Не все, однако, перекрашивались в формальный русский цвет. А. Ф. сообщала мужу 10 сент. 15 г.: «Все бароны послали В. Рейтерна к Н(иколаше) в Ставку. Он просил от имени всех их прекратить преследования, потому что они больше не в состоянии переносить. Н. отвечал, что он с ними согласен, но ничего не может сделать, так как приказания идут из Царского Села. Разве это не гадко?.. Это необходимо выяснить. Такая ложь не должна лежать на тебе. Им надо объяснить, что ты справедлив к тем, кто лоялен, и никогда не преследуешь невинных». Возможно, что до А. Ф. дошла лишь сплетня, но суть ее протеста от этого не изменяется. Она с горячностью защищает престарелого гр. Палена, б. министра юстиции и верховного церемониймейстера на коронации – «рыцаря без страха и упрека», как характеризует его упомянутый Волконский. К сожалению, мы не знаем сущности «дела» гр. Палена – об этом можно судить только по письму Царя жене 19 сент. 16 г.: «Фред. перед отъездом прислал мне целую пачку писем графа Палена к жене, в которых он в очень резких выражениях осуждает военную цензуру, тыл и т.д. Старик просил меня лишить его придворного звания, на что я согласился, хотя сознаю, что это наказание слишком сурово. Мама также писала мне об этом». «Прости меня, – возражала А. Ф., – но Фред. поступил весьма несправедливо – нельзя так строго осуждать человека за частные письма (перлюстрированные) к жене – это, по моему мнению, низость… Я бы заставила Фред. понять, что это в высшей степени несправедливо… и притом, наверное, все дело в немецкой фамилии91. Конечно, ты слишком занят, чтобы заниматься такими делами, другие виноваты в том, что “впутывают тебя”, и это меня огорчает, так как они заставляют тебя делать несправедливости». Несмотря на заступничество А. Ф. (Пален отозвался о тыле – «сволочь», «но я понимаю, что он так отзывается о нем»), Пален все-таки лишен был придворного звания. Верховная власть вынуждена была считаться с «национальной подозрительностью».
Эта «национальная подозрительность», как справедливо указывала А. Ф., отнюдь не была специфической чертой русской «неуравновешенности»: «эта война, как видно, всем повлияла на мозги» – «даже в Англии люди совершенно ненормальны». На такой почве рождалась шпиономания и сопутствующая ей, отравляющая атмосферу эпидемия доносов. Неужели не права была А. Ф., когда считала «вопиющим позором» возникшую в Ставке историю с обвинением в «шпионаже» жены нач. штаба, гвард. корпуса, свитского генерала гр. Ностиц? Она писала мужу 11 мая 15 г., прочитав «несколько писем от несчастной Ностиц»: «Было тяжело читать их отчаянные письма о погубленной жизни. Я уверена, что ты велишь расследовать все это дело и восстановишь справедливость. Мне до них нет дела, но вся эта история – вопиющий позор». Мы не знаем сущности этой, как выражалась А. Ф., «гадкой интриги», возникшей, по-видимому, на почве любовного соревнования двух американок, бывших замужем за русскими и не занимавших до замужества высокого социального положения (по дневнику Богданович, одна из них показывалась в лондонском Аквариуме «живой рыбой»). Из записи в дневнике ген. Жанена видно, что в Ставке обвинение гр. Ностиц ставилось в связь с делом полк. Мясоедова. (В дневнике Андр. Влад. со слов Сазонова, обедавшего у вел. кн. Марии Павл., сообщается такая деталь об этом деле в виде иллюстрации для характеристики начал. штаба прежнего верховного главнокомандующего. Резко отозвавшись о ген. Янушкевиче, Сазонов, между прочим, сказал: «Его главное наслаждение копаться в перлюстрации самого низкого качества. Когда я у него был, он мне показал дело о шпионаже гр. Ностиц, и в деле была вложена фотография графини, лежащей в постели в голом виде. Документы, вшитые тоже в деле, указывали, сколько раз ее любовник… был у нее. С самодовольным видом он меня спросил, как это мне нравится. Я ответил, что все это вызывает во мне чувство омерзения и гадливости»). Официальная шпиономания приобретала уже гомерические размеры, когда последний (перед революцией) председатель Совета министров вызывал к себе директора Департамента полиции Васильева и давал ему поручение проверить: правда ли, что по улицам Петербурга гуляют два адъютанта Вильгельма.
Сама А. Ф. не принадлежала к числу «уравновешенных» натур и легко поэтому поддавалась общей заразе. Защищая «невинных людей, обвиненных Ник(олашей)», она со своей стороны готова прислушиваться к доходившим до нее сплетням. Со слов вел. кн. Павла она пишет, напр., 15 июня (15 г.): «Он мне сказал о другой вещи, которая хотя и неприятна, но лучше тебя о ней предупредить, а именно, что в последние 6 месяцев говорят о шпионе в Ставке, и когда я спросила его имя – он назвал ген. Данилова (черного). Он от многих слышал, что чувствуется что-то неладное, а теперь и в армии об этом говорят… Друг мой, Воейков хитер и умен («Воейков трус и дурак», – пишет А. Ф. через несколько дней) поговори с ним об этом. и вели ему умно и осторожно следить за этим человеком. Конечно, как Павел говорит, у нас теперь мания на шпионов, но все же, раз такое сильное подозрение возникло, раз делается известным заграницей все, что могут знать лишь близкие, посвященные лица в Ставке… я считаю вполне справедливым наблюдать за ним, хотя он и может казаться вполне честным и симпатичным. Пока ты там, желтые и другие должны насторожить уши и глаза и последить за его телеграммами и за людьми, которых он видит. Говорят, что он часто получает крупные суммы. Я это все тебе пишу, не зная, есть ли основание для этих слухов, – все же лучше тебя предупредить». Царь более трезво смотрел на дело и ответил: «Я думаю, что мысль о том, будто бы он шпион, не стоит выеденного яйца. Я тоже знаю, что его не любят, даже ненавидят в армии, начиная с Иванова и кончая последним офицером. У него ужасный характер, и он очень резок с подчиненными»92.
Итак, любители искали шпионов в окружении Императрицы, А. Ф. склонна была подозрительно отыскивать их в Ставке93. Но как можно увидеть в этих скорее курьезных и наивных высказываниях сознательное стремление очистить Ставку от людей, которые могли влиять на Императора «вопреки целям распутинцев», т.е. подготовке заключения сепаратного мира? По мнению Семенникова, это даже «несомненно!!»
Глава пятая. Под водительством Распутина
I. «Стратегические советы» императрицы
1. Откровения «Божьего человека»
При слепом экзальтированном преклонении перед «Нашим Другом», «посланным Богом»94, А. Ф., естественно, была вне себя, когда она слышала обвинения Распутина в германофильстве: «Если Шавельский (духовник Ник. Ал.) заговорит о нашем Друге или митрополите (Питириме), будь тверд и дай ему понять, что ты их ценишь и что ты желаешь, чтобы он, услышав истории о нашем Друге, энергично заступился за Него против всех и запретил говорить об этом. Они не смеют говорить, что у Него что-либо общее с немцами. Он великодушен и добр ко всем, каким и должен быть истинный христианин» (5 апр. 1916 г.).
