— А сколько тебе лет, человечек?
— Шестьсот. Я знаю это потому, что я родился в один год со старой елью перед окном твоей детской, на которой свила гнездо большая сова. Твой отец всегда говорил, что это самое старое дерево во всем лесу. Разве ты не помнишь большую сову, не помнишь, как она сидела у самого окна и смотрела на тебя круглыми глазами?
— А ты женат?
— Нет, я еще холостой, — сказал гном, — а ты?
— Пока нет, но…
— И не женись! Мой отец часто повторял нам, что женитьба — дело рискованное, и недаром есть присловье, что тещу надо выбирать осторожно!
— Шестьсот лет! Неужели? А по виду никак не дашь тебе столько. Я бы ни за что об этом не догадался, глядя, как ты соскользнул по ножке стола и побежал по полу, когда заметил, что я проснулся.
— Ну, ноги мне служат еще хорошо, только вот глаза стали что-то уставать, и днем я почти ничего не вижу. А еще у меня бывает какой-то странный шум в ушах — это началось с тех пор, как вы, люди, принялись устраивать эти ужасные взрывы в наших горах. Некоторые гномы говорят, что вы задумали отнять у троллей их золото и железо. Другие утверждают, будто вы готовите пору для этой огромной желтой змеи с двумя черными полосками на спине, которая, извиваясь, ползет через поля, леса и потоки, изрыгая дым и огонь. Мы все боимся ее, все звери в лесах и полях, все птицы в небе, все рыбы в реках и озерах, и даже тролли в недрах гор в ужасе бегут на север при ее приближении. А что будет с нами, бедными гномами? А что станется с детьми, когда не будет нас, чтобы нашептывать нм во сне наши сказки и охранять их мечты? А кто будет заботиться о лошадях в конюшнях и присматривать, чтобы они не падали на льду и не ломали ног? Кто станет будить коров и помогать им ухаживать за новорожденными телятами? Видишь ли, наступили тяжелые времена — что-то в нашем мире не так и нигде нет покоя. Этот постоянный шум и грохот действуют мне на нервы! Но я не могу дольше с тобой оставаться. Совы уже засыпают, все ночные звери уходят в свои логовища, белки уже грызут еловые шишки, скоро запоет петух и за озером опять загремят ужасные взрывы. Больше я не в силах этого терпеть. Я ухожу отсюда, и нам настало время прощаться. До восхода солнца я должен добраться до Кебнекайзе.
— Кебнекайзе? Но до Кебнекайзе отсюда не одна сотня миль, так как же ты, скажи на милость, доберешься туда на своих коротких ножках?
— Какой-нибудь журавль или дикий гусь подвезет меня туда. Они сейчас собираются там, готовясь к перелету в страны, где нет зимы. На худой конец, я доеду на спине медведя или волка — все они в дружбе с нами, гномами. Ну, мне пора.
— Не уходи! Побудь со мной еще немножко, и я покажу тебе, что находится и золотой коробочке, которая тебя так заинтересовала.
— А что у тебя в золотой коробочке? Какой-нибудь зверь? Мне показалось, что я слышал, как бьется его сердце.
— Ты слышал, как бьется сердце Времени.
— А что такое Время?
— Этого я не могу тебе объяснить, да и никто другой не смог бы. Говорят, Время слагается из трех разных вещей: прошлого, настоящего и будущего.
— И ты всегда носишь его с собой в этой золотой коробочке?
— Да, оно никогда не отдыхает, никогда не спит и никогда не устает повторять мне одно и то же слово.
— И ты понимаешь, что оно говорит?
— Увы, да! Каждую секунду, каждую минуту, каждый час и днем и ночью оно мне говорит, что я становлюсь старше, что я должен умереть. Скажи мне, человечек, пока ты еще не ушел, — ты боишься смерти?
— Боюсь чего?
— Того дня, когда твое сердце перестанет биться, винтики и колесики всего механизма рассыплются, твои мысли остановятся и твоя жизнь погаснет, как огонек этого огарка на столе.
— Кто забил тебе голову такими глупостями? Не слушай голоса в золотой коробочке. «Прошлое, настоящее, будущее», — какая нелепость. Разве ты не понимаешь, что все это одно и то же? Разве ты не понимаешь, что в этой золотой коробочке кто-то смеется над тобой? На твоем месте я бы бросил ее в реку, чтобы утопить сидящего в ней злого духа. Не верь тому, что он говорит, — он лжец! Ты навсегда останешься ребенком, ты никогда не состаришься, никогда не умрешь. Приляг и поспи немного. А потом над верхушками елей взойдет солнце, в окно заглянет новый день, и при его свете ты будешь видеть все гораздо яснее, чем при свете сальной свечки. А теперь мне пора. Прощай, мечтатель! Рад был повидать тебя.
— А я — тебя, маленький гном!
Он соскользнул со стула у моей постели и, топоча деревянными башмаками, побежал к двери. Пока он искал в кармане ключ, он вдруг разразился таким громким смехом, что должен был схватиться обеими руками за живот.
— Смерть! — заливался он. — Подумать только! Ничего подобного в жизни не слышал! Какие же они близорукие дураки, эти большие обезьяны, по сравнению с нами, маленькими гномами. Смерть! Ну, и глупость же, клянусь повелителем гномов!
Когда я, проснувшись, посмотрел в окно, земля побелела от снега. В вышине слышалось хлопанье крыльев и крики диких гусей. Счастливого пути, маленький гном!
