сразу, словно ждали. Но ждали, конечно, не дружину, это было видно по лицу владельца хутора — низкорослого пожилого китайца в синей одежде из дабы, в мягких туфлях на толстой войлочной подошве. Свое разочарование он тотчас прикрыл маской радушного, гостеприимного хозяина.
— Ваньшан хао! — поздоровался он, подобострастно кланяясь. — Лушан синьку ла?
— Ваньшан хао, — ответил за всех Чжан Сюань.
Шен Тан — это был он, — делая вид, что не замечает ружей в руках отрядников, пригласил всех в дом. Несколько человек осталось во дворе обихаживать лошадей, остальные пошли за хозяином, озираясь по сторонам, готовые в любую минуту открыть огонь.
В фанзе, просторной и основательно задымленной, находился только один человек — молодой китаец, сидевший на корточках перед печью. При виде хозяина в сопровождении незнакомых вооруженных людей он вскочил и удивленно-испуганно уставился на них. Чжан Сюань заговорил с Шен Таном по-китайски.
— Говорите по-русски! — с неожиданной для самого себя резкостью сказал Хук.
Батоу нахмурился и испытующе посмотрел ему в лицо, он понял, что капитан ему не доверяет или даже подозревает в чем-то. Фабиан почувствовал, что краснеет.
— Если можно… — добавил он извиняющимся тоном.
— Хорошо, попробую, — буркнул Чжан Сюань. Но он не обиделся, так как догадывался о состоянии капитана. Разговор продолжался по-русски. Если старшина говорил довольно чисто, то Шен Тан отчаянно коверкал язык.
— Кто этот человек? — спросил Чжан Сюань, указывая на молодого китайца.
— Племянник. Зашел проведать меня.
— Больше никого не ждешь?
— Нет, нет! Никого.
— А зачем столько супа варишь?
В громадном котле, вмазанном в печь, булькало какое-то малоаппетитное, судя по запаху, варево.
— Племянник очень любит суп из белок…
— Вот сейчас заставлю его сожрать весь этот котел и посмотрю, справится он или нет!
Шен Тан заулыбался, давая понять, что по достоинству оценил шутку; впрочем, улыбка у него не сходила с лица — угодливая, неестественная. Старик много и мелко суетился — дергался, кланялся, размахивая руками так, что казалось, будто их больше, чем две, вообще он был похож на паука, у которого порвали паутину.
Сейчас, при свете очага и масляной лампы, Андрейка узнал его.
— Я видел его на Аскольде, — шепнул мальчишка капитану. Он был с хунхузами! И сам, наверное, хунхуз…
Фабиан угрюмо кивнул, он был того же мнения.
— Может, он знает, где наши?
— Если и знает — не скажет. Сдается мне, что этот старик хитрая каналья…
Чжан Сюань между тем, продолжая расспрашивать хозяина и внимательно разглядывая обстановку, неожиданно вытащил из-под кошмы, лежавшей на кане, две винтовки. И как он их углядел?
— Это чьи ружья?
— Племянника и мое, — с испуганной улыбкой ответил Шен Тан. — Мы охотники, с вашего позволения… Вот, не угодно ли? — И он в подтверждение своих слов протянул руку к полкам, на которых лежали связки шкурок — лисьих, норковых, соболиных.
— Знаю я, за кем вы охотитесь! Ну ничего, скоро всем вам будет кантоми[103].
— За что, лое[104], за что! Мы мирные, хорошие люди…
— Ладно, замолчи, это будет не сегодня. Слушай меня, старик… Мы здесь заночуем, и чтобы мы спали спокойно, оружие ваше я пока заберу, а там будет видно…
— Как скажете, лое… Пожалуйста, ночуйте, места всем хватит. А племянник пойдет к себе домой, он тут недалеко живет…
— Нет, он останется здесь! — отрезал Чжан Сюань. Он подозвал к себе двух дружинников, китайца Юй Хэбо и корейца Ким Тян Тина. — Присматривайте за этим парнем и вообще подежурьте, потом вас сменят… Остальным — отдыхать!