Общественное мнение, вернее, стоустая молва, уже тогда связала имя Распутина с германским шпионажем. Утверждение это основывалось больше на внутренней уверенности, что вокруг «старца» должна была существовать «хорошо наставленная германская агентура». Рассмотреть конкретные данные, на которые опиралась распространявшаяся молва, удобнее в связи с мотивами, выдвинутыми теми, кто совершил 17 декабря расправу с царским «Другом» в юсуповском особняке: здесь обвинение сконцентрировано – Россия стояла накануне сепаратного мира, и Распутин был его вдохновителем и проводником. Упрощенно говорилось не о сложной проблеме сепаратного мира, а о том, простейшем виде шпионажа, когда неприятелю передаются военные тайны95.
При таких условиях внимание исследователей темы «Романовы и сепаратный мир» неизбежно должно было остановиться на интересе, который проявляла А. Ф. к войне в своих письмах. Ее внимание привлекают стратегические планы и тактические детали. Если не толковать криво и слишком расширительно этих писем, в них не будет заключаться ничего криминального. Помимо личных мотивов («хотела бы быть вблизи тебя, чтобы вместе следить за картой и разделять с тобой радости и заботы» – 12 марта 1916 г.) ее интерес к «стратегии» вызывается желанием испросить благословение «Друга», ибо в ее представлении только те военные действия, на которых почиет благодать «Божьего Человека», могут быть успешны. «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтобы мы Ему тотчас говорили, как только случится что-нибудь особенное, – она (т.е. Вырубова) Ему сказала про туман, и Он сделал выговор, что Ему этого не сказали тотчас же – говорит, что туман больше не будет мешать» (23 дек. 1915 г.) – и А. Ф. уверена, что «Бог пошлет солнечные дни на нашем фронте». Иногда А. Ф. запрашивала, как бы по инициативе самого «Друга…» Он «очень хочет знать наперед о военных планах, ибо он все время молится и соображает, когда придет удобный момент для наступления, чтобы не терять людей без пользы» (6 янв. 1916 г.). Таким образом, через А. Ф. Распутин узнавал или мог узнавать «все тайны, которые были для него интересны», хотя Царь, сообщая жене некоторые детали, подчас оговаривался: «Не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе96. Со своей стороны и Распутин давал «стратегические» советы.
Все это кажется очень подозрительным Семенникову, но все же, по его мнению, «было бы неосторожно делать на основании этого какие-либо определенные выводы относительно непосредственной роли Распутина в германском шпионаже». Распутин «не таил про себя полученных им от Романовых секретов и они, несомненно, становились известными всему окружающему его сброду – дальнейшее направление этих сведений по нужному пути при желании было дать не трудно». Основываясь на показаниях, данных Хвостовым в Чр. Сл. Ком., Семенников считает, что «некоторые странные советы Распутина были связаны с интересами направлявших его отдельных спекулянтов97. Не исключена, однако, и та возможность, что в некоторых случаях через Распутина передавались Романовым директивы германского штаба». Последнее предположение автора сделано ad hoc. Но присмотримся ближе к тому, что устанавливает переписка, и картина получится не столь ужасная, как ее изображает идущий по стопам Семенникова Чернов, как всегда, дающий хронологическую мешанину, которая сгущает краски: «Распутин ездил и узнавал. А Царица потом в письмах к мужу недоумевала, как это «делается известным заграницей все, что могут знать лишь близкие, посвященные люди в Ставке»98. Но картина все равно получилась бы ужасная, если бы даже вся видимость не говорила за то, что Распутин, сам не будучи шпионом, бессознательно выполнял роль «педали для немецкого шпионажа»99. Достаточно подумать о том, что в войне современного типа, где одна из воюющих сторон применяет все ресурсы военной науки и техники, все напряжение стратегического опыта и гения – другая сторона может поставить на карту судьбу сотни тысяч людей по указке… темного юродивого бабника!
2. «Секретная карта»
Прежде всего надо коснуться вопроса, который, по свидетельству Деникина, произвел в свое время «удручающее впечатление» на Алексеева. Деникин вспоминает, что в армии громко, не стесняясь ни местом, ни временем, говорили о настойчивом требовании Императрицей сепаратного мира, о предательстве ее в отношении фельдмаршала Китченера, о поездке которого она якобы сообщила немцам, и т.д. … «Учитывая то впечатление, которое произвел в армии слух об измене Императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в отношении ее к династии и революции. Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос весной 1917 г., ответил мне как-то неопределенно и нехотя: “При разборе бумаг Императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах – для меня и Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею”»
Слова ген. Деникина, конечно, многократно цитируются. Мы имели случай убедиться на довольно ярком примере, что автор «Очерков русской смуты» не всегда точно воспринимал в воспоминаниях слова Алексеева100. Ведь надо предположить, что Алексеев допускал, что «секретная» карта без его ведома была воспроизведена специально для «Императрицы» – эта копия и была в революционные дни найдена в бумагах А. Ф. Вероятно ли это? Если бы перед ней была подробная карта, она не смущалась бы подчас некоторыми географическими названиями – напр. Белоозеро: «уж не знаю, где это такое». Член Чр. Сл. Ком. Романов, мемуарист, показаниям которого, к сожалению, не очень приходится доверять, категорически утверждал, что в бумагах А. Ф. была найдена не военная карта, а карта госпиталей имени А. Ф. Спутать карту расположения госпиталей с секретной военно-стратегической картой все-таки трудно. До Алексеева могли дойти не совсем точные сведения. Не шла ли речь о карте секретных маршрутов царского поезда по фронту, о чем упоминается еще в переписке 3 ноября 1915 г.? Хвостов «привез мне твои секретные маршруты (от Воейкова), и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы он тебя всегда охранял». Об этих секретных маршрутах, правда в другом контексте, говорилось и в Чр. Сл. Ком. – точнее, упоминалось в показаниях Белецкого 12 мая. Он утверждал, что поездки были обставлены так легко, что о них знали в Германии101, и что как раз в ноябре, когда А. Ф. получила упомянутые сведения от дворцового коменданта, агенты на зап. фронте сообщили Департаменту полиции, что на участке за Бахмачем должны быть брошены бомбы с немецкого аэроплана. И действительно «в тот самый час на этом перегоне» была брошена бомба в поезд, шедший впереди императорского. Не будет ли натяжкой этот эпизод поставить на счет пьяной болтовни Распутина? Ведь не было никакой логики немцам гоняться за Царем, когда на него как бы возлагались надежды при заключении сепаратного мира. Если указанная бомба не была бомбой случайной, то не напрасно ли ее приписывать немцам? Белецкий приводит инцидент в доказательство планомерной организации немецкого шпионажа. Как могла быть осведомлена полицейская агентура о немецких предположениях? «Немецкая» бомба могла быть и русского происхождения. Белецкий показывал и другое: «было указание заграничной агентуры» на то, что предполагается «пустить навстречу царского поезда особый поезд, на паровозе которого были бы взрывчатые вещества, или путем авиационным сбросить бомбу». Департаменту полиции пришлось завести даже особых секретных сотрудников для наблюдения за авиаторами. Как раз в момент, когда была сброшена бомба, о которой говорил Белецкий, в секретной агентуре произошел провал102.
