IV. Новый премьер
1. «Выжидательная тактика»
В представлении Милюкова (показания Чр. Сл. Ком.) осень 1915 года ознаменовалась полным крахом попытки примирения с Думой, сделанной к открытию летней сессии. Показателем времени был ноябрьский (20—23) съезд в Петербурге «Союза русского народа» под председательством отставленного в июне под общественным напором министра Щегловитова, который произнес «знаменитую» речь о том, что сейчас акт 17 октября (1905 г.) есть «потерянная грамота, а вместо нее надо вспомнить грамоту об избрании на царство Михаила Федоровича, другими словами – здесь провозглашалась откровенная реакция с откровенным выставлением лозунга законосовещательной Думы». Милюков не мог объяснить Комиссии, почему из двух течений – «течения черносотенного, которое направлено было… к ликвидации Гос. Думы, и течения большинства самой Думы, которое стояло на позиции блока» – победило второе, а не первое. Очевидно, потому, что практическими лозунгами правительственной политики не были лозунги, провозглашаемые на ноябрьском «монархическом» съезде. Эти лозунги, характеризуя настроения и чаяния некоторых правых общественных кругов, определяли борьбу, которая велась в их среде, но не были принятыми директивами, даже в среде монархистов206. Милюков в своих показаниях сильно преувеличивал «черносотенно-погромную опасность начинаний монархистов», поскольку она выразилась на ноябрьском съезде. Соответствующая записка петербургского Охр. отд. показывает нам недовольство этим совещанием крайне правых групп во главе с «дубровинцами», находившими, что оно не носило «истинно монархического характера» и поддерживало «либеральных министров». Правильность оценки Охр. отд. подтверждает дошедшее до нас частное письмо видного «дубровинца» Пасхалова, в котором автор говорил Дубровину о «бесполезной и безнадежной» борьбе, так как «жертва отдается сама, отстраняясь от своих защитников».
Поэтому лидер думских правых, пробираясь к власти и подкапываясь под авторитет престарелого премьера, строит свою политическую игру в предварительных закулисных интригах на признании Думы и на необходимости выработать известный modus vivendi для сожительства правительства и народного представительства, к чему не был способен упрямый и недостаточно гибкий Горемыкин. В заседании Чр. Сл. Ком. Хвостов пытался внушить Комиссии убеждение, что он старался занять пост премьера для проведения в противоположность Горемыкину207 политики, которая опиралась бы на Думу – одним словом, вести дело «по методу европейскому – не палками вгонять людей в то или иное настроение и в поддержку правительства, а привлекать их известными культурными способами». Трудно предусмотреть, в какие формы вылились бы попытки перейти от «канцелярских разглагольствований» на «путь действия» у человека «без задерживающих центров», которому была свойственна политика своего рода авантюр, если бы он реально принял на себя бразды правления. Но тактика прохождения им пути, открывавшего доступ к цели, была иная, чем у тех, кто говорил о «пропавшей грамоте». Этим объясняются его относительно либеральные «разглагольствования», приведшие к тому, что часть даже прогрессивной или считавшейся таковой печати (напр. «Бирж. Вед.») приветствовала его назначение управляющим министерством вн. д. – впервые из состава Думы208.
Хвостовские авансы несомненно оказывали известное влияние на «выжидательную тактику» в кругах, которые группировались вокруг думского прогрессивного блока.
В своих показаниях Белецкий весьма подробно повествовал о том, как они (т.е. триумвират) приступили к осуществлению «нашего плана действий»: как Хвостов, которому принадлежала «центральная роль», старался всячески заручиться «расположением» Родзянко (вплоть до выхлопатывания ему «вне права» ордена Станислава I степени) и смягчить к себе «недоверчивое отношение в думских кругах», используя в этих целях отчасти влияние и связи оставшегося тов. министра Волконского и пытаясь сблизиться с некоторыми из влиятельных «националистов и октябристов»; как Белецкий заручился «благожелательным» отношением и обещанием «помогать» со стороны своего «хорошего знакомого» тов. председателя Думы Протопопова, с другой стороны, обеспечивая Хвостову хорошее отношение к нему со стороны влиятельных монархических кругов. Хвостов вошел в «кружок Штюрмера, находившегося в полном согласии с Горемыкиным и придворными кругами». Белецкий обрабатывал одновременно «старца» и «Аню», через них подготовляя «почву для осуществления нашей программы о Гос. Думе». Триумвират попытался сблизить Распутина с некоторыми членами Думы из оппозиции – для этого было устроено несколько свиданий Распутина с депутатом Карауловым в интимной обстановке уютного обеда и т.д. Тогда же состоялось «тайное совещание» у тов. пред. Думы Варун-Секрета, на которое были позваны Милюков, Хвостов, Волконский и на котором обсуждался вопрос о созыве Думы, поставленный в зависимость: будет ли запрос о «Григории» или нет. Милюков ответил, что он не интересуется придворными сплетнями и будет говорить о том, что нужно делать для пользы России, и что «вместо таких переговоров, которые ничего гарантировать не могут, нужно прежде всего определить свое отношение к прогрессивному блоку и его программе209.