Фитиль в лампе прикрутили, дружинники легли спать. Места и впрямь хватило: широкий и длинный кан занимал добрую половину фанзы. Но уснули далеко не все: капитан Хук, лежа на спине, глядел в темноту; беспокойно ворочался Андрейка, в дальнем углу Шен Тан шушукался о чем-то со своим родственником, скорее всего мнимым…
Где-то около полуночи послышались удары в ворота и неясные крики. Дозорным не пришлось будить дружину: все проснулись сами. Чжан Сюань первым, схватив ружье, выбежал во двор, за ним последовали другие. Вышел и хозяин с фонарем в руке, он снова улыбался, но теперь уже торжествующе.
За воротами повторился крик, на этот раз различимый:
— Эй, люди добрые! Пустите, ради Христа, переночевать!
Голос этот был знаком почти всем во дворе, но для одного он был родным…
— Отец! — завопил Андрейка и, не помня себя, бросился к воротам, вцепился в запорный брус, пытаясь выдернуть его из железных скоб. Брус был тяжелый, а руки дрожали, но когда подошедший капитан попытался помочь мальчишке, тот воспротивился: «Я сам, я сам…»
Но вот ворота отворились, и во двор медленно въехал Мирослав Яновский. Одной рукой он держал поводья, другой бережно поддерживал спящего Сергуньку, полулежавшего на холке Артиста.
— Ба! Знакомые все лица! — весело сказал Мирослав, щурясь от света. — Сынок! И ты здесь? Как славно!
Первым делом он осторожно передал в руки капитана Сергуньку. Малыш открыл глаза, пробормотал: «Папа!», обвил шею Фабиана руками и снова заснул. Бедняге, наверное, опять помстилось, что это сон. Потом Яновский слез с коня и заключил в объятия визжавшего от радости Андрейку. Отцы и дети наконец встретились.
Наблюдавший за этой сценкой Чжан Сюань шептал себе под нос: «Хао хэньхао»[105]. Чувствительные корейцы терли глаза рукавами. И только Шен Тан выглядел совсем обескураженным: он снова ошибся.
Батоу распорядился закрыть ворота, выставил часовых, и все вернулись в фанзу, на теплый кан.
Мирослав, Андрейка и Фабиан сгрудились вокруг спящего Сергуньки, вполголоса рассказывая друг другу о том, что произошло с ними за эти дни, им казалось, что за истекшие трое суток прошла целая жизнь, да так оно, в сущности, и было. Капитан, впрочем, мало говорил, лишь односложно отвечал на вопросы, он смотрел, не отрываясь, в лицо сына, чувствуя, как нежностью и жалостью полнится сердце: «Исхудал-то как, господи!» И не выпускал его руку, тонкую, слабую, с еле заметными голубыми жилочками, словно боялся, что снова могут забрать его малыша и куда-то унести…
— Мирослав! Я так вам благодарен, я… я обязан вам больше, чем…
— Полно, капитан, не конфузьте меня…
Только перед утром в фанзе установилась полная тишина. Наступил предрассветный час, тот самый таинственный и жуткий в ночи час, когда тьма борется со светом, когда люди с чистой совестью особенно крепко спят, а грешники терзаются раскаянием, когда пробудившаяся пичуга еще не смеет подать голос, а на тропу разбоя выходят голодные хищники…
В предутренних сумерках банда Ван Ювэя подошла к хутору. Джангуйда с кряхтеньем слез с коня. Он был зол как черт: Яновского упустили, продукты кончились, а, от долгой езды верхом толстяка растрясло и укачало. Сейчас он мечтал лишь о том, как подкрепится и отдохнет в усадьбе Шен Тана, а следующей ночью уйдет в Корею. Там он намерен поохотиться на «белых лебедей», чтобы хоть как-то компенсировать свои нынешние неудачи.
— Отчего не открывает эта старая черепаха! — злобно ворчал Ван Ювэй, колотя пяткой в ворота.
— И окна в фанзе темные! — угодливо подхватил бровастый маньчжур, прильнувший к щели.
— А ну лезь через забор. И подыми его палкой!
— Слушаюсь, господин!
Бровастый взобрался на лошадь, встал ногами на седло, перемахнул на частокол и спрыгнул вниз, взметнув, как крыльями, полами своего злополучного желтого халата. Тотчас же во дворе раздался шум борьбы, громыхнул выстрел. Еще несколько хунхузов, повинуясь знаку джангуйды, полезли через забор. Стрельба стала частой.