Итак, оставим в стороне «секретную карту», найденную якобы в бумагах Императрицы. Что же касается «стратегических» советов, подаваемых А. Ф. и внушаемых «Другом», то надо иметь в виду, что до летних месяцев 1916 г., т.е. до брусиловского наступления, о котором скажем специально, советы А. Ф. почти всегда не выходили за пределы общих мест вроде замечаний: «Неужели правда, что мы опять в 200 верстах от Львова? Нужно ли нам торопиться вперед и не повернуть ли нам и раздавить немцев103. Что насчет Болгарии? Иметь их на своих флангах было бы более чем скверно. Фердинанд, наверное, подкуплен» (12 сент. 1915 г.). 12 ноября А. Ф. передает мнение «Григория», высказанное дочери Фредерикса: ввиду того, что Греция и Румыния не двинутся, «война не продлится долго… Он надеется не далее весны. Дай Бог, чтобы это была правда». Единственное письмо от 4 февраля 16 г. в связи с падением Эрзерума ставит вопросы, имеющие подобие характера стратегического: «Теперь совершенно частный вопрос от меня лично: все время читаешь, что германцы продолжают посылать в Болгарию войска и пушки, так что если мы наконец поведем наступление, а они зайдут сзади через Румынию, то кто прикроет тыл нашей армии? Или будет послана гвардия влево от Келлера, и для прикрытия по направлению в Одессу? Я это придумала сама, потому что враги всегда находят у нас слабые пункты. Они всегда и все подготовляют на всякий случай, а мы вообще весьма небрежны, почему и проиграли в Карпатах, где недостаточно укрепили свои позиции. Теперь, если они проложат себе путь через Румынию к нашему левому флангу, то что же останется для защиты нашей границы… Каков наш план теперь после взятия Эрзерума?» Если подойти к тексту без предвзятого мнения, едва ли можно усмотреть здесь выпытывание военных тайн и вмешательство в оперативные планы104.
И советы «Друга», облеченные по большей части в малопонятные quasi символистические формы, не выходили за пределы тех же общих мест и утешительных сентенций на тему: «худшее позади» (с момента принятия Императором верховного командования). А. Ф. сама не всегда понимала туманные «изречения нашего Друга» и подчас его как будто странные советы105. Но тем не менее не только сама переписывала их в свою особую тетрадь, но настойчиво просила мужа делать то же самое. Часто она пыталась давать свое толкование неудобочитаемым афоризмам «Друга». Так, Вырубова получила от Распутина телеграмму 3 сент. (1915 г.): «Помните обетование встречи, это Господь показал знамя победы, хотя бы и дети против или близкие друзья сердцу, должны сказать пойдемте по лестнице знамя, нечего смущаться духу нашему». А. Ф. просит мужа записать телеграмму, пометив 3-м сентября, на лист с «Его телеграммами», который она дала перед отъездом, и комментирует ее: «А твой дух бодр, так же бодра и я, полна предприимчивости и готова разговаривать вовсю. Все должно хорошо пойти, и так оно и будет – только нужно иметь терпение и уповать на Господа Бога… Правда, потери наши огромны, наша гвардия погибла, но все неизменно бодро настроены. Все это легче переносить, нежели здешнюю гниль».
И, пожалуй, единственное прямое указание «стратегического» характера относится к 15 ноября: «Я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное, и настоятельно просит тебя, чтобы ты приказал нашим наступать». На это «ночное видение» комментаторы обратили сугубое внимание: «Кто знает, в каком кабаке было Распутину его «ночное видение». Кто знает, не был ли он и на этот раз окружен уже не раз замеченными в его окружении лицами, на которых уже сосредоточивались подозрения контрразведки?» (Чернов). Через кого пришло “ночное видение” Распутину, мы точно не знаем, но из письма Кудашева Сазонову, 27 декабря, можно установить, что советы «Друга» в значительной доле совпадали с основным планом верховного командования, т.е. Распутину в «ночном видении» никакого откровения не было и особенно внушения со стороны немцев. Ни при чем и его сметка «мужицкого ума», позволявшая «острым взором» охватывать военные события. Кудашев писал: «Невольно напрашивается вопрос: раз спасти Сербию не удалось, то зачем нам теперь вести наступление в сторону Галиции и Буковины?.. На все мои вопросы в этом смысле я получаю уклончивые ответы: сами, – говорят офицеры, – не понимаем, зачем напрасно расходуем людей и патроны». В дальнейшем Кудашев пояснял: «Я имею основание думать, что сами военные авторитеты наши ждут решений только на северном фронте, почитаемом ими “главнейшим”. С этой точки зрения не исключена возможность того, что все наступление на Галицию предпринято главным образом как больших размеров диверсия, чтобы отвлечь внимание противника от севера». Авторитет Распутина и мог быть использован некоторыми военными кругами. Из намека в письме 13 декабря можно усмотреть, что критика высшего военного командования исходила от вел. кн. Павла. Ал. с ссылкой на авторитет Рузского, который де «против плана Алексеева в южном направлении». По поводу этой критики А. Ф. и высказала свое здравое замечание, которое выше цитировалось: «У тебя и Алексеева свои планы и свои соображения».
Может быть, совет о рижском направлении надо объяснить еще проще – это был просто отзвук старых опасений, высказанных А. Ф. в одном из ранних писем 1915 г. – задолго до принятия Царем верховного командования. 20 апреля уехавшему в Ставку мужу по поводу ожидавшегося наступления немцев и начавшейся паники в Митаве А. Ф. давала такие наивные стратегические советы.: «Наш Друг считает их (т.е. немцев) страшно хитрыми, находит положение серьезным, но говорит, что Бог поможет. Мое скромное мнение таково: почему бы не послать несколько казачьих полков вдоль побережья или не продвинуть нашу кавалерию немного более к Либаве, чтобы помешать немцам все разрушить и утвердиться с их бесовскими аэропланами? Мы не должны позволять им разрушать наши города, не говоря уже об убийстве мирных жителей».
Советы Распутина слишком часто повторяли то, что он слышал от других, и в том числе от самой А. Ф. Ярким примером может служить эпизод с посещением Царем Львова и Перемышля. Узнав из письма Царя 5 апреля, что Н. Н. предлагает ему «поскорее съездить во Львов» и Перемышль («какая радость, если это в самом деле удастся», – писал Царь), А. Ф. непосредственно отнеслась несколько скептически к путешествию, и не только потому, что Царь «должен быть главным лицом в этой первой поездке» и Н. Н. «не должен… туда сопровождать», но и потому, что ее беспокоила мысль: «не рано ли еще? Ведь настроение там враждебно к России». «Я попрошу нашего Друга особенно за тебя помолиться, когда ты там будешь», – заключала А. Ф. свое письмо. На другой день о проекте поездки был осведомлен Григорий. «Когда Аня сказала ему по секрету (так как я просила Его особых молитв) о твоем плане, Он странным образом сказал то же самое, что и я, – что, в общем, он не одобряет твоей поездки, и «Господь пронесет, но безвременно (слишком рано) теперь ехать: никого не заметит, народа своего не увидит, конечно, интересно, но лучше после войны». Распутин повторял лишь общее мнение, высказанное Царю председателем Гос. Думы при встрече во Львове. Родзянко осуждал Н. Н. за «легкомысленный» шаг, находил «несвоевременной» поездку, потому что был убежден, что «недели через три Львов, вероятно, будет взят обратно немцами», и нашей армии придется очистить занятые ею позиции, между тем «земля, на которую вступил русский монарх, не может быть дешево отдана обратно; на ней будут пролиты потоки крови, а удержаться на ней мы не можем». 11 апреля А. Ф. прочитала в «Новом Времени» торжественное описание «великого исторического момента» и впала в экзальтацию: «Наш Друг в восторге и благословляет тебя». Однако пессимистические предсказания Родзянко оправдались – в сознании А. Ф. отпечаталось лишь то, что «наш Друг» знал и предупреждал, что это было преждевременно (тогда она писала, по собственным словам, это «между прочим»), но Царь «вместо того послушался Ставки».
