Лучшее реагирование в том, что мы промолчали. Горемыкин уже в эту Думу не придет. Мы его победили тем, что сказали, что мы служим стране». «Первый шаг – свалить Горемыкина, а это возможно политической сдержанностью», – намечал Милюков абрис ближайшей тактики. Ее приходится назвать выжидательной.
В действительности творцы блоковой тактики ждали, как будет реагировать страна – это так ясно из всего, что говорилось на совещаниях представителей блока через полтора месяца, когда встал вопрос о «новой ориентации» – о возможных действиях «вне парламента». Предварительно вопрос этот подвергся обсуждению 25 октября в более узком кругу блокового объединения при участии членов земского и городского союзов (кн. Львов, Челноков, Астров, Гучков, Щепкин и Федоров), по инициативе которых, очевидно, и возобновились блоковые совещания. 28-го дебаты были перенесены в расширенный состав – в нашем изложении мы объединим в одно все совещания171.
Говорили о намечавшемся съезде земского и городского союза, подкрепленного съездом торг.-промышленным, которым хотели придать «политический» характер: «русское общество должно ответить резким определенным протестом», – заявил Гучков. Законодательные учреждения (предполагалось, что Дума вновь будет созвана в конце ноября) должны «оказать поддержку» общественной инициативе – напр., «отвержением бюджета». Милюков поставил вопрос: «Готовы ли? Еесть ли настроение?». По мнению идеолога блока – «общество вяло реагирует». Представители московских «общественных организаций» подтвердили «падение настроения», которое принимает «грозные размеры» (Щепкин), но дали разные объяснения. «Мы… остаемся при том же, но… изменилось настроение в самой толще общественных масс. Все признаки реакции налицо… Мы остались наверху, а почва уходит… Слои внизу испытывают к нам ненависть и раздражение… Прием дискредитирования имеет успех… Мы не знаем, представляем ли что-нибудь. Мы должны быть готовы, что встретим материал иной» (Астров). «Резкое падение настроения в гуще населения» приводит всегдашнего пессимиста Шингарева в «состояние тяжелого политического раздумья». Горемыкин «не растерялся» – «произвел учет и оказался победителем». Теперь «разговоры кончены, должны начаться действия. Но на них мы неспособны или они не назрели. Люди остановились в нерешительности перед крупными событиями. Радикальные городские головы в растерянных чувствах… Хвостов (пов. мин. вн. д.) учел историческую минуту и ловко пользуется172. После всего предыдущего надо делать революцию или дворцовый переворот, а они невозможны или делаются другими». Маклаков согласен с Шингаревым:…«У нас больше бурлят верхушки, чем низы, которые оказались обывателями. Демагогические приемы на них действуют». Ввиду «нового настроения» Маклаков предостерегает «против возвращения к воспоминаниям прошлого». Меллер-Закомельский пошел еще дальше: «Это настроение не упадка, а политического маразма, потеря всякой надежды. Лучшие элементы сказали: для победы нужно то и то, монарх сделал обратное. Все заключают: значит, теперь не смена Горемыкина, а революция. Неужели теперь, когда 15 губерний заняты неприятелем… Допустить, что Горемыкин заключит мир, нельзя. Как выступать? Все общественные элементы сделали последний выстрел». На этом пути «наша артиллерия расстреляна…» «Новое слово» может явиться в Думе – до этого времени вопрос о дальнейшей тактике надо оставить «открытым». Гучков, настроенный «боевым образом», не согласен с такой оценкой: «В каждой борьбе риск есть. Но его преувеличивают. Прострация есть, но есть и выигрыш. Все иллюзии исчезли, и все разногласия отпали. Разногласия в диагнозе нет. Почему кажется, что общественное мнение апатично. Оно достигло пределов отчаяния. Пациент признан moribondus. Тут замерли, потому что предстоит акт величайшей важности. Я выставил бы боевой лозунг и шел бы на прямой конфликт с властью. Все равно обстоятельства к этому приведут. Молчание было истолковано в смысле примирения… Я готов бы ждать конца войны, если бы он был обеспечен благоприятный. Но нас ведут к политике внешнего поражения и к внутреннему краху. Правительство “пораженческое”. Возымеют ли слова влияние? Может быть. Власть дряблая и гнилая. Там нет железных, сильных, убежденных людей». По мнению Федорова, «надо созвать съезд не для подъема настроений – вам придется справляться с настроением. Если промолчим, дискредитируем себя. Население ждет, что мы сделаем». Челноков не верит «в слова». «Что мы будем делать? Настроение действительно упало, но по другим причинам. Нельзя поднимать настроение для того, чтобы поднимать… Раз мы объявим, что мы против революции, все будут знать, что дальше слов не пойдем». «Нужно вооружиться терпениям и ждать», – «серьезный разговор с Горемыкиным только после войны». Неожиданным пессимистом оказался энергичный кн. Львов: «Надо бороться с полной уверенностью, что будет успех. Я сомневаюсь относительно земцев – может быть даже провал, если поведем прежний цикл; зафиксировать то, что хочет Гучков, нельзя. Та дорога, которой мы шли, кончена. Мы пойдем назад». «Не борьба, а самозащита».
