Оказалось, что Горемыкин реалистичнее, чем другие, оценивал создавшееся положение в смысле интенсивности общественной возбужденности. Кровь не потекла по улицам столицы, как предсказывал министр ин. д. и как казалось подчас летописцу внутренней жизни Совета министров Яхонтову, записавшему 21 августа: «Что-то дело и правда к всеразрешающему фонарю близится». Роспуск Думы внешне прошел совершенно спокойно.
Родзянко, узнавший, по его словам, о перерыве занятий в день роспуска Думы167, своему такту приписал это спокойствие – он сумел сдержать Думу «от взрыва негодования» – ожидались «всяческие эксцессы». Родзянко боялся (по крайней мере в воспоминаниях), что распущенная Дума попытается превратить себя в Учредительное собрание; на деле думцы разошлись, прокричав «ура», а лидер трудовиков Керенский под аплодисменты публики на хорах провозгласил: «Да здравствует русский народ». Вероятно, у думцев и в помыслах не было повторять «бледную и скверную копию выборгского восстания», сыграть «глупый фарс», как, по сообщению агентуры Охр. отд., выразился Милюков на одном из своих частных политических сообщений. Еще меньше думал о превращении земского и городского съездов в Учредительное собрание тот «цвет оппозиционной интеллигенции», который собрался в Москве и в представлении министра вн. д. требовал власти для доведения войны до победного конца. Рабочее движение действительно протекало почти вне думского воздействия и, во всяком случае, влияния со стороны деятелей прогрессивного блока, к которому в левых кругах отношение было более чем отрицательное.
Летопись тех дней может отметить лишь попытку трехдневной забастовки в Москве, имевшей отчасти политический характер и неорганизованно прошедшей при участии незначительного количества некоторых промышленных предприятий. В Петербурге забастовал 2 сентября Путиловский завод; забастовка распространилась и на другие заводы, и к 4-му число бастующих официально определялось цифрой 65 тысяч; хотя в требованиях бастующих значилось «ответственное министерство», забастовка эта была связана в большей степени с протестом против расстрела рабочей демонстрации экономического характера в Иваново-Вознесенске, чем с роспуском Думы. Повышенная атмосфера, царившая на московских съездах, при всей своей оппозиционности была очень далека от методов, диктуемых «революционной тактикой», и отдельные и даже групповые голоса о несвоевременности пути «челобитных» в момент, когда страна находится «над страшной бездной» (слова из обращения к монарху), потонули в традиционных возгласах: «ура Царю». Посланная к Царю депутация, чтобы сказать «живую правду» и не принятая носителем атрибутов верховности власти (Щербатов сообщил Львову и Челнокову, что Царь не может принять депутацию съездов по вопросам, не входящим в прямые задачи их деятельности), повторяя лозунги дня о незамедлительном восстановлении работ законодательных учреждений и о призыве к власти людей, пользующихся доверим страны, ходатайствовала, в сущности, лишь о весьма туманном восстановлении «нарушенного правительством величавого образа душевной целости и согласия жизни государственной» – пути единения Царя и народа168.
Чем же объясняется это «внешнее спокойствие», с которым отнеслись оппозиционные круги к роспуску Думы и на которое «трудно было рассчитывать», как признает сводка московского Охр. отд., сделанная в начале следующего года (29 февраля) и подводящая итоги «настроений общества». «Зная настроение руководителей революционного движения, начиная с крайних левых и кончая кадетами, можно с уверенностью сказать, – констатировала с некоторой исторической непредусмотрительностью упоминаемая сводка, – что в настоящий момент и вплоть до окончания войны правительству нечего опасаться особых осложнений во внутренней жизни». В либеральных кругах, – утверждала она, – слишком большая ненависть к Германии, представляющейся им оплотом реакции в России; отсюда «молчаливый лозунг» – не делать ничего такого, что могло бы вредно отразиться на положении театра военных действий. «В этом и только в этом, а не в сознании фактического своего бессилия, как это склонны думать некоторые», объяснение отношения оппозиции к последним шагам правительства. «Совершенно определенные факты свидетельствуют, что некем иным, как именно кадетами напряжены были все усилия, чтобы сдержать и ослабить готовившиеся вспышки острого раздражения, и делалось все это во имя идеи расплаты с правительством после войны».