3. Наступление Брусилова
Благой совет, который А. Ф. готова была дать другим, она не всегда была склонна применять к себе. Это вмешательство во фронтовые дела с особой определенностью сказалось в месяцы брусиловского наступления, которое оказалось, в изображении Семенникова и других, в дальнейшем своем развитии тесно связанным со «стратегическими» указаниями, шедшими от Распутина: «С конца июля 1916 г. Распутин начинал вести кампанию в пользу уменьшения интенсивности, а затем и окончательного прекращения наступления». В целях воздействия на Императора А. Ф. в июле и августе три раза ездила в Ставку106. Кампания эта имела «несомненно свой особый смысл». В связи с продвижением вопроса о сепаратном мире (стокгольмское свидание Протопопова) надо было не производить энергичных активных действий и тем наглядно показать противной стороне свою выжидательную позицию.
Насколько подобное утверждение соответствует тому, что можно установить по письмам А. Ф.?107 То толкование, которое Семенников придает одному из первых писем из последующей серии за лето 1916 г. письму 4 июня, вызывает решительное возражение. А. Ф. писала: – «Наш Друг… просит, чтобы мы не слишком сильно продвигались на севере, потому что, по Его словам, если наши успехи на юге будут продолжаться, то они станут на севере отступать либо наступать, и тогда их потери будут очень велики, если же мы начнем там, то понесем большой урон. Он говорит это в предостережение». Комментатор письма заключает: «Распутин, в сущности, подавал свой авторитетный голос за разрушение всего плана общего наступления, так как именно в это время Северный фронт (равно как и южный) должен был начать энергичные действия». Письмо А. Ф. надо сопоставить с письмом, полученным ею от мужа на следующий день и, конечно, не являвшимся ответом с обратной почтой: «Несколько дней тому назад мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немного южнее. Но прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать. Даже войска, расположенные на севере, продолжают думать, что они скоро пойдут в наступление, – и это поддерживает их дух. Демонстрации, и даже очень сильные, будут здесь продолжаться нарочно. К югу мы отправляем сильные подкрепления». Это письмо прежде всего показывает, что решение верховного командования абсолютно не связано было с запоздалым советом «Друга», и что этот последний скорее сделан в связи с дошедшими до «божьего человека» сведениями – ясно, что эти сведения пришли не от А. Ф. Гадать об источнике предвидения Распутина довольно бесполезно (вероятно, из тех же военных кругов Ставки). Последующие письма А. Ф. за два первые месяца наступления совершенно определенно свидетельствуют, что со стороны Распутина и его, допустим, «рупора» А. Ф. никаких возражений против «южного направления» не встречалось. Наступление с самого начала было воспринято А. Ф. восторженно: «Это такое счастье и такая награда за весь твой тяжелый труд и терпение, – писала она 27 мая. – Мне кажется, что как будто мы снова начинаем войну… только бы все оказались на высоте находчивости и предусмотрительности». «Действительно, приходят прекрасные вести. Идиотский Петр(оград) даже не умеет достаточно оценить их. Бог да благословит тебя и наших дорогих героев». Продолжим цитаты – они уничтожают все сомнения. По поводу взятия Черновиц 6 июня: «Хвала Господу Богу! Только бы нам не зарваться слишком вперед – прокладывают ли у нас узкоколейные дороги для подвоза продовольствия и снарядов к фронту? Я просила Татьяну немедленно протелефонировать последние известия в лазарет, радость была беспредельна. Мы провели там вечер». «Твои сибиряки и вся 6 соб. стрелковая дивизия вели себя геройски», – сообщает Царь того же числа… «Я надеюсь, что начнется новое наступление на Ковель. Если ты посмотришь на карту, то поймешь, почему для нас важно достичь этого пункта и почему германцы помогают австрийцам воспрепятствовать всеми силами продвижению вперед». «Ты не удивляйся, если теперь настанет временное затишье в военных действиях. Наши войска там не двинутся, пока не прибудут новые подкрепления и не будет сделана диверсия около Пинска. Прошу тебя, храни это про себя, ни одна душа не должна об этом знать»108. «Немцы подвозят к Ковелю все больше и больше войск… и теперь там происходят кровопролитнейшие бои. Все наличные войска посылаются к Брусилову… Опять начинает давать себя чувствовать этот проклятый вопрос о снарядах для тяжелой артиллерии109. Пришлось отправить туда все запасы Эверта и Куропаткина» (9 июня). «Наш Друг надеется на большую победу (быть может, под Ковелем)», – сообщает 14 июня А. Ф. «Во вторник я буду горячо молиться о наших возлюбленных войсках – да поможет им Бог Всемогущий, да ниспошлет им силу, отвагу и искусство для достижения успеха» (19 июня). Царь того же числа: «Наши одесские стрелки дерутся, как львы, но увы! только четвертая часть их уцелела… Через два дня наше наступление возобновится». Приблизительно такова вся переписка за эти дни. И только 25 июня в письме А. Ф. можно встретить маленькую оговорку. Друг «находит, что во избежание больших потерь110 не следует так упорно наступать – надо быть терпеливым, не форсируя событий, так как в конечном счете победа будет на нашей стороне, – можно бешено наступать и в 2 месяца закончить войну, но тогда придется пожертвовать тысячами жизней, а при большей терпеливости будет та же победа, зато прольется значительно меньше крови».
Для того чтобы доказать свою тезу, Семенникову приходится, игнорируя то, что в совокупности дает переписка, толковать весьма произвольно отдельные места, строить субъективные предположения, делая из них логические догадки. Он опирается отчасти на воспоминания Брусилова. Это заставляет остановиться на некоторых подробностях.
Брусилов был назначен главнокомандующим юго-западного фронта на место Иванова, который пессимистически относился к предположенным наступательным операциям, считая, что единственно осуществимая для армии его фронта операция могла бы заключаться в предохранении юго-западного края от дальнейшего нашествия противника. 1 апреля в Могилеве состоялся под председательством Царя военный совет для выработки плана боевых действий, на котором присутствовали все три главнокомандующих фронтами. По словам Брусилова, нач. штаба верх. главнок. Алексеев доложил, что главный удар предполагается нанести на Западном фронте в направлении Вильно, при содействующем наступлении со стороны Северо-западного фронта, что же касается Юго-западного фронта, он должен держаться строго оборонительной позиции, перейдя в наступление лишь тогда, когда оба северных соседа твердо обеспечат свой успех. Главнокомандующий северо-западным фронтом Куропаткин заявил, однако, что на успех его фронта рассчитывать очень трудно и что прорыв фронта немцев «совершенно невероятен» в силу мощи немецкой полосы – «скорее нужно полагать, мы понесем громадные безрезультатные потери». Алексеев с этим не соглашался. К мнению Куропаткина присоединился главнокомандующий западным фронтом Эверт, не веривший в успех и полагавший, что правильнее было бы держаться оборонительного образа действий, пока армия не будет обладать тяжелой артиллерией, по крайней мере в размере противника. Брусилов высказался по-иному: Юго-западный фронт «не только может, но и должен наступать» и имеет «все шансы на успех». Оптимизм Брусилова одержал верх. «Было условлено, – вспоминает Брусилов, – что на всех фронтах мы должны быть готовы в половине мая».
