жабы сотнями сыплются на снег. — Иначе откуда бы они брались на снежных пустырях, где нет никаких следов жизни? Чтобы- вылечить желтуху, которой лапландцы часто болеют весной, надо сварить в молоке десять вшей с солью и выпить натощак. Собачьи укусы быстро заживают, если рану потереть кровью этой же собаки. Больное место достаточно потереть шерстью ягненка, и боль тотчас проходит, это потому, что Иисус Христос часто говорил о ягнятах. Перед смертью человек бывает предупрежден: прилетает ворон и садится на шест чума. Тогда не надо громко говорить, чтобы не отпугнуть жизнь, иначе умирающий будет обречен неделю жить между двумя мирами. Если в твоих ноздрях останется запах покойника, то ты сам можешь умереть.
Я спросил Тури, не живет ли кто-нибудь из врачевателей поблизости — я очень хотел бы с ним поговорить.
Нет. Ближайший из них, старый лапландец Мирко, живет по ту сторону горы — он такой старый, что Тури помнит его еще с тех пор, когда был мальчиком. Он удивительный врачеватель, весьма любимый ульдрами. Все звери приближаются к нему без боязни и ни один не сделает ему ничего плохого, потому что звери сразу узнают того, кому покровительствуют ульдры. Он может успокоить боль одним прикосновением руки. Врачевателя всегда можно узнать по форме его руки. Если посадить подстреленную птицу на его ладонь, она будет сидеть совсем спокойно, так как тотчас узнает в нем врачевателя. Я протянул свою руку Тури, который и не подозревал, что я врач. Он молча и внимательно ее осмотрел, бережно загнул один палец за другим, измерил промежуток между большим и указательным пальцами и что-то сказал жене, которая, в свою очередь, взяла мою руку в свою крошечную коричневую птичью лапку. Я заметил тревогу в ее маленьких миндалевидных глазах.
— Говорила ли тебе твоя мать, что ты родился в сорочке? Почему она не давала тебе грудь? Кто давал тебе грудь? На каком языке говорила твоя кормилица? Подмешивала она тебе в молоко кровь ворона? Вешала она тебе на шею волчий коготь? Давала она тебе потрогать череп мертвеца, когда ты был ребенком? Видел ли ты когда-нибудь ульдру? Слышал ли ты когда-нибудь далеко в лесу колокольчики их белых оленей?
— Он врачеватель, — сказала жена Тури, тревожно поглядев на мое лицо.
— Ему покровительствуют ульдры, — повторили все с испугом. Я сам почти испугался и отдернул руку.
Тури сказал, что пора ложиться спать: день был длинным, а я уйду на рассвете. Мы улеглись вокруг тлеющего костра, и вскоре в дымном чуме наступила тишина. Я ничего не видел, кроме Полярной звезды, которая смотрела на меня через дымоход. Во сне я чувствовал теплую тяжесть собаки на моей груди и ее мягкую морду у меня в руке.
На рассвете мы все были уже на ногах. Жители стойбища сошлись проводить меня. Я раздал моим новым друзьям скромные, но ценные для них подарки табак и сладости, и они пожелали мне счастливого пути. Если все пройдет благополучно, то на следующий день я буду в Форстугане, ближайшем селении среди диких болот, водопадов, озер и лесов, — родины бездомных лапландцев. Ристин, шестнадцатилетняя внучка Тури, должна была служить мне проводницей. Она знала несколько слов по-шведски и уже бывала в Форстугане, откуда ей предстояло идти дальше, до ближайшего приходского села, где она училась в лапландской школе.
Ристин шла передо мной в длинной белой куртке из оленьей шкуры и красной шерстяной шапке. Талию ее охватывал широкий кожаный кушак, расшитый синими и желтыми нитками и украшенный пряжками и пластинками из чистого серебра. На поясе висели нож, кисет и кружка. А за пояс она засунула небольшой топор. На ней были гетры из мягкой оленьей кожи, прикрепленные к широким кожаным штанам. Ее маленькие ноги были обуты в изящные сапожки из оленьей кожи, искусно расшитые синими нитками. На спине она несла лаукос, ранец из бересты, в котором лежали ее пожитки и наша провизия. Ранец был вдвое больше моего рюкзака, но, по-видимому, ничуть ее не стеснял. Она спускалась с отвесных склонов быстрым бесшумным звериным шагом, перепрыгивала с быстротою зайца через поваленные стволы и лужи. Иногда она ловко, как серна, взбиралась на крутую скалу, чтобы осмотреться. У подножья горы мы вышли к широкому ручью. Я не успел еще задуматься над тем, что мы будем делать, как Ристин была уже по пояс в воде, и мне оставалось только спуститься вслед за ней в ледяную воду. Впрочем, я скоро согрелся, когда мы с неимоверной быстротой начали взбираться на крутой склон. Ристин почти все время молчала, что было и к лучшему, так как я понимал ее лишь с огромным трудом. По-шведски она объяснялась так же скверно, как я по-лапландски. Затем мы расположились на мягком мху и прекрасно пообедали ржаными сухарями, свежим маслом, сыром и копченым оленьим языком, запивая все это восхитительной водой из горного родника. Мы закурили свои трубки и еще раз попытались понять друг друга.
— Как называется эта птица? — спросил я.
— Лахоль, — улыбнулась Ристин, сразу узнавшая мелодичное посвистывание ржанки, которая разделяет одиночество лапландцев и которую они так любят.
Из ивового куста донеслась чудесная песня синегрудого реполова.