«Брошен определенный лозунг… – утверждала записка, – расплаты не только с данным правительством…, а именно с верховной властью». Ярко и определенно бросил этот лозунг – вернее формулировал прочно сложившееся настроение член Гос. Думы В.А. Маклаков, пустивший в общественный оборот крылатое слово о расплате после войны с «шофером»169, – убрать «безумного шофера», толкающего страну в пропасть, вырвать из его рук руль. «Было бы большой ошибкой игнорировать, не придавать самого серьезного значения этим наглым угрозам… Эти наглые угрозы не простое бахвальство революционно настроенных кругов, а результат твердой их уверенности, основанной на знакомстве с настроениями широких масс, в среде которых в последнее время престиж верховной власти действительно пал. Приходится говорить даже более, чем о падении престижа верховной власти – налицо признаки начавшегося и неуклонно развивающегося антидинастического движения… не столько движения с определенно выраженным республиканским характером, сколько движения острого и глубокого раздражения против особы Государя Императора, ныне царствующего… Если бы реагировать на все случаи… откровенного оскорбления Величества, то число процессов по 103 ст. достигло бы небывалой цифры».
Особенное внимание Охранное отделение уделяло позиции лидера думского прогрессивного блока и отмечало не только соображения, связанные с войной. «Величайший буржуй», как охарактеризовал Милюкова в Совете министров Сазонов, в изображении Охр. отдел., сделанном на основании показаний осведомителей, которые подчас непосредственно проникали под разными обликами на довольно интимные фракционные заседания, боялся революции, ибо она в его представлении должна была неизбежно вылиться в жизни в «вакханалию черни» – в тот «ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный», который приводил в трепет еще Пушкина. (Эти слова, произнесенные на конференции партии к. д. в июне 1915 г. Милюковым накануне обновления правительственного кабинета, воспроизводятся в записке «почти дословно».) Боязнь эта определяла, по мнению осведомителей, компромиссную тактику, вдохновителем которой был «маг и волшебник П.Н. Милюков»: достаточно неосторожно брошенной спички, чтобы зажечь страшный пожар, форсировать события в таких условиях значит шутить с огнем и выявить свою «политическую незрелость», поднявшийся бурный вихрь может снести самое народное представительство. Правительственная тактика «золотой середины», которая может быть так названа, конечно, весьма относительно, порождала и тактику «выжидательную» со стороны оппозиции или значительной ее части.
Все подобные соображения, формулировавшие «общественное мнение» и определявшие психологию «либеральных кругов», могут быть учтены и признаны соответствующими в той или иной мере тому, что было. Но кажущееся «спокойствие» в той же мере можно объяснять и ощущением бессилия, т.е. опасением сделать «холостой выстрел» и сыграть «глупый фарс». Представители политической полиции, как было указано, склонны были отрицать подобный мотив, сознательно или «бессознательно» толкавший либеральные круги к определенному образу действия. «Страшные слова» могли претворяться в реальность только при обращении «к улице», которая психологически не была еще подготовлена к организованному (массовому) выступлению, т.е. в стране не было еще «клокочущего настроения». «Страшные слова» в устах многих и многих представителей прогрессивного блока были своего рода общественным нонсенсом. Те же наблюдения агентов Деп. полиции в думских кулуарах отмечали распространенное мнение, что роспуск Думы спас положение – академическая «программа» блока осталась неприкосновенным знаменем оппозиции, в то время как при ее конкретизации блок раскололся бы.
Все эти наблюдения и выводы в значительной степени подтверждают (одновременно и исправляют) записи, сделанные Милюковым о блоковых совещаниях с представителями «общественных организаций», которые происходили с конца октября в течение всего ноября месяца170. К программным разногласиям присоединилось и различное психологическое восприятие итогов, к которым привел августовский кризис. Блок в еще меньшей степени мог явиться тараном для пробития бреши в «глухой стене», которую, по выражению Вл. Львова, можно было взять «только фронтальной атакой». После роспуска в сентябре мы имеем одну лишь запись. За два последующих месяца, как засвидетельствовал Ефремов, «блок себя не проявил». Одна только запись повествует о том, как блок – «единственное соединение», которое могло бы «обмозговать все положение», – реагировал непосредственно на правительственный акт, являвшийся в глазах оппозиции прямым ответом на начавшиеся «переговоры». К сожалению, в этих записях нет основного – отметки содержания речи представителя «прогрессистов»: он был в данном случае застрельщиком. Позиция Ефремова выясняется лишь из кратких и других его повторных реплик: «Если примириться с роспуском, значит, говорили на ветер». Первым средством борьбы, – в представлении фракции прогрессистов, – явился бы выход из Совещания по обороне всех членов блока – «тогда ушел бы Горемыкин». Метод бойкота вызвал единодушный отпор. «Зрелость народного представительства» должна проявиться в том, что оно не поддастся на провокацию правительства, которое стремится расколоть блок. «Реальные результаты» должны быть предпочтены «прекрасному жесту» (Оболенский). «С уходом ничего не изменится, но явится возможность нового поклепа на патриотизм: для счета со стариком готовы жертвовать обороной» (Ковалевский). Для логичности надо было бы настаивать, чтобы «прекратилась работа союзов и погибла Россия». «Это было бы страшно, – говорил Маклаков, – если бы забастовала Россия, власть, может быть, уступила, но этой победы я не хотел бы.