В конце апреля Брусилов встретился с царской семьей в Одессе, куда Государь прибыл для осмотра сербской дивизии. Автор мемуаров подчеркнул, что А. Ф., встретив его «довольно холодно», спросила: готов ли Брусилов к переходу в наступление. «Я ответил, что еще не вполне, но рассчитываю, что мы в этом году разобьем врага. На это она ничего не ответила, а спросила, когда думаю я перейти в наступление. Я доложил, что мне это пока неизвестно, что это зависит от обстановки, которая быстро меняется, и что такие сведения настолько секретны, что я их сам не помню… Она промолчала немного, вручила мне образок Николая Чудотворца». Надо ли здесь усмотреть какой-нибудь намек? Как будто бы да, если принять во внимание, что Брусилов счел нужным внести в свои воспоминания такое добавление: «Странная вещь произошла с образком св. Николая. Эмалевое изображение лика святого немедленно же стерлось и так основательно, что осталась одна серебряная пластинка. Суеверные люди были поражены, а нашлись и такие, которые заподозрили нежелание святого участвовать в этом лицемерном благословении». Никакого «лицемерия» в данном случае не было, ибо свое письмо мужу о Брусилове после военного совета 1 апреля А. Ф. заканчивала словами: «дай же Бог», чтобы Брусилов оказался подходящим111.
«Как я и наметил раньше, к 10 мая наша подготовка к атаке была в общих чертах закончена, – продолжает Брусилов. – 11 мая я получил телеграмму начальника штаба верховного главнокомандующего, в которой он мне сообщал, что итальянские войска потерпели настолько сильное поражение, что итальянское командование не надеется удержать противника на своем фронте и настоятельно просит нашего перехода в наступление, чтобы оттянуть часть сил с итальянского фронта к нашему; поэтому, по приказанию Государя, он меня спрашивает, могу ли я перейти в наступление и когда. Я ему немедленно ответил, что армии вверенного мне фронта готовы и что, как я раньше говорил, они могут перейти в наступление неделю спустя после извещения. На этом основании доношу, что мною отдан приказ 19 мая перейти в наступление всеми армиями, но при одном условии, на котором особенно настаиваю: чтобы и Западный фронт одновременно также двинулся вперед, дабы сковать войска, против него расположенные. Вслед за тем Алексеев пригласил меня для разговора по прямому проводу. Он мне передал, что просит меня начать атаку не 19 мая, а 22-го, т.к. Эверт может начать свое наступление лишь 1 июня. Я на это ответил, что нахожу, что и такое промедление несколько велико, но с ним мириться можно при условии, что дальнейших откладываний не будет…112. Я тотчас же разослал телеграммами приказания командующим армиями, что начало атаки должно быть 22 мая на рассвете… 21 мая вечером Алексеев опять пригласил меня к прямому проводу. Он мне передал, что несколько сомневается в успехе моих активных действий вследствие необычайного способа, которым я их предпринимаю, т.е. атаки противника одновременно во многих местах, вместо одного удара всеми собранными силами и всей артиллерией, которая у меня распределена по армиям. Алексеев высказал мнение, не лучше ли будет отложить мою атаку на несколько дней для того, чтобы устроить лишь один ударный участок, как это уже выработано практикой настоящей войны. Подобного изменения плана действий желает сам Царь, и от его имени он и предлагает мне это видоизменение. На это я ему возразил, что изменить мой план атаки я наотрез отказываюсь и в таком случае прошу сменить… Алексеев мне ответил, что Верховный уже лег спать и будить его ему неудобно, и он просил меня подумать. Я настолько разозлился, что резко ответил, что «сон Верховного меня не касается, и больше думать мне не о чем. Прошу сейчас ответа». На что ген. Алексеев сказал: «Ну, Бог с вами, делайте, как знаете, а я о нашем разговоре доложу Государю Императору завтра». Конечно, Царь был тут ни при чем, а это было системой Ставки с Алексеевым во главе – делать шаг вперед, а потом сейчас же шаг назад».
Из воспоминаний Брусилова как будто бы явствует, что сомнение в последнюю минуту возбуждал лишь метод наступления, который, по словам мемуариста, расходился с порядком, признаваемым по примеру немцев единственно пригодным для прорыва фронта противника при оппозиционной войне… Кто прав в определении стратегических «аксиом», судить, конечно, не нам. Семенников пользовался не отдельным изданием воспоминаний Брусилова, выпущенных в Риге, а отрывками «Из записок» Брусилова, напечатанными в 24 г. в журнале «Россия». Там рассказ Брусилова о разговоре с Алексеевым 21-го несколько усилен – Алексеев передал, что «главковерх желал бы отсрочить атаку недели на две с тем, чтобы переменить в корне систему моего наступления, т.е. чтобы все армии стояли на местах, атаку же произвести только одной 8-й армией, направленной на Ковель». Вот эти слова «переменить в корне» приводили Семенникова к совершенно произвольному толкованию (даже прямой передержке), решительно ни на чем не основанному. «Есть основания (какие?) думать, – писал он, – что эта мысль Николая шла от того же Распутина: свое мнение об изменении общего плана наступления Николай высказал от себя (а не по инициативе Алексеева) лишь через четыре дня после того, как в течение нескольких дней он пробыл вместе с приезжавшей в Ставку женой и, следовательно, уже тогда знал все взгляды на этот счет Распутина; последнему же, очевидно, план наступления был сообщен, как это всегда делалось, сразу же после того, как он был разработан».
Так можно доказать что угодно и обвинить кого угодно. В действительности план, выработанный Алексеевым и установленный на военном совете 1 апреля, никаким видоизменениям под влиянием «пацифистских советов» Распутина не подвергался, за исключением преждевременного выступления на австрийском фронте в целях облегчить положение итальянцев. Представитель мин. ин. д. в Ставке Базили тогда же сообщил Сазонову, что наступление на германский фронт с этими операциями «непосредственно не связано и должно состояться, согласно общему плану, лишь около 15 июня», причем одной из целей наступления армии ген. Брусилова является оттяжка германских войск в южном направлении, так как «важнейшие операции» по-прежнему предусматриваются на западном фронте.