Царская переписка не дает нам, конечно, достаточно материала для распутывания этого сложного узла закулисных влияний, но она довольно отчетливо представляет, как в сознании верховной власти зреет мысль о необходимости расстаться с Горемыкиным: «милый старик слишком дряхл» – постепенно начинала признавать А. Ф.210. Хвостов в своей интриге не предусмотрел возможных влияний, шедших помимо триумвирата, недоверия, которое он возбуждал у многих знавших его, а главное, что в представлении «Царского» он считался еще слишком молодым, чтобы занимать такой ответственный пост, как пост председателя Совета министров. Назначен был заместителем Горемыкина Штюрмер, а не Хвостов, как он ожидал. Мне кажется, что не исключается возможность, что полученный «шах» заставил Хвостова изменить тактику, и в его скоропалительном уме могло созреть быстрое решение насильственным путем устранить Распутина и тем самым скомпрометировать Штюрмера. Этот «курьезный человек», как охарактеризовал своего шефа Комиссаров, не способен был к конспирации и слишком много предварительно болтал о том, что намеревается сделать. Более тонкий сыскных дел мастер Белецкий должен был испугаться авантюр своего соратника (он стал называть его «дегенератом») и легко его предал. Очень сомнительно, чтобы у Хвостова, как он показывал в Чр. Сл. Ком., с самого начала была цель – подойти к Распутину, выяснить его слабые стороны и с ним скорее «покончить». С большой относительностью можно было бы повторить слова Родзянко, что Хвостов «сломил себе шею на борьбе с распутинским кружком».
2. Назначение Штюрмера
Назревало решение о замене Горемыкина Штюрмером медленно. Еще за 21/2 месяца до назначения Штюрмера в переписке поднимается вопрос о замене «милого старика», неспособного держать в руках расползающийся во все стороны Совет министров, и наладить отношения с Думой. Первым кандидатом в заместители Горемыкина явился старший Хвостов. (Знаменательно, что имя Хвостова наряду с именем Кривошеина называлось в качестве премьера в примирительном кабинете и в прогрессивном блоке теми же «маклерами»). «Наш Друг, – писала А. Ф. 10 ноября, – велел мне ждать со стариком, пока он не увидит дяди Хвостова во вторник – какое впечатление тот на него произведет. Ему очень жалко милого старика – говорит, что он такой праведник, но Он боится, что Дума его ошикает, и тогда ты будешь в ужасном положении»211. На другой день: «В городе опять ужасно ворчат на милого старого Горемыкина. Прямо отчаяние. Завтра Гр. повидает старого Хвостова, а затем вечером я Его увижу. Он хочет рассказать мне о своем впечатлении – будет ли он достойным преемником Горемыкина… Он будет у старого Хвостова в министерстве в качестве просителя». Судя по показаниям самого Хвостова, Распутин был принят им формально на обычном приеме просителей. Когда «старец» попытался начать говорить на тему об общем положении дел, министр сказал, что он «не призван рассуждать с ним на такие высокие темы» и не обратил никакого внимания на намеки Распутина, что он «едет в Царское». Очевидно, Хвостов «Другу» не понравился, и А. Ф. пишет 13 ноября: «Он (т.е. Распутин) не допускает и мысли, чтобы старика уволили… Он говорит, что старик так премудр. Когда другие ссорятся и говорят, он сидит расслабленно, с опущенной головой. Но это потому, что он понимает, что сегодня толпа воет, а завтра радуется, и что не надо дать себя унести меняющимся волнам. Он находит, что лучше обождать. По-божьему не следовало бы его увольнять. Конечно, если бы ты мог появиться и сказать несколько слов, совершенно неожиданно, в Думе (как ты это полагал), то это могло бы все переменить и было бы блестящим выходом из положения. После этого старику стало бы легче, или лучше, чтобы он заболел за несколько дней до открытия Думы и не открывал бы ее лично, чтобы не быть ошиканным»?212 Через день А. Ф. имела беседу с самим Горемыкиным: «Он вполне уверен во внутреннем спокойствии – говорит, что ничего не может быть. Он находит, что молодые министры Хвостов и Шаховской без нужды слишком волнуются. На это я возразила, что лучше предугадывать события, чем проспать их, как это обыкновенно здесь бывает. Ну, дело идет о том – созывать ли теперь Думу, он против этого. Им сейчас нечего делать» (бюджет министром финансов внесен был с опозданием). «Если же они будут заседать без дела, то начнут разговоры про Варнаву и нашего Друга, будут вмешиваться в правительственные дела, на что не имеют права. (Хвостов и Белецкий) говорили А., что тот член Думы, который намеревался говорить против Гр., взял обратно свое заявление, и что эта тема не будет затронута. Одним словом, таков совет старика, плод долгого размышления и вчерашних разговоров с одним членом Думы, имя которого он просил не называть… Я хочу попросить А(ню) поговорить об этом совершенно конфиденциально с нашим Другом, который видит, и слышит, и знает многое и спросить, благословит ли Он, так как перед тем Он стоял на совсем другой точке зрения… Наш Друг сказал последний раз, что только в случае победы Дума может не созываться, иначе же непременно надо, что ничего особенно дурного там не будут говорить – что старик должен заболеть на несколько дней, чтобы здесь не появляться, и что ты должен неожиданно вернуться и сказать несколько слов при открытии Думы». «Аня» успела уже поговорить с «Другом», и в письме делается приписка, что Друг нашел, что «все», сказанное стариком, «совершенно неправильно» – «надо созвать Думу хотя бы на короткое время». Я была уверена, что он ответит именно так, и мне кажется, что он вполне прав… нельзя без нужды опять оскорблять их». 29 ноября (т.е. через две недели, в течение которых Николай II приезжал в Царское): «Ну, наш Друг виделся со стариком, который очень внимательно Его выслушал, но стоял на своем. Он намерен просить тебя совсем не созывать Думы (она ему ненавистна), но Гр. сказал ему, что нехорошо просить об этом тебя, так как теперь все желают работать… надо оказать им немного доверия».