— Яйло! Яйло! — засмеялась Ристин.
Лапландцы говорят, что у реполова в горле колокольчик и что он знает сто песен. Высоко над нами, ввинченный в синее небо, висел черный крест. Это был королевский орел, который, паря на неподвижных крыльях, окидывал взором свои пустынные владения. С горного озера донесся тоскливый крик нырка.
— Ро-ро-райк, — точно повторила Ристин.
Она объяснила, что это предвещает хорошую погоду. Когда нырок говорит «вар-люк, вар-люк-люк-люк» — это значит: снова будет дождь, снова, снова дождь, сообщила мне Ристин.
Я лежал, растянувшись на мягком мху, курил трубку и наблюдал, как она заботливо перекладывает вещи в лаукосе: синий шерстяной платок, запасную пару оленьих сапожков, пару прекрасно вышитых красных рукавичек для выхода в церковь и Библию. Снова меня поразила благородная форма ее маленьких рук, свойственная всем лапландцам. Я спросил, что хранится в коробочке из березового корня. Так как я ничего не понял из ее долгого объяснения на сметанном шведско-финско-лапландском наречии, то встал и открыл коробочку. Там лежала горсть обыкновенной земли. Для чего она ей нужна?
Снова Ристин попыталась ответить мне, и снова я ничего не понял. Она нетерпеливо покачала головой, несомненно считая, что я очень глуп. Вдруг она растянулась на мху и некоторое время лежала неподвижно с закрытыми глазами. Потом поднялась, наскребла под мхом пригоршню земли и, с особо серьезным выражением лица, протянула ее мне. Тогда я понял, что было в коробочке из березового корня. Это была земля с могилы какого-нибудь лапландца, погребенного прошлой зимой в лесной глуши. Ристин несла ее священнику, чтобы он прочитал над ней заупокойную молитву и рассыпал ее по кладбищу.
Мы вскинули на спину свои рюкзаки и пошли дальше. По мере того как мы спускались по склону, ландшафт менялся все больше. Сначала мы шли по нескончаемой тундре, заросшей осокой и морошкой, ярко-желтые ягоды которой мы на ходу срывали и ели. Потом одинокие карликовые березки сменились рощицами серебристой березы, осин и ольхи, зарослями ивняка, дикой вишни и смородины. Вскоре мы вошли в дремучий еловый лес, а через два часа уже шагали по глубокому ущелью между отвесными, заросшими мхом утесами. Небо над нами было еще светло от лучей заходящего солнца, но в ущелье уже совсем смерклось. Ристин тревожно оглядывалась по сторонам: конечно, ей хотелось выбраться на плато до наступления ночи. Вдруг она остановилась как вкопанная. Я услышал треск веток и увидел шагах в пятидесяти от себя что-то темное и громадное.
— Беги, — прошептала Ристин, побелев, и ее маленькая рука схватилась за топор.
Я охотно побежал бы. Однако ногу мне свела судорога, и я был не в состоянии сделать ни шагу. Теперь я хорошо его рассмотрел. Он был по колено скрыт зарослями черники, и из его громадной пасти торчал кустик, усыпанный его любимыми ягодами, — мы, несомненно, оторвали его от ужина. Он был на редкость велик и, судя по облезлой шкуре, очень стар. Конечно, это был тот самый медведь, о котором мне рассказывал Тури.
— Беги, — в свою очередь шепнул я Ристин, с рыцарским намерением прикрыть ее отступление. Впрочем, героизм мой немногого стоил, так как я все равно не мог сдвинуться с места. Ристин не побежала. И ради сцены, которая последовала затем, стоило приехать из Парижа в Лапландию. Вы можете не поверить тому, что я расскажу дальше, — мне все равно. Ристин, держа руку на топоре, приблизилась к медведю. Другой рукой она приподняла рубаху и показала медведю свои широкие кожаные штаны, которые носят лапландские женщины. Медведь выпустил изо рта веточку черники, несколько раз громко фыркнул и скрылся в еловой чаще.
— Черника ему больше по вкусу, чем я, — сказала Ристин, когда мы пошли дальше, как могли быстрее.
Ристин рассказала мне, что весной, когда мать забрала ее из школы, они здесь в ущелье встретили этого же старого медведя, и он убежал, как только ее мать показала ему, что она женщина.
Вскоре ущелье осталось позади, и мы зашагали через сумрачный лес по бархатистому ковру серебристо-серого мха, поросшего линнеей и грушанкой. День угасал, но его сменил не мрак, а чудесный полусвет летних северных ночей. Каким образом Ристнн находила дорогу в девственной чаще, остается загадкой для моего тупого мозга. Вдруг мы снова вышли к нашему приятелю-ручью, и я второпях наклонился и коснулся губами его прохладного ночного лика. Ристин объявила, что пора ужинать. С невероятной быстротой она нарубила дров и развела костер между двумя валунами. Мы поели, покурили и, подложив под голову рюкзаки, погрузились в глубокий сон. Ристин разбудила меня и протянула мне свою красную шапку, полную черники. Не удивительно, что старый медведь так любил эту ягоду — я редко едал завтрак вкуснее. Затем мы тронулись в путь. И опять нам повстречался наш приятель ручей: весело танцуя по камням и уступам, он журчал, чтобы мы пошли с ним к горному озеру. Так мы и сделали, опасаясь, как бы он не сбился с пути в предрассветной мгле. Иногда мы теряли его из виду, но продолжали слышать его песню. Иногда он поджидал нас у отвесной скалы