Оставим в стороне стратегические вопросы и оценку по существу Луцкого прорыва. Естественно, что Брусилов склонен преувеличивать роль, которую могли сыграть его «чрезвычайно грандиозные победоносные» операции. Все другие виноваты в том, что успех брусиловского наступления не изменил судеб войны, на что была полная «вероятность», и что фактически «никаких» стратегических результатов эти операции не дали. Алексеев покрывал «преступные действия» Эверта и Куропаткина – «излюбленных военачальников Ставки»; верховное командование виновато в том, что «брусиловское наступление» было «непростительно упущено». Брусилов обиженно отмечает, что в то время как вел. кн. Н. Н. с Кавказа прислал ему восторженное письмо, имп. Николай II с запозданием телеграфировал «несколько сухих и сдержанных слов благодарности». Военная критика найдет значительные «ошибки» и в действиях самого командования юго-западного фронта, затруднявших развитие успеха, которому, как видно хотя бы из переписки Царя, в действительности в Ставке придавали весьма большое значение, в силу чего в процессе развития наступления изменился и план, намеченный 1 апреля113. Вопреки утверждению Брусилова, что верховное командование ограничилось лишь «запоздалыми» подкреплениями с «бездействующих фронтов», на его фронте произведено было сосредоточение «главных» русских сил, и главнокомандующий имел в своем распоряжении «по сравнению с действующими против него войсками более, чем двойное превосходство сил» (слова Алексеева Базили 16 сентября).
Стоустая «молва» по-своему объяснила события. Родзянко, посетивший в дни «брусиловского наступления» Особую армию, говорит: «Офицеры, участники наступления, считали, что успеху операции помогло то обстоятельство, что Брусилов начал наступление на полтора суток раньше назначенного Ставкою срока: в армии ходили упорные слухи, что в Ставке существует шпионаж и что враг раньше нас осведомлен о всех наших передвижениях». Председатель Думы не воздержался от утверждения: «К сожалению, многие факты подтверждали это подозрение». Также упрощенно «молва» трактовала и причину «стратегической неудачи» первоначально блестящих успехов. Эверта поспешили зачислить в «разряд изменников». Брусилов, конечно, «не верил» этой вздорной молве, но тем не менее поспешил переслать главнокомандующему западным фронтом «несколько писем», полученных им от разных «неизвестных корреспондентов», в которых Эверт обвинялся «в предательстве русских интересов и в желании нанести ущерб русской армии», – переслал для того, чтобы осведомить Эверта, как «превратно» толкуется задержка в оказании помощи наступавшему фронту. «На это письмо я ответа не получил», – с наивностью замечает мемуарист, забывая упомянуть, как он лично намекал ген. Панчулидзеву, что необоснованное отступление может отзываться «изменой»114.
Из воспоминаний Брусилова для сопоставления с тем, что писала А. Ф., важно отметить, как Брусилов сам подвел фактически итоги своих операций: «К 1 августа для меня уже окончательно выяснилось, что помощи от соседей в смысле их боевых действий я не получу; одним же моим фронтом, какие бы успехи ни одержали, выиграть войну в этом году нельзя. Несколько большее или меньшее продвижение вперед для общего дела не представляло особого значения: продвинуться же настолько, чтобы это имело какое-либо серьезное стратегическое значение для русских фронтов, я никоим образом рассчитывать не мог, ибо в августе месяце, невзирая на громадные потери, понесенные противником, во всяком случае большие, чем наши, и на громадное количество пленных, нами взятых, войска противника перед моим фронтом значительно превысили мои силы, хотя мне и были подвезены подкрепления. Поэтому я продолжал бои на фронте уже не с прежней интенсивностью, стараясь возможно более сберечь людей, лишь в той мере, которая оказывалась необходимой для сковывания возможно большего количества войск противника, косвенно помогая этим нашим союзникам – итальянцам и французам… В конце октября, в сущности, военные действия 16 г. закончились». – Закончились в силу климатических условий на Карпатах и в силу того, что необходимость восстановить положение на австро-венгерском фронте вынудила бросить в Галицию все немецкие резервы, которые могли быть сняты на западе. Таким образом, относительное значение галицийской операции, в смысле «косвенной» помощи союзникам, сохраняло все свое значение: не только австрийцы принуждены были остановить наступление в Италии, но и французы почувствовали облегчение на Сомме.
4. Румынский вопрос
К этим итогам, которые подвел Брусилов, добавим указание на то, что стратегия верховного командования к осени осложнилась вступлением (15 августа) в войну Румынии, что Брусилов ставит в актив своим операциям. Актив заключался в том, что Румыния не выступила на противоположной стороне, возможность чего допускала русская дипломатия еще в мае115.
На привлечении Румынии настаивала Франция, побуждая Россию к «самой широкой уступчивости» в «торге», который шел с румынским премьером Братиано. «Дневник» министра ин. д. зарегистрировал весьма показательную беседу, которую имел в министерстве 13 июля, т.е. накануне вступления в управление делами нового руководителя внешней политикой России Штюрмера, французский посол: «Г. Палеолог с жаром доказывал, что данность скорейшего выступления Румынии должна превосходить ценность требуемых от союзников уступок. Барон Шиллинг отвечал, что уступки, делаемые нами румынам, кажутся малоценными французам лишь потому, что все эти уступки делаются главным образом за счет России. Французский посол указывал на сильное возбуждение, охватившее его соотечественников, и предостерегал, что ответственность за неуспех переговоров будет возложена на Россию, это вызовет сильнейшее негодование против нее… На это бар. Шиллинг также с жаром возражал, что русское общественное мнение в свое время равным образом возложит на Францию ответственность за все уступки… что не менее опасно с точки зрения интересов союза. Тогда г. Палеолог в оправдание настойчивости своего правительства в этом вопросе заявил, что утомление войной… и беспокойство за будущее столь велики, что правительство не может с ними не считаться; в выступлении Румынии Франция видит последнее средство перетянуть чашу весов в свою сторону, так как понесенные в последних боях потери заставляют призадумываться, долго ли еще Франция может выдержать такое испытание. Посол заключал словами: “Должен вам сказать, что у нас нет больше ни одного человека в наших резервах”. Бар. Шиллинг доказывал ему ошибочность возлагать чрезмерные надежды на одно лишь выступление Румынии, которое, очевидно, не придаст Франции недостающих ей резервов и едва ли изменит чем-либо положение на французском фронте».
В самом министерстве ин. дел борьба двух течений – сторонников форсирования активного вступления Румынии в войну и противников, отстаивавших предпочтительность ее нейтралитета, – чрезвычайно наглядно проявилась в критике, которой подверг в частном письме представитель министерства в Ставке Базили докладную записку, представленную секретарем II пол. отд. министерства кн. Гагариным. «Никогда нельзя было сомневаться, – писал он, – что румыны выступят, когда станет ясным, на чьей стороне будет победа, и что они примкнут к более сильным». Далее он указывал на невозможность выделения трехсоттысячной армии для привлечения Румынии, ибо «отвлечь даже меньшие силы с нашего фронта в настоящую минуту верховное командование не может». «В противовес мнению, высказанному в записке, нейтралитет Румынии для нас выгоднее116, чем ее выступление при нынешних условиях на нашей стороне».