Приведенные выписки как будто бы устанавливают с достаточной определенностью, что осложнение с премьерством Горемыкина было вызвано непримиримостью последнего к Думе и что Распутин по каким-то тактическим соображениям в данном случае высказывался за «доверие» Думе; Хвостов младший и Белецкий – утверждал последний – соответственно влияли на Распутина. Такая установка устраняет толкование некоторых выражений в последующих письмах А. Ф., высказывавшей якобы желание не созывать Думу для того, чтобы тем самым облегчить шаги к заключению сепаратного мира, так как «со стороны возглавляемой Думой воинствующей буржуазии Романовы ожидали революции» в случае совершения такого шага.
Очевидно, в дни пребывания Николая II в Царском, между 7—12 декабря, было названо впервые имя Штюрмера как возможного кандидата в заместители Горемыкину. «Подумал ли ты серьезно о Штюрмере? – спрашивала А. Ф. 4 января. – Я полагаю, что стоит рискнуть немецкой фамилией, так как известно, какой он верный человек (кажется, твоя старая корреспондентка упоминала о нем213 – и он хорошо будет работать с новыми энергичными министрами». «Не перестаю думать о преемнике старику, – отвечал Царь – в поезде я спросил у толстого Хвостова его мнение о Штюрмере. Он его хвалит, но думает, что он тоже слишком стар, и голова его уже не так свежа, как раньше. Между прочим, этот старый Штюрмер прислал мне прошение о разрешении переменить фамилию и принять имя Панина. Я ответил, что не могу дать разрешения без предварительного согласия имеющихся еще живых Паниных». А. Ф. 7 января: «Не знаю, но я все-таки подумала бы о Штюрмере… У него голова вполне свежа. Видишь ли, у X. есть некоторые надежды получить это место, но он слишком молод. Штюрмер годился бы на время, а потом, если тебе понадобится X. или если найдется другой, то можно будет сменить его. Только не разрешай ему менять фамилию: это принесет ему более вреда, чем если он останется при своей почтенной старой – как, помнишь, сказал Гр. А он высоко ставит Гр., что очень важно». Царь 7 января: «Я продолжаю ломать себе голову над вопросом о преемнике старику, если Штюрмер действительно недостаточно молод или современен». А. Ф. 8 января: «Разве ты не мог бы секретно вызвать Штюрмера в Ставку? – ведь у тебя бывает столько народа, чтобы спокойно переговорить с ним, прежде чем ты примешь какое-нибудь решение?» А. Ф. 9 января: «Наш Друг сказал про Штюрмера: не менять его фамилию и взять его на время, так как он, несомненно, очень верный человек и будет держать в руках остальных. Пусть возмущаются, кому угодно, это неизбежно при каждом назначении». Царь 9 января: «Я тебе дам знать, как только что-нибудь окончательно решу. Что же касается приезда Шт. сюда, то я считаю это неудобным. Здесь я принимаю исключительно людей, имеющих то или иное отношение к войне. Поэтому его приезд послужил бы только поводом для разных толков и предположений. Я хочу, чтобы его назначение, если оно состоится, грянуло, как гром. Поэтому приму его, как только вернусь. Поверь мне, что так лучше». «Ты прав относительно Штюрмера и удара грома», – лаконически отвечала А. Ф.214
Из переписки как будто вытекает, что имя Штюрмера было подсказано со стороны. О закулисной интриге, приведшей Штюрмера к власти, подробно показывал в Чр. Сл. Ком. один из членов «распутинского кружка» Манасевич-Мануйлов, хваставшийся, что он, в сущности провел Штюрмера на пост премьера. Хвостов «толстый» так и говорил в Комиссию: «Штюрмер был назначен по требованию Манасевича-Мануйлова». Было бы несколько смехотворно вслед за опальным министром преувеличивать влияние этого авантюриста из птенцов «Нового Времени» (о нем нам придется еще сказать), выступившего в роли политического маклера. Посетив нового митрополита215 и заведя разговор на «общие политические темы», Манасевич узнал, что «идут поиски нового председателя Совета министров». Питирим был в «курсе» событий в силу близости к «Другу» и «сношений с Царским Селом». Митрополит имел большой «авторитет» у Императрицы, как «настоящий молитвенник», – показывал Манасевич, – но главное, «Григорий» был у него на «почетном месте», пользовался «замечательным уважением». Питирим «крайне отрицательно» относился к антидумской позиции Горемыкина, считая, что такая политика «приведет к печальному концу и может стоить трона». На вопрос: кто же намечается в заместители Горемыкина, присутствовавший при беседе митрополичий секретарь Осипенко, державший себя «как самый близкий человек», назвал фамилию Штюрмера, сославшись на «достоверные источники». Тогда митрополит поинтересовался узнать, «какого направления Штюрмер». Манасевич, б. чиновник департамента полиции, знавший его еще в бытность директором означенного Департамента, ответил, что это «человек – очень практический» и умеющий «лавировать», несмотря на свои «похождения реакционного характера». И вот митрополит поручил журналисту-охранщику выяснить современную фигуру кандидата на премьерский пост, указывая своему собеседнику, что известная группа воздействует в Царском Селе в смысле того, что надо «во что бы то ни стало… закрыть Гос. Думу, считая, что время такое, что… правильнее бы даже создать военную диктатуру…»