Диссонансом прозвучал голос «правого» Олсуфьева, которого центр Гос. Совета уполномочил лишь «ходить и рассказывать» и который считал, что «нужно изменить тактику», потому что в «коренном вопросе мы потерпели поражение». «Мы защищали Россию от возможного вторжения – общее сочувствие: все для войны. Мы относились трагически к перемене командования. Катастрофа. Все мы ошиблись: Государь видел дальше. Перемены повели к лучшему. Идол оказался пустым идолом. Блок – и общество – в самом коренном вопросе ошибся и потерпел поражение. Затем мы предлагали для войны сместить министров. Самый нежелательный остался, и война пошла лучше. Прекратился поток беженцев, не будет взята Москва – это важнее бесконечно, чем – кто будет министром и когда будет созвана Дума… Воинственность блока не будет отвечать положению, а некоторая сдержанность, “вооруженный нейтралитет”, а если будем махать ригами, уроним авторитет… Важна потенциальная сила в запасе… “Фронтальной атаки” не советую; ничего не останется, весь автомобиль полетит в пропасть». Мысли Олсуфьева повергли в «полное изумление» кн. Львова: «Картина Олсуфьева может быть где-нибудь в Царевококшайске… Я смотрю на происходящее крайне мрачно… Полное поражение, крушение монархии, анархия в России – вот что нас ждет… То, что случилось, это сумасшедший дом… Правительство раздражило все общественные силы в России… Никто не может сказать, что будет через месяц… Блок хотел принести жертву, разделить тяжелую ответственность, а не сидеть спокойно, критикуя… Это было проявление гражданского чувства… Тупые люди, которые ничего не понимают, все объяснили стремлением к какому-то захвату власти… Непосредственное вмешательство народа поставит всю Россию в конфликт с короной».
Конфликт с короной… С объективизмом ученого Ковалевский поучал, что «оппозиция короне – не дело Думы», что «не раз в других странах депутаты при конфликте с короной сознательно лгали – фикция ответственности за Совет министров». «Надо сделать козлом отпущения Горемыкина». The King can do no wrong – «король не может делать зла». На что не специалист по конституционному праву Вл. Львов отвечал: «Перед страною говорить: правительство во всем виновато, никто не поверит». Если Меллер-Закомельский боялся «соскользнуть с почвы борьбы с правительством на конфликт с короной», Маклаков говорил, что «единственный лозунг – выявление конфликта с короной». «Мы не сможем выдержать прежней фикции… Нельзя удержаться на позиции лояльности». Это «выявление» обязательно должна сделать Дума – преждевременное выступление съездов (они должны будут реагировать на вопрос высшей политики) испортит музыку Гос. Думы. Маклаков предлагал «додумать до конца». Но здесь получалась неразрешимая квадратура круга. Надо было «выдумать» путь, «не теряя физиономии, не меняя отношения к правительству, не ослабить единения для борьбы с внешним врагом» (Шидловский). Нужно было найти «слова», которые не были бы «призывом к революции» (Щепкин). Надо было занять позицию «внушителей» общественной раскачки, но не «ковать толпы», сохраняя «удивительное спокойствие и достоинство» (Шидловский). «У кого революция в столице, тот первый скажет мир» (Шульгин). Впрочем, Гурко готов допустить обращение «к улице в крайнем случае»: «Лучше сейчас с патриотическим настроением, чем потом, когда всех потопит». Основная цель не достигнута: «При современном правительстве победа немыслима… Улучшение военного положения – хронологический инцидент. Ни победы, ни внутреннего мира. Цель остается та же – сменить правительство». Блок должен «проявить жизнь». Что может оказать воздействие? «Только страх. Надо его (т.е. Николая II) напугать до белой горячки».
Гурко нашел тактический выход для Думы – дело блока «инсценировать»: «Ни в Думе, ни в Совете никаких действий, которые дали бы право закрытия Думы», а в комиссиях заниматься «попугиванием». Бобринский не находил ответа, и потому созыв Думы его страшил… В конце концов после довольно бесплодных дебатов балласт «общей тактики» был скинут. Молчаливо, как бы принимая девиз, формулированный Шульгиным и мало соответствовавший тому, что было сказано на совещании: «по отношению к правительству деловая оппозиция». «Подводный камень» для блока – отсутствие «делового единства». «Требуются рецепты»; «мало сказать, что дурно, надо сказать, что делать». Последующие совещания блокового единения и были в предвидении грядущей сессии законодательных учреждений посвящены выработке «резолюции», т.е. того «фундамента», на котором должны созидаться «практические меры», – резолюции, которая должна была сочетать общественные настроения с принципом сохранения Думы от «подводных камней» и которая еще раз вопреки тому, что было говорено, должна отметить, что общественное спокойствие вызвано «патриотизмом, а не мерами правительства» (Меллер). Дума должна сказать какое-то новое слово. Этим словом и может быть «ответственное министерство». Формула «доверия» была «ошибкой», «она ни к чему не привела, и дважды повторять нельзя» особенно в момент, когда «почти повсеместно ясно, что конфликт с короной». Возражения, представленные против ускоренного темпа «основных требо