Базили здесь излагал лишь аргументацию Алексеева в более раннем письме к Сазонову (январь – февраль), где «фактически» верховный командующий возражал на заключения дипломатов, которые базируются на «зыбких данных» и побуждают Румынию путем русской военной диверсии в Болгарии… Для Алексеева на первом плане «военные соображения», а потом «политика». Этой точки зрения Алексеев держался и тогда, когда Румыния выступила de facto, поэтому его аргументация приобретает особое значение. «Силы наши для громадного фронта ограничены, – писал Алексеев 25 января, – и с легким сердцем нельзя отправлять армии туда, куда влекут нас союзники настоящие, возможные в будущем». Через месяц после совещаний, происходивших в Ставке с румынскими и французскими представителями, на определившиеся желания союзников «отправить 250 тысяч наших войск воевать против болгар и помогать румынам завоевать Трансильванию и Буковину», Алексеев писал: «По долгу службы перед Россией и Государем я не имею права доложить верховному главнокомандующему о необходимости принятия такого плана и присоединения к такой военной авантюре. Другим наименованием я не могу определить при данной обстановке и условиях предлагаемый нам план. 250 тыс. человек – около 1/7 части наших войск. Наш фронт тянется на 1200 верст; нам предлагают растянуть еще верст на 600. Наши союзники для себя настойчиво проводят мысль и осуществляют ее, что только успех на главном театре, т.е. на своем французском фронте, даст победу, и потому там именно на 700 км имеют около 2 милл. французов и 40 дивизий бельгийцев и англичан; они скупы на всякие выделения на второстепенные театры. Присоединение теперь к румынским и французским планам ослабит нас, непомерно ослабит армию, лишит возможностей не только собрать достаточные силы для удара против немцев или австрийцев, но и для противодействия их предприятиям к Петрограду и Москве».
Выступление румынской армии обнаружило ее чрезвычайную техническую неподготовленность и «полнейшее неумение воевать» – в оценке этого факта впоследствии сошлись все русские военные историки117. Брусилов обвинил совершенно несправедливо нач. верх. штаба за то, что для него оказалось «полным сюрпризом», что румыны «никакого понятая не имели о современной войне». Получилось то, что ожидал Алексеев: вместо «громадной помощи, вышла одна помеха», как выразился живший в Лондоне вел. кн. Мих. Мих. 18 октября в письме к Царю. Приходилось спасать нового запоздалого союзника. Началось усиленное давление союзной дипломатии, которой упорно противодействовал Алексеев, – это было проявление не столько «нерешительности», сколько осторожности. Алексеева обвиняли в недостаточно внимательном отношении к угрозе, что «немцы раздавят Румынию, чтобы пробиться в южную Россию». Алексеев предпочитал отступление из Румынии, чем посылку новых (200 тыс.) русских войск в Добруджу, куда был отправлен корпус под начальством ген. Зайончковского. 29 августа Базили сообщил тов. министра ин. д. Нератову (Сазонов был уже в отставке), что Алексеев определенно сказал: «Если я пошлю значительные силы в Добруджу, то я должен буду отказаться от наступательной операции в Галиции, а ведь война будет разрешаться на нашем западном фронте; если я ослаблю на нем наше положение, немцы могут сделаться на нем хозяевами»118. Брусилов был среди противников Алексеева: он считал, что если бы с самого начала была послана в Добруджу «целая армия с хорошими войсками», вероятно, выступление Румынии, оказавшееся столь неудачным, приняло бы совершенно другой оборот. Кто прав?
5. В дни кризиса наступления
Если учесть всю описанную конъюнктуру, в несколько ином освещении, пожалуй, выступят письма А. Ф. за осенние месяцы и ее «советы», подаваемые от имени «божьего человека». Вот некоторые выдержки из ее писем, в последовательном порядке: 16 июля: «Броды взяты – какая удача. Это прямой путь на Львов, это начало прорыва – начинаются успехи, как предсказывал наш Друг… Но каковы наши потери». 3 авг.: «Дай тебе Боже, мой любимый, мудрости и успеха, терпения, чтобы не слишком упорно рвались вперед и не испортили всего бесполезными жертвами – твердо вперед, шаг за шагом – без быстрых продвижений вперед с последующим отступлением, это куда хуже»119. 4 авг.: «Друг просит тебя быть очень строгим с генералами в случае ошибок. Видишь ли, все страшно возмущаются Безобразовым, все кричат, что он допустил избиение гвардии… Раненые стрелки, да и остальные не скрывают своего негодования. А. (т.е. Вырубова) получила чрезвычайно интересное, но и грустное письмо от Н. П. (Саблина) – он описывает, что им пришлось проделать, но с отчаянием говорит о генералах, о Без(образове) – как они, ничего не зная, приказали гвардии наступать по заведомо непроходимым топям… Генералы знают, что у нас еще много солдат в России, и поэтому не щадят жизней». А. Ф. настаивает на отставке «старого товарища» Царя: «Будь благоразумен… слушайся своей старой женушки… сделай это ради твоей славной гвардии, и все станут тебя за это благодарить; они очень уж возмущены его безрассудством, вследствие которого погибли все их солдаты».
«То же самое» про «старого Безобразова» рассказывал в Ставке со слов «многих командиров и офицеров» вел. кн. Кирилл, возвратившийся из гвардии. О том же писал Царю вел. кн. Ник. Мих. на основании показаний гвардейских офицеров, «в один голос» обвинявших свое высшее командование. Брусилов одним из неблагоприятных условий в период галицийской кампании считает положение гвардейских частей, великолепных по составу офицеров и солдат, но терпевших значительный урон в силу несоответствия начальников и, в частности, командующего Особой армией Безобразова – «человека честного, твердого, но ума ограниченного и невероятно упрямого» (А. Ф. сравнивала его с «мулом»). О негодовании в гвардии говорил Брусилову и Родзянко, посетивший фронт Особой армии и наслышавшийся самых ужасных рассказов. «Ты должен довести до сведения Государя, что преступно так зря убивать народ», – говорил ему сын: «Нельзя так безумно жертвовать людьми», – повторял ему в Луцке ген. Каледин. «У генералов нет “мозгов”, – утверждал сын. «Многие из наших командующих генералов глупые идиоты, которые даже после двух лет войны не могут научиться первой и наипростейшей азбуке военного искусства», – вторил ему сам Верховный, объясняя жене 22 июня неудачу у Барановичей на Западном фронте. Со своей стороны умудренный наблюдениями Рузский полагал, что «начальствующие лица не хотят считаться с опытом войны и продолжают лезть на укрепленные позиции, как бы лезли в чистом поле». В этой гамме голосов, может быть, объяснение А. Ф. самое правильное: генералы не щадят человеческих жизней, зная, что в России еще много солдат120.