Побывал у Питирима и Штюрмер, произведший на митрополита «впечатление хорошее», только «его смущала очень его немецкая фамилия». После этого Питирим ездил в Ставку и представил докладную записку о необходимости существования Гос. Думы (следов этой записки в опубликованных материалах нет) и о назначении «практического» председателя Совета министров… Митрополит был в Ставке 12 января, т.е. через 3 дня после того, как Царь писал, что он желал бы, чтобы назначение Штюрмера, если оно состоится, «грянуло, как гром». В письме к жене Ник. Ал. отметил, что Питирим говорил «особенно о созыве Гос. Думы»: «Это меня удивляет, и я хотел бы знать, кто на него повлиял в этом отношении». О Штюрмере в письме ничего не сказано. Через несколько дней Питирим посетил и председателя Думы. Это было 14 января – говорит Родзянко. Митрополит приехал в сопровождении члена Думы свящ. Немерцалова, а Родзянко, как «более опытный политик», спрятал у себя правителя канцелярии Глинку, чтобы иметь своего свидетеля. В воспоминаниях Родзянко и его показаниях имеется существенное разноречие по поводу свидания. В показаниях Питирим говорит, что ездил в Ставку для того, чтобы «смягчить впечатление» от письма, которое Родзянко 11 декабря написал Горемыкину, настоятельно «требуя» от него покинуть пост. («Письмо это, – показывал Родзянко, – не предназначалось для печати», но оно «исчезло» со стола в его кабинете и «появилось во всей печати». Копию письма Родзянко передал Царю при докладе 27 декабря.) В воспоминаниях митрополит приезжает «выразить свой восторг» по поводу этого письма и «успокоительно» замечает, что дни Горемыкина сочтены: он «не долго останется, он слишком стар, вероятно, вместо него будет назначен Штюрмер». «Да, я слышал, – ответил Родзянко, – но вряд ли это изменит положение, к тому же немецкая фамилия в такие дни оскорбляет слух». – «Он переменит фамилию на Панина». – «Обман этот никого не удовлетворит. Вы знаете, владыко, есть хорошая пословица: жид крещеный, конь леченый». В показаниях Родзянко говорит, что он не знал о проекте отставки Горемыкина. Когда Питирим назвал имя Штюрмера, Немерцалов вскочил с кресла: «Как можно немца назначать?.. Невозможно! Штюрмер! Что же такое!» Питирим посмотрел на батюшку и сказал: «Священник Немерцалов, Штюрмер такой же русский человек, как и мы с вами». И митрополит категорически заявил, что Штюрмер будет назначен. «Очень жаль, – заметил Родзянко, – предстоит еще более упорная война со Штюрмером, чем с Горемыкиным. Штюрмер довольно решительный человек». Беседа перешла на злободневную тему о «старце», и председатель Думы требовал от митрополита, чтобы тот очистил свое имя от слухов, что он «ставленник Распутина», и очистил церковь от «хлыстовских влияний». Так попытка перекинуть мост между Думой и правительством не увенчалась успехом.
20 января, в период пребывания Николая II в Царском, Штюрмер был назначен премьером. Возвращаясь в Ставку, Царь с дороги писал 28-го: «Я на этот раз уезжаю гораздо спокойнее, потому что имею безграничное доверие к Штюрмеру», а А. Ф. ему отвечала: «Как я рада, что теперь у тебя есть Штюрмер, на которого можно положиться и о котором ты знаешь, что он постарается не допустить разброда среди министров»216. «Наш Друг… спокоен за все, только озабочен назначением Иванова, находит, что его присутствие в Думе могло бы быть очень полезно». Речь шла об одном из кандидатов в военные министры на место Поливанова – это была бы «превосходная замена и доброе начало для 1916 г.» – А. Ф. не сомневалась, что «сердце всей Думы устремилось бы к «Дедушке»217.
Назначение Штюрмера, – вспоминает Родзянко, – «привело всех в негодование: те, которые его знали по прежней деятельности, не уважали его, а в широких кругах, в связи со слухами о сепаратном мире, его фамилия произвела неприятное впечатление: поняли, что это снова влияние Императрицы и Распутина и что это сделано умышленно наперекор общественному мнению». Бывший мин. нар. просв. гр. Игнатьев, который всегда пользовался доверием Царя, в показаниях Чр. Сл. Ком. заявлял, что Штюрмер представлялся верховной власти именно лицом, удовлетворявшим требованиям сожительства с общественностью. Игнатьев вспоминал, что при докладе 2 декабря он говорил Николаю II «о необходимости такого председателя, который бы что-нибудь сделал для связи с законодательными палатами; без этого выхода нет. Гос. Дума есть минимум общественности и последняя зацепка для бюрократической власти – мне сказали, что это совершенно верно, что такие задания даны, и вы скоро увидите». Назначение Штюрмера для Игнатьева явилось «совершенно неожиданным». Он отправился к новому премьеру и объявил ему, что не видит «возможности» совместной работы: «мотивы такие: мои старые коньки – общественность» и т.д. Штюрмер ответил: «это – моя задача».
Столь же «ошеломляющее» впечатление назначение Штюрмера произвело и на другого либерального министра, старого земского деятеля, члена Гос. Совета по выборам, занявшего пост министра земледелия в горемыкинском кабинете по личному настоянию Царя. При назначении между Царем и будущим министром в ноябре произошел такой разговор. Наумов заявил о своем «категорическом отказе», ссылаясь на то, что он «искренний сторонник» ушедших министров – Самарина и кн. Щербатова: «более верноподданным, чем они были, я быть не могу». «Вы человек земли, – возразил ему Царь, не желая принимать отказ своего или А. Ф. кандидата, – вы человек правды». Наумов на министерском посту держал себя независимо: рвал «публично» рекомендательные записки митр. Питирима, отказывал в приеме Распутину, являвшемуся к нему с какой-то «титулованной дамой». В глухой борьбе между министрами относительно Гос. Думы настаивал в Совете на ее созыве без каких-либо «условий» и указывал «неоднократно» и «настойчиво» Царю, что «ежели он сойдется с Гос. Думой (состоявшей «наполовину из добрых земцев») на началах полного доверия, полной искренности, то дело и войны и государственного строительства может наладиться более или менее хорошо». И Император ему столь же «неоднократно» обещал, что так, как он докладывал, так «и будет».