Пока я завтракал овсяной кашей с парным молоком и пил чудесный кофе, дядюшка Ларс рассказал мне, что ночью он два раза поднимался с постели собака все время беспокойно рычала, как будто она что-то видела или слышала. Ему самому показалось, что он видит около дома крадущийся темный силуэт, похожий на волка. Ему послышались голоса в коровнике, но он понял, что это я разговариваю во сне, и успокоился. Куры кудахтали всю ночь.
— Видишь? — сказал дядюшка Ларс, указывая на след, ведущий по свежему снегу прямо к моему окну. — Их было не меньше трех. Я живу здесь более тридцати лет и никогда не видел следов волчьей стаи так близко от дома. А вон там, видишь? — Он указал на другие следы, величиною с человеческие. — Я сначала не поверил своим глазам. Не будь я Ларс Андерс, если здесь сегодня не побывал медведь. Последний раз я убил медведя в этом лесу десять лет назад. А слышишь стрекотание на большой ели у коровника? Их там десятка два, не меньше. Мне еще не приходилось видеть столько белок на одном дереве! А ты слышал, как всю ночь ухала сова в лесу, а на озере кричал нырок? И как на рассвете вокруг дома кружил козодой? Я ничего не понимаю — обычно ночью в лесу тихо, как в могиле. Зачем приходили сюда все эти звери? Ни Керстин, ни я не сомкнули глаз всю ночь. Керстин думает, что лапландка околдовала дом, но та уверяет, что прошлым летом крестилась в Рюкне. Только с лапландцами надо держать ухо востро — они все колдуны и знаются со всякой чертовщиной. Ну, да на рассвете я ее проводил: ходит она быстро и до заката будет в лапландской школе в Рюкне. А ты когда отправляешься?
Я сказал, что никуда не спешу и с удовольствием пробуду тут еще дня два — мне очень нравится Форстуган. Дядюшка Ларс сказал, что вечером вернется его сын и мне негде будет ночевать. Я ответил, что могу спать в сарае — я люблю запах сена. Ни дядюшке Ларсу, ни матушке Керстин этот план не понравился. Я почувствовал, что они хотят от меня отделаться — они не разговаривали со мной, и казалось даже, что они меня боятся.
Я спросил дядюшку Ларса про незнакомца, который ночевал у них за два дня до меня и съел весь хлеб. Он не знал ни слова по-шведски, сказал Лари Андерс.
Лапландец из Финляндии, который нес его рыболовные снасти, объяснил, что они заблудились. Они совсем изголодались и съели все, что было в доме. Дядюшка Ларе показал мне монету, которую незнакомец подарил их внучатам, как они ни отказывались, — неужели это и вправду золото?
Это был английский соверен. На полу у окна лежал номер «Таймс», адресованный сэру Джону Скотту. Я развернул газету и прочел гигантский заголовок:
«Страшная эпидемия холеры в Неаполе! Свыше тысячи случаев ежедневно».
Час спустя у дверей стоял Пелле, внук дядюшки Ларса, с мохнатой норвежской лошадкой. Дядюшка Ларе был поражен, когда я предложил ему заплатить хотя бы за провизию, которой он наполнил мой рюкзак, и сказал, что это неслыханная вещь. Он сказал, что мне нечего опасаться: Пелле прекрасно знает дорогу. В это время года поездка будет легкой и приятной: восемь часов езды лесом до Рюкне, три часа вниз по реке в лодке Лисса Иокума, шесть часов пешком через гору до села, два часа по озеру до Лоссо-ярви, оттуда восемь часов по хорошей дороге к новой железнодорожной станции. Пассажирские поезда еще не ходят, но машинист, конечно, позволит мне проехать, стоя на паровозе, двести миль, а там я сяду на товарный поезд.
Дядюшка Ларс был прав: поездка оказалась легкой и приятной — во всяком случае, так считал я в ту пору. Но знаю, как понравилась бы она мне теперь! Столь же легка и приятна была поездка через Центральную Европу в скверных поездах того времени, когда я почти не смыкал глаз. Из Лапландии — в Неаполь, взгляните на карту!
Глава VIII. Неаполь
Если кого-нибудь заинтересует мое пребывание в Неаполе, ему следует обратиться к «Письмам из скорбного города» — только вряд ли их удастся найти, так как эта книжечка давно не переиздавалась и всеми забыта. Сам я только что с большим интересом перечитал «Письма из Неаполя», как назывался шведский оригинал. Теперь я даже ради спасения жизни не сумел бы написать такую книгу. В этих письмах много мальчишеского задора и еще больше самодовольства, чтобы не сказать — чванства. Я, очевидно, гордился тем, что бросился из Лапландии в Неаполь, когда все оттуда бежали. Я весьма хвастливо рассказываю, как все дни напролет провожу в зараженных трущобах, покрытый вшами, питаюсь гнилыми фруктами, а ночую в грязном трактире. Но все это чистая правда, и мне нечего взять назад: я описал холерный Неаполь таким, каким видел его тогда глазами энтузиаста.
Но себя я изобразил далеко не столь верно. У меня хватило наглости написать, будто я не боялся холеры, не боялся смерти. Я солгал. С начала и до конца я боялся их — боялся отчаянно. В первом письме я описал, как я, измученный тошнотворным запахом карболки, поздно вечером вышел из пустого поезда на пустынную площадь, как я увидел на улицах вереницы набитых трупами повозок и омнибусов, которые везли их на холерное кладбище, как я провел всю ночь среди умирающих в жалких трущобных харчевнях. Но я ничего не сказал о том, как через два часа после приезда вернулся н