В своей критике А. Ф. лишь повторяла общий голос; этому общему мнению поддакивал в своих советах и «Друг». Это всеобщее мнение нашло себе выражение в официальной записке 28 членов Особого Совещания (ноябрь), где подчеркивалась недопустимость столь легкого расходования людской жизни, ибо «наш человеческий материал далеко не неистощим». Царь остановился на Гурко в качестве заместителя Безобразова. Царица одобрила новое назначение: «Что же, многие хвалят Гурко, даруй ему, Боже, успеха, и да благословит Он его командование». 8 августа А. Ф. писала: «Наш Друг надеется, что мы не станем подниматься на Карпаты и пытаться их взять, так как, повторяет Он, потери снова будут слишком велики». Последующие письма систематически передают: «Просила Его особенно подумать о тебе и благословить твои новые планы», а от Царя идут жалобы: «Сколько недель уже я мучаюсь из-за этого (наступления). Если бы у нас было больше тяжелой артиллерии, не возникало бы ни малейшего сомнения относительно исхода борьбы. Подобно французам и англичанам, они парализуют всякое сопротивление одним только ужасным огнем своих тяжелых орудий» (17 сент.). 20 сентября Царь сообщал: «Я велел Алексееву приказать Брусилову остановить наши безнадежные атаки, чтобы потом снять гвардию и часть других войск с передовых позиций, дать им время отдохнуть и получить пополнение. Нам надо наступать около Галича и южнее у Дарны и Варты, чтобы помочь румынам и перейти Карпаты до начала зимы»121. «Да, я думаю, что ты прав, приостановив наступление, и что хочешь двинуться в южном направлении – мы должны перевалить Карпаты до зимы… Если мы станем наступать на юг!.. тогда они вынуждены будут оттянуть свои войска тоже на юг и нам здесь, на севере, станет легче. Бог поможет – нужно лишь терпение, все-таки враг очень силен». Царь 22 сентября: «Брусилов просил разрешения продолжать атаку, так как Гурко поможет ему на правом фланге, то я разрешил». Царица 23-го: «Наш Друг говорит по поводу новых приказов, данных тобой Брусилову: “Очень доволен распоряжением папы; будет хорошо”. Он об этом никому не скажет, но мне по поводу твоего решения пришлось просить Его благословения… Надеюсь, что Брусилов – надежный человек и не станет делать глупостей и вновь жертвовать гвардией в каком-нибудь неприступном месте». 24 сентября: «Наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не послушался твоего приказа о приостановке наступления. Он говорит, что тебе было внушено свыше издать этот приказ, как и мысль о переходе через Карпаты до наступления зимы, и что Бог благословил бы это; теперь же Он говорит, снова будут бесполезные потери. Надеется, что ты все же будешь настаивать на своем решении». То же А. Ф. передала и телеграммой. В ответ на телеграмму Царь указывал: «Когда я отдавал это приказание, я не знал, что Гурко решил стянуть почти все имеющиеся в его распоряжении силы и подготовить атаку совместно с гвардией и соседними войсками. Эта комбинация удваивает наши силы в этом месте и подает надежду успеха. Вот почему, когда Ал. прочел объяснительную телеграмму от Брус. и Гурко с просьбой разрешить продолжать наступление, бывшее тогда в полном разгаре, я на следующее утро дал свое согласие… Теперь я буду спокоен в уверенности, что Г. будет действовать энергично, осторожно и умно. Эти подробности только для тебя одной – прошу тебя, дорогая! Передай Ему только: папа приказал принять разумные меры». Царица 25-го: «Вчера… я приняла Кутайсова, мы с ним долго беседовали – после него был Павел122 и рассказал мне об интересных письмах от Рауха и Рильского, от других знаю – все говорят одно и то же, что это второй Верден, мы бессильно растрачиваем тысячи жизней за одно упрямство… О, прошу тебя, повтори свой приказ Брусилову, прекрати эту бесполезную бойню, младшие чувствуют, что начальники их тоже не имеют никакой веры в успех там – значит, повторять безумства Германии под Верденом?.. Твой план так мудр, наш Друг его одобрил – Галич, Карпаты, Дорна, Варта, румыны… Наши генералы не щадят “жизней” – они равнодушны к потерям, а это грех; вот когда есть уверенность в успехе, тогда другое дело». Получив объяснение о назначении Гурко командующим наступающими войсками, А. Ф. успокаивается: «Я рада, что Брусилов послал Кал(едина) на юг и все передал Гурко; это было самое умное, что только можно было сделать – пусть только он будет благоразумным и не упрямится…» 28 сентября: «Я рада, что на фронте сейчас затишье, я очень тревожилась; это движение слева самое разумное – около Брод колоссальные укрепления, и приходится наступать под страшным огнем тяжелой артиллерии – настоящая стена. Спасибо… за объяснение относительно Брусилова; я раньше не совсем ясно это себе представляла. Во всяком случае, наш Друг настаивает на том, чтобы ты выполнил свои планы, твоя первая мысль всегда бывает наиболее правильной». И наконец, 12 октября, после поездки в Могилев: «Останови это бесполезное кровопролитие, зачем они лезут на стену? Необходимо дождаться более благоприятного момента, а не слепо идти вперед. Прости, что я так говорю, но все чувствуют это».
Из мемуарного повествования самого Брусилова и современных событиям пояснительных указаний Алексеева представителям мин. ин. дел в Ставке совершенно очевидно, что до сведения А. Ф. доходили преувеличенные данные об интенсивности боевых действий в осенние дни. Только если читать между строк и быть загипнотизированным словами «приостановить наступление» и не считаться с тем, о чем реально шла речь в связи со всей стратегической обстановкой, можно найти в приведенных выдержках доказательство того, что правящая «распутинская группа» через А. Ф., вмешиваясь в руководство военного командования, вела закулисную борьбу за прекращение войны. Во всяком случае, не немецкая рука руководила пером А. Ф. В снах «старца» и в письмах Царицы, не всегда последовательных, гораздо больше претворялись советы и директивы, которые являлись откликами борьбы разных течений в военных кругах Петербурга, Могилева и фронта. В информаторах и критиках не было недостатка, начиная с вел. кн. Павла – «благородного человека», по характеристике Брусилова, «в военном деле решительно ничего не понимавшего», и кончая отставленным главнокомандующим юго-западного фронта Ивановым, который сохранял свой пессимизм по поводу наступательных операций: он был генералом «куропаткинской школы» – скажет Брусилов123. Брусилову впоследствии говорили, что Иванов в особой аудиенции просил Царя отказаться от наступления. Царь направил его к своему начальнику штаба. Среди этих информаторов был и близкий царской семье Саблин, приезжавший из Ставки и находившийся в непосредственных отношениях с «Другом», то очень близких и интимных, то значительно охладевавших. Среди них будет и тонкий политик, делавший карьеру генерал Бонч-Бруевич, который подкапывался через Пав. Ал. и Map. Павл. под Рузского еще в 1915 г. – тогда А. Ф. не умела написать даже его фамилии и высказывала «радость», когда удастся «избавиться» от Бонча, которого, по словам Царя, «все ненавидели» (Бонч особенно свирепствовал в преследовании лиц, носивших немецкие фамилии). Но в конце октября, после «интересной беседы», длившейся час, А. Ф. «от души» желает, чтобы Царь по секрету от Алексеева повидался с ним: «так мало честных людей» – «ему лично ничего не нужно, исключительно ради тебя и всеобщего блага» просил разрешения представиться и «высказаться обо всем». Тут же А. Ф. отмечает крайнее честолюбие этого генерала. Бонч рассказывал много «прискорбных вещей». Ему удается подорвать доверие к «доброму и честному» Рузскому («дурная привычка нюхать кокаин») – не имеет оперативного плана, войска разлагаются, необходимо при Рузском иметь сильного человека, «надежного помощника», который заставил бы работать и т.д.
Каждый из этих информаторов по-своему влиял на женщину, психическое состояние которой к концу года болезненно обострилось. И естественно, что она делалась, по словам Вырубовой, «нежеланной гостьей» в Ставке.