И эту общественную линию должен был проводить Штюрмер, который имел исключительно плохую в этом отношении славу и мог рассматриваться только как ставленник реакции! Непонятная аберрация! И все-таки факт остается фактом: Штюрмер («святочный дед», как прозвали его, по словам Шульгина, в Петербурге) вовсе не был назначен «умышленно наперекор общественному мнению». Член Гос. Думы Мансырев, принадлежавший к фракции к.-д., даже говорит в воспоминаниях, что в думских кругах в то время многие назначение Штюрмера склонны были рассматривать как победу «блока» и только позже назначение Штюрмера связали с закулисной игрой сепаратного мира. Так, в октябре член Гос. Совета Шебеко в собрании прогрессивного блока вспоминал слова «одного из близких к правительству лиц», сказанные «после успешной» борьбы Думы с Горемыкиным: «Конечно, Горемыкин старик, но при Горемыкине не будет толков о преждевременном мире, а этот на все пойдет. Теперь слухи, что мирные течения поддерживаются, обоснованны». (Запись Милюкова.) Сам же Штюрмер говорил Белецкому (так показывал последний), что он сумеет при «либеральном отношении своей политики сжать в нужных случаях в бархатных перчатках не отвечающие его задачам порывы общественности».
Первые шаги «нового премьера» не встретили одобрения в лагере тех, кто держался за «призрак самодержавия». Упоминавшийся уже Пасхалов писал 23 января лидеру «дубровинцев»: «Новый премьер поспешил отречься от солидарности партийной и расшаркаться перед “общественностью”, этим новым фетишем либерального словоблудия. Признак далеко не утешительный, а если предшественник его устранился по разногласию о том, в каких пределах допустить безобразничать в предстоящую сессию Гос. Думы, то и вовсе плохой».
3. Царь в Думе
С назначением Штюрмера связано одно необычайное в летописи занятий Гос. Думы событие – неожиданное посещение Императором заседания Думы. По мнению сторонников тезы подготовки сепаратного мира, то был лишь «придуманный Распутиным маневр» для того, чтобы несколько парализовать враждебную встречу Думы с Штюрмером. Между тем совершенно очевидно, что «историческое событие», происшедшее 9 февраля, явилось осуществлением проекта, о котором говорилось еще в ноябрьских письмах Н. А. к А. Ф., т.е. тогда, когда о Штюрмере и разговора не было. Напомним, что в письмах А. Ф. несколько раз подчеркивалось, что эта мысль принадлежала как бы самому Царю. Может быть, здесь следует увидеть лишь своего рода педагогический прием, но столь же допустимо и предположение, что Распутин, как это бывало, ухватился за услышанное и преподносил потом (или преподносила А. Ф.) как нечто свое боговдохновленное. Во всяком случае, дело было не так просто, как изобразил Хвостов «толстый» в показаниях: сказал Распутин «папаше» поехать в Думу, тот и поехал. Не соответствовало оно и версии, в значительной степени измышленной хвастливым Манасевичем-Мануйловым. По его словам, мысль о посещении Царем Думы явилась у Мануйлова при беседе с Бурцевым (с некоторым санфасонством218 он называл последнего своим «приятелем»), который беспокоился происками реакционной партии и говорил, что «нужно что-нибудь такое сильное, чтобы разбить эту волну». Мысль Манасевича встретила одобрение Бурцева, хотя он и отнесся скептически к возможности ее осуществления. «Я поехал к Распутину, – показывает Манасевич, – и говорю: “Вот, слушай, так и так, говорят против Думы”. – “Да, да, это все клопы, которые ворочаются против Думы, но и клопы кусаются и могут наделать бед”. Я говорю ему: “Ты имеешь влияние, устрой так, чтобы папаша приехал в Думу”. Он стал бегать по комнате, а потом говорит: “Ну, ладно, папаша приедет в Думу, ты скажи этому старикашке (Штюрмеру), что папаша будет в Думе и, если его спросят, чтобы не артачился”. Я тогда сказал Штюрмеру, что есть такое предположение, что, вероятно, будет Царь. Он отнесся очень сочувственно. И представьте себе, через 4—5 дней Царь был в Думе».
Полицейский начальник бывшего охранника не желает пальмы первенства отдавать подчиненному: это он, Белецкий, и Хвостов «рекомендовали посещение Государем Государственной Думы». Председатель Гос. Думы приписывает инициативу себе и вспоминает: «Открытие Думы было назначено на 9 февраля. 4 февраля было получено радостное известие о взятии нашими войсками Эрзерума… Этот военный успех облегчил примирение с членами Думы и как-то сгладил последние вызовы власти… Послы союзных держав… обращались ко мне, желая проверить слухи об окончательном роспуске Думы… Надо было придумать что-нибудь, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество; необходимо было, как я считал, убедить Государя посетить Думу… Но кто мог уговорить на такой шаг Царя. Первым делом надо было обратиться к Штюрмеру и заручиться обещанием не мешать и не отговаривать Царя. Бюрократ в душе, Штюрмер испугался возможности подобного шага, но все-таки обещал не вмешиваться, особенно после того, как ему объяснил всю выигрышную сторону этого для него лично: в обществе могли предположить, что это он, новый премьер, внушил такую благую мысль Государю. После этого я решил прибегнуть к помощи некоего Клопова, старого идеалиста, патриота, которого Царь давно знал и любил, и допускал к себе. Клопов этот бывал и у меня. Он согласился и написал Царю письмо, изложив доводы касательно посещения Думы. Скоро он получил ответ следующего содержания: “Господь благослови. Николай”».
Спутал ли хронологически Родзянко, или вокруг фантастического, но реального Клопова сплелся клубок противоречивых легенд219, в данном случае довольно безразлично, ибо, очевидно, не Клопов побудил Царя принять решение выступить в Думе. Уже 4 февраля Царь, без предварительных переговоров, написал жене: «Я хочу вернуться, чтобы присутствовать при открытии Гос. Думы и Гос. Совета. Пожалуйста, об этом пока не рассказывай… Приезжаю в Царское в понедельник, 8-го. Остаюсь там два дня и спешно возвращаюсь сюда». И никаких последующих замечаний до приезда Николая II в письмах нет220. Пребывавший в Ставке ген. Носков говорит, что мысль о посещении Думы подсказал Царю Алексеев.
«Ловкий маневр» 9 февраля довольно кисло впоследствии оценивал лидер думской оппозиции в показаниях Чр. Следственной Комиссии: «Царь сказал речь довольно бесцветную и довольно благожелательную221 и имел некоторый внешний успех». Другие свидетели перед той же комиссией давали несколько иную характеристику: Поливанов, например, говорил о «восторженном приеме», который был оказан Царю в Думе, – приеме, произведшем на Царя, по словам Родзянко, «чарующее впечатление»: «этот день я никогда не забуду», – сказал Царь Родзянко. Член Думы Каменский на всероссийском съезде городов 12 марта говорил также о «высоком воодушевлении», которое вызвало в Думе посещение ее Царем. Это уже прямое, непосредственное свидетельство. Присутствовавший на заседании Палеолог со своей стороны отмечает «восторг» («une allegresse radieuse et frémissante») в «левых» партиях (очевидно, надо иметь в виду прогрессивный блок) и негодование, растерянность «правых» и чрезвычайную взволнованность Императора (о волнении говорит и Родзянко).
Милюков вспоминает в своих показаниях, что перед этим посещением «состоялся целый ряд попыток Штюрмера и близких к нему людей к более или менее мирной встрече». С этой целью «обращались к разным членам в Думе» и, между прочим, к самому лидеру блока, приглашенному на совещание к товарищу Председателя Думы Варун-Секрету, на котором присутствовал и член Думы, министр внутренних дел Хвостов. Последний пробовал, – показывал Милюков, – «уговорить меня, что Штюрмер – лицо не определившееся… и что, может быть, от приема дружественного зависит его отношение к Думе и блоку». Так что, «не предрешая этого отношения, лучше было бы не обливать его холодной водой и дать ему некоторый аванс». Лидер блока высказался против каких-либо предварительных «таинственных переговоров» и требовал безоговорочной капитуляции правительства перед программой блока, на почве которой была пресечена предшествовавшая сессия Думы. Несмотря на детальность и определенность показаний Милюкова, свидетель спутал два момента, ибо его свидание с Хвостовым, как мы знаем, было гораздо раньше222 и никакого отношения к Штюрмеру не имело. Да и по существу категорические, уже мемуарные, утверждения Милюкова, как всегда, требуют поправок. В данном случае это легко сделать, пользуясь теми же записями Милюкова о заседании бюро прогрессивного блока. На заседании 28 января (последнем, отмеченном Милюковым за этот период по сохранившимся записям) был поставлен вопрос об отношении блока к правительству. Милюков выставил три возможные «гипотезы», которые определяют отношение к новому премьеру: «признает, не признает блок, поищет средней дороги». Меллер-Закомельский: «…Буде будет протянута рука – будем совместно работать. Насколько возможна совместная работа, будет зависеть, как он пойдет навстречу». Шидловский: «Надо реагировать не на слова, а на поступки… Декларация будет набором слов, заключения будут гадательны. Только на поступках увидим, насколько наши дороги сходятся». Годнев рассказывает, что у него выпытывали, как отнесется Дума к тому, если правительство проявит желание быть ближе с лицами, могущими оказать влияние… «Если к более или менее видным членам придут и будут просить указаний». «Я ответил, что сейчас веры нет. Если ко мне придут, я ничего не скажу: все выпытают, а затем обманут». Лица, которые беседовали с депутатом, указали, что Дума будет созвана не ранее 22 февраля, потому что раньше «нельзя узнать настроений». Ознакомившись с мнением Годнева, что «за исключением крайних левых» депутаты «будут вести себя корректно», означенные «лица» сказали: «тогда можно созвать и раньше». Ковалевский (Евграф) получил еще более важную информацию: «Произошло изменение отношения верхов – под влиянием агитации среди солдат, антидинастических лозунгов223. Доложено было, куда следует, и решено переложить тяжесть на другие плечи. Учреждение, стремившееся взять власть, может служить громоотводом. Из нежелательного учреждения становится помощницей. Правительство станет очень уступчиво, – заключил оратор? – надо учитывать – положение благоприятно». «Если в самих верхах произошло изменение, то надо быть увереннее. Надо сказать об ответственности правительства», – возвращается Ефремов к своей всегдашней позиции. – Выжидательной позиции занять нельзя, ибо существующее положение внутри стало хуже». «Мы ближе к возможности катастрофы». «Выжидательная позиция будет выгодна правительству и произведет впечатление, что мы готовы поверить». В Гос. Думе «мы не можем ответить неопределенными фразами на декларацию. Мы должны высказаться определенно. Это Правительство не есть правительство общественного доверия». Годнев поддержал последнее предложение Ефремова: «…коренное требование, неприемлемое в блоке, вовсе не в программе. Противодействия программе не будет224. Если не повторять о доверии, примут любую программу, но ровно ничего не сделают». Маклаков не представляет себе декларацию, «в которой было бы доверие… Приходится быть почти холодным, сдержанным обязательно. Но в недоумение приводит предложение Ефремова, что в первый день надо сказать, что мы правительству не верим… Раз Горемыкина нет, нельзя сказать эту фразу на ветер… непоследовательно». Шульгин: «Становиться в позу невозможно. Что мы знаем о Штюрмере? Или красноречивая характеристика (сказать не можем), или что он “правый”. Но давно ли, ответят, вы сами ссорились? Теоретически закрывать двери невозможно. И невыгодно – особенно с тем лицом, который мягко стлал. Мы должны быть еще мягче Штюрмера, ни в чем не уступая… Подавать вид ершей, которые колются и имеют вид самомнения неприступных богов, – нельзя». «Красноречивая характеристика», о которой говорил Шульгин, была дана выступавшим ранее Гурко. Компетентное суждение человека, причастного к высшей бюрократии до известной лидвалевской эпопеи (злоупотребления при поставке хлеба), сводилось к титулованию нового премьера «мелким шулером», обладающим житейским тактом и уменьем разговаривать с людьми». «По существу может уступить все, поскольку не испортит репутацию на верхах». «Положительных убеждений нет никаких: готов хоть на демократическую республику». Ведь Штюрмер губернаторствовал в Твери, «на словах дружил с правыми», «никаких дел не делал и оставил все третьему элементу». Левые говорили: «пусть сидит». «Премьер фактически будет опираться на верхнюю палату и делать розовое лицо блоку». Гурко рекомендовал: «Придерживаться прежнего – скандала не делать» и проявлять «холодную сдержанность». Уживется или не уживется Штюрмер с Думой? «От этого зависит, – полагал Милюков, – при положении, описываемом Ковалевским, сохранить или не сохранить власть. Мы укрепим его или ослабим, смотря по вашему поведению. Не договор, а параллелизм, но без всяких обязательств. Сейчас на очереди не политика провокации, а политика умолчания. Зависит от содержания декларации». Отсюда вытекал вывод: «идти на переговоры, но ничего не уступать» (Шульгин). «Если можно, заставить пойти на прецедент – разговор с представителями блока» (Гурко). По мнению Шидловского, «большая ошибка не пойти на приглашение до начала Думы. Однако большинство склонялось, что на устраиваемый премьером «раут» идти преждевременно… «Мы должны ответить, что с наслаждением пойдем на раут, но не можем до заявления, потому что не знаем, к кому едем» (Шульгин). «На раут не идти: продешевим, – формулировал Милюков. – Нужна еще “обоюдная разведка”».
В итоге «встреча» со Штюрмером произошла в Думе без всяких «таинственных переговоров»225. «Но тут мы натолкнулись на сюрприз совершенно неожиданный», – показывал Милюков, имея в виду посещение Царем Думы. Это было понято оппозицией, как «аванс и до некоторой степени покаяние за роспуск Думы на блоке». В действительности великое «историческое событие», как назвал председатель Думы посещение представительного Собрания Царем, превратилось только в «осложняющее обстоятельство», как выражался Милюков. Сам председатель Думы должен был признать, что «вышло как-то куце». Провожая Царя, Родзянко будто бы ему сказал (беру выдержку из стенограммы показаний): «Вы изволили пожаловать. А дальше что?» – «Вы говорите насчет чего?» Я говорю: «Ну а ответственное министерство?» Он говорит: «Ну, об этом я еще подумаю»226.
Составленная в «либеральных» тонах речь нового премьера не удовлетворила, конечно, оппозицию… «В заявлении его, – вспоминал Милюков, – категорически упоминалась фраза об исторических устоях, которые остаются незыблемыми, на которых росло и укрепилось русское государство – фраза сакраментальная, – про конституционализм, и про самодержавие… После этого было уже не трудно кончить это заседание так, как предполагалось раньше – выступлением от имени всего блока… Когда мне пришлось выступить на следующий день, я говорил, что это не министерство доверия, а что это министерство недоверия к русскому народу… и указал, что страна считает петроградские события пятым фронтом».
В нашу задачу сейчас не входит политическая оценка по существу государственных событий того времени, для нас важно в данном случае установить лишь то, что «они»-то считали посещение Гос. Думы 9 февраля «авансом» общественности. Мемуаристы, писавшие до ознакомления с опубликованными письмами Императрицы и передававшие, таким образом, отзвуки современности, довольно упорно утверждают, что поступок Императора вызвал большое неудовольствие и даже негодование А. Ф. …«Говорили, он сделал это за свой страх, – доказывал Родзянко, – и когда приехал к Императрице, ему тогда попало»227.
Позже в эмигрантских воспоминаниях Родзянко повторил: «Она резко говорила против по наущению своего злого гения». Со слов Сазонова Палеолог записал, что Царь боялся истерической сцены со стороны жены и что Царица в действительности осудила сделанный шаг для соглашения с думской общественностью (то же самое сказала французскому послу и кн. Палей).
Как фактически созревала мысль о посещении Думы и насколько правдоподобен рассказ Хвостова, на который в своем исследовании опирается Семенников (Хвостов «очень хорошо» рассказал), мы видели.
«Довольны ли вы вчерашним днем?» – спросил Царь Штюрмера. Как истый царедворец, Штюрмер в «письменном докладе» охарактеризовал «событие» 9 февраля: «Замедлил своим по сему представлением, почитая необходимым выразить не только пережитое счастье первых впечатлений, но и наблюдение над тем, при каких настроениях протекают первые дни работы законодательных учреждений. Не говоря уже о сих последних, все общество и вся печать с исключительным единодушием признала день 9 февраля днем огромного внутреннего значения, днем историческим. Под непосредственным влиянием этого дня речи наиболее несдержанных ораторов Гос. Думы были заметно смягчены в тех своих частях, которые по заранее намеченному плану должны были способствовать возбуждению общества и печати. Трехдневные общие прения по вопросу об обращении правительства… протекли без всякого подъема, и прения закончились простым переходом Гос. Думы к очередным делам, без внесения на обсуждение Гос. Думы какой-либо формулы… Все это дает мне возможность представить, что те пары, которые в течение ряда месяцев бережно накапливались водителями оппозиции, в значительной мере уже выпущены и, как показывают все наблюдения, без тех последствий, на которые были рассчитаны».
Насколько официальный оптимизм премьера соответствовал действительности, видно хотя бы из донесения в Департамент полиции начальника московского Охр. отделения Мартынова 25 февраля, воспроизводившего по обычаю, на основании агентурных сведений, настроение на закончившемся VI съезде партии Народной Свободы, т.е. той политической группы, которой фактически принадлежало идейное руководство в думском прогрессивном блоке. Ударным выступлением агентура считала речь Шингарева, приводя его якобы «подлинные слова». Шингарев считал величайшей ошибкой идти навстречу «лисьей политике» Штюрмера: «Для нас он в сто раз хуже Горемыкина…»228, «там была безумная ставка реакции», но в лице Горемыкина «мы имели… прямолинейную и честную власть, Штюрмер же воплощенная провокация… Его задача – обмануть и выиграть время… Ответ может быть… только один: требование немедленного ухода… Власть сама себя завлекла в пучину… Такой власти мы не можем бросить и обрывка веревки… и колебания… нам не простили бы ни современность, ни история…» Агентура считала, что речь Шингарева «в сущности была направлена против Милюкова, который во фракционных совещаниях не один раз колебался и не прочь был вести переговоры с Правительством». Агенты отмечали столь же решительное настроение и у Маклакова: он «прямо сказал, что настроение Москвы сверху донизу таково, что малейшее “заигрывание” со Штюрмером способно безвозвратно похоронить в глазах Москвы престиж кадетской партии»229. «Либеральный уклон декларации Штюрмера настолько, с другой стороны, не удовлетворил “правых”, что в конце февраля происходило “при весьма конспиративной обстановке”, какое-то совещание правых фракций Гос. Думы и Гос. Совета, где решено было проводить в кандидаты на пост премьера Танеева. Правда, это были только слухи в думских кулуарах и на “фракционных собраниях прогрессивного блока”».
Как же реагировала верховная власть? Царица писала тотчас же уехавшему после думского заседания мужу: «Могу представить себе глубину впечатления, произведенного на всех твоим присутствием в Думе и Гос. Совете. Дай Бог, чтобы оно побудило всех к усердной и единодушной работе на благо и величие нашего возлюбленного отечества, увидеть тебя значит так много. И ты нашел как раз подходящие слова…» Самообман, конечно, не мог длиться, но наличие его с ясностью опровергает басню, связывавшую назначение Штюрмера с особливой подготовкой сепаратного мира.
4. Призраки мира
Из февральского (1916 г.) донесения Департамента полиции совершенно отчетливо видно, что в общественном сознании того времени прочно укоренилась вздорная мысль, что Правительство ищет путей к заключению сепаратного мира с Германией и что вдохновительницей и руководительницей этого дела является «немка» на престоле. Исследовательские перья всегда стараются нащупать данные, которые могли бы подтвердить легенду, рожденную психологией современников.
Не принадлежащий к школе «марксистов» специалист в области истории международного права Шацкий склонен увидать признак колебания Николая II в его отношении к записки о мире, которая была ему представлена в марте членом Гос. Совета, бывшим послом в Вашингтоне, бар. Розеном. История записки, по словам самого Розена, такова. Ему пришлось как-то в клубе говорить с Фредериксом на тему о необходимости искать выхода из войны во избежание катастрофы. Человек консервативный, считавший вообще союз России с Англией и Францией фатальной ошибкой, относившийся весьма скептически к увлечениям национальной политики константинопольским миражем и преувеличивавший, возможно, мощь Германии, Розен приходил к заключению, что «бессмысленная бойня» ни к чему, кроме крушения Европы, привести не может230. Министр Двора просил его написать на эту тему краткую записку для передачи Императору. Задание было выполнено, и Фредерикс телеграфировал Розену, что Царь выразил одобрение идеям, изложенным в записке, и просил Розена переговорить с Сазоновым. Концепция Розена по существу была далека от идеи сепаратного мира – она ставила вопрос шире и глубже. Как много раз мы уже видели, позиция Розена была чужда Николаю II, и поэтому нет оснований утверждать, как это делает Шацкий, что лишь «нерешительность характера Государя заставила его отослать бар. Розена к Сазанову». Одобрение само по себе ничего не доказывает – с одной стороны, это было в характере Николая II, с другой – «одобрение», переданное через вторые руки, могло иметь вид формальной отговорки. Сазонов не согласился, конечно, с запиской Розена. Тем дело и кончилось, и у Штюрмера не было никаких фактических данных для утверждения, что Сазонову в «тот момент» удалось переубедить Царя.
Если «записка» Розена в тот момент не вышла за пределы очень узкого круга людей, то еще раньше в марте с кафедры Гос. Думы деп. Савенко была оглашена резолюция группы «правых», выработанная на совещании в редакции газеты «Голос Руси», которая издавалась фракцией националистов, говорившая о желательности приблизиться к окончанию войны: «Мы долго обсуждали… вопрос о