Автор «записок» передает свою четырехчасовую беседу в ресторане Донона с Поливановым после его отставки. Поливанов рассказывал, что первый прием у Царя был «корректный, но далеко не ласковый, и я чувствовал, что он меня назначил против воли, а в силу обстоятельств… Я подозревал, что почти все министры поддержали мою кандидатуру, не исключая и Горемыкина». В дальнейшем всегда преобладала нота недоверия и какой-то необычайной тревоги, что он его может «подвести». В Ставке, где Поливанов «откровенно высказывал свое мнение», он встречал «исподлобья недоверчивый взгляд Государя». Ник. Мих. называл «иллюзией» уверенность Поливанова, что ему, назначенному министром «против воли» и разыгрывавшему роль «парламентского военного министра», удалось внушить Царю к себе доверие.
Заслуживает внимания факт, что в дни «артиллерийской подготовки» из Царского, предшествовавшей «историческому» заседанию 16 сентября в Ставке, имя Поливанова ни разу не фигурирует в качестве имени кандидата на увольнение. Наоборот, А. Ф. на другой день после вручения коллективного письма передавала Царю мнение Горемыкина – думает, что «Поливанов будет хорошо работать». Недоверие к кандидату старой Ставки у А. Ф. осталось и даже обострилось под влиянием бесед с Хвостовым-племянником с момента, когда Гучков попал в Государственный Совет: «Прошу тебя, – писала она 17-го, – постоянно следить за Поливановым». Прямого наскока на министра нет даже в письме 8 октября, в котором впервые ставится вопрос о возможности отставки Поливанова: «Может быть, ты доволен работой Поливанова по военному ведомству? На всякий случай, если тебе придется его сменять, помни про его помощника Беляева, которого все хвалят как умного, дельного работника и настоящего джентльмена, вполне преданного тебе». Подозрительность А. Ф. («надо бдительно следить за Поливановым», – повторяет она) была возбуждена сообщенными Вырубовой Белецким сведениями, что со стороны военного министра по линии контршпионажа установлено филерское наблюдение за Распутиным и прослеживаются его телефонные разговоры с Царским Селом187. Может быть, этим объясняется холодность, на которую со стороны А. Ф. натолкнулся Поливанов, встретивший ее в Могилеве при очередном докладе 17 октября – об этом он рассказывал в Чрез. Сл. Ком.: «Я сразу заметил по обращению со мной окружающих, что я в немилости». Однако Царь не проявлял, по свидетельству Белецкого, намерения «отказаться» от услуг Поливанова и брал на себя даже «роль примирителя» между ведомством вн. д. и военным. Не останавливаясь на ближайших поводах, вызвавших в марте отставку Поливанова, можно сказать, что взаимоотношения военного министра с преемником Горемыкина были таковы, что они, по собственным словам Поливанова, «исключали возможность совместной работы». (Поливанов в Чр. Сл. Ком. имел в виду «тон», с которым он обращался к Штюрмеру.) В личном письме к Поливанову по поводу отставки Царь подчеркнул его недостаточную взыскательность к общественным учреждениям, работающим в пользу армии… Вел. кн. Ник. Мих. утверждает, что главными застрельщиками в деле отставки Поливанова явились «братья Треневы» (Федор и Александр – будущий председатель Совета министров), изощрявшиеся в Ставке «на все лады порочить доброе имя Поливанова, выставляя его как вредного политикана»188. Но назначен был министром не кандидат А. Ф. «герой Галича» Иванов, а Шухаев. По-видимому, это был личный выбор Царя, которому нравилась «грубоватая простота» этого представителя военного мира. (О Шухаеве см. ниже.) Связать бесхитростного, прямолинейного Шухаева хотя бы отдаленно с планами сепаратного мира никак нельзя.
В итоге лишь три министра получили в 15 г. отставку – Самарин и Щербатов, уволенные одновременно 6 сентября, и Кривошеин – через месяц. После заявлений, сделанных ими в августовские дни в заседаниях Совета министров, уход всех трех сам по себе был бы логичен. Полностью воспроизвести закулисную сторону событий за отсутствием опубликованных данных мы не имеем возможности. Так, мы не знаем, каковы были личные обращения этих министров к верховной власти. Мы имеем указание только в отношении Щербатова, выдержки из письма которого были прочитаны в Чр. Сл. Ком. Надо думать, что письмо это было написано после августовского заседания в Царском, но возможно и после заседания в Могилеве. Выдержки, оглашенные в Комиссии, гласили: «На том же заседании воочию оказалось коренное разномыслие между председателем Совета и нами в оценке происходящих внутри страны событий и установления образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящее время гибельно». Просил ли Щербатов отставки, как о том он говорил раньше?189 Родзянко утверждает, что ушел Щербатов «по своему желанию»: «Он откровенно говорил, что ему опротивели интриги, что при создавшейся обстановке ничего полезного сделать нельзя».
Яхонтов, давший в своих очерках «Первый год войны» образные характеристики министров, указывает, что б. кавалерийский офицер Щербатов был действительно неподходящий министр вн. д. уже потому, что «по дворянско-поместным традициям» с брезгливостью относился к полиции, шефом которой фактически был. Очевидно, настойчивость А. Ф. шла навстречу желанию самого министра, тяготившегося своим постом (ведь его речи в Совете министров действительно сплошная ламентация). В мотивах, побуждавших А. Ф. с таким напором вытеснять Щербатова из состава правительства, фигурировало и его отношение к «Другу» – вернее, дошедшие до нее сведения (через интриговавшего Хвостова, который пробирался в министры), что Щербатов «показывал всем, кому попало, все телеграммы (будто перехваченные им и Самариным), твои и нашего Друга». Этим затрагивалось самое чувствительное место в сердце А. Ф. «Какое он имеет право копаться в частных делах своего Государя и читать телеграммы? Как я могу быть уверенной, что он и за нашими потом не будет следить? После этого я не могу назвать его честным или порядочным человеком». Щербатов «должен уйти», – заключала А. Ф.: «Такие люди недостойны быть министрами». Это заключение 17 сентября лишь последнее звено в доказательствах, что Щербатов, как мин. вн. д. «никуда не годится», было вызвано отчасти замечанием в одном из писем Царя из Могилева, что Щербатов при докладе 9 сентября произвел на него «лучшее впечатление».
Если Распутин только рикошетом отразился на отношении А. Ф. к Щербатову, то это имя целиком определяло отношение ее к Самарину. Пред этим совершенно стушевывалась «сумасбродная идея о спасении России», которой, по мнению Императрицы, был одержим Самарин, и его индивидуальная позиция в правительственном конфликте190. Борьба с Самариным, начавшаяся с первого дня назначения его на пост синодского обер-прокурора, для А. Ф. протекала как бы вне вопросов, поставленных в августовские дни. При назначении Самарина Царь писал жене 15 июня, что все решительно настаивают на замене Саблера Самариным – и «старый Горемыкин, и Кривошеин, и Щербатов». О необходимости сменить Саблера говорил и протопр. Шавельский: «Замечательно, как все это понимают и хотят видеть на его месте чистого, благочестивого и благонамеренного человека»191. «Я уверен, – писал Царь, – что тебе это не понравится, потому что он москвич: но эта перемена должна состояться, и нужно выбирать человека, имя которого известно всей стране. С такими людьми в правительстве можно работать, и все они будут держаться сплоченно – это совершенно несомненно». «Да… относительно Самарина, – отвечала А. Ф., – я более, чем огорчена, я прямо в отчаянии – он из недоброй ханжеской клики Эллы» (Ел. Фед.). «Он такой ярый и узкий москвич» и «без сомнения пойдет против нашего Друга». В дни, когда был поставлен вопрос об отставке Самарина, А. Ф. вспоминала: «Я так ужасно… плакала, когда узнала, что тебя заставили в Ставке его назначить». Помимо недовольства Самариным за его поведение в церковных делах (привлечение к ответственности близкого Распутину еп. Варнавы за самовольное, до официального синодального определения, «величание» тобольского «святителя Иоанна Максимовича»192). А. Ф. до крайности нервировали доходившие до нее сплетни о том, что Самарин «продолжает говорить» против нее193. В сообщении о таких сплетнях было зерно истины – недаром записка московского Охр. отд. 29 февраля 1916 г. с соответствующим преувеличением отмечала: «Быть может, никто – даже самые невоздержанные революционеры в своих прокламациях – не причинил столько зла, не содействовал в такой ужасной степени падению престижа верховной власти, очернению особы Монарха, как все то, что рассказывал чуть ли не на всех улицах и перекрестках о причинах своего ухода б. обер-прокурор Св. Синода Самарин… Подробности о той роли, какую играет в государственной жизни переживаемого момента пресловутый “старец” Распутин, были тяжелым ударом и оскорблением не только Государя Императора, но в особенности Государыни Императрицы А. Ф. Злой или, быть может, глупый язык “преданнейшего монархиста” Самарина был великолепно использован руководителями революционного движения… сейчас грязные сплетни о царской семье стали достоянием широкой улицы». Эта сторона дела особенно возмущала А. Ф. – от жены вел. кн. Павла она узнала, что Джунковский, которого она отождествляла с «москвичом» Самариным, «снял копии со всех бумаг», касавшихся «Друга» и хранящихся в мин. вн. д., и «показывал их направо и налево среди московского дворянства». Отсюда и исключительная настойчивость А. Ф. в отношении Самарина. «…Скорее убери Самарина. Каждый день, что он остается, он приносит вред. Старик того же мнения. Это не женская глупость», – писала А. Ф. 9 сентября. Относительно «старика» А. Ф. явно ошибалась. Насколько упорен был Горемыкин в отношении Сазонова и Щербатова (так, по крайней мере, выходит в передаче А. Ф.) – в отношении Самарина он пытался не раз смягчить враждебную атмосферу. Сама А. Ф. сообщала мужу 12 сентября: Горемыкин «предложил мне повидать С(амарина), но что толку? Этот человек никогда меня не послушается и будет делать из противоречия и злобы все наоборот». «Я его теперь слишком хорошо знаю по его повелению, которое, впрочем, меня не удивило, так как я знала, что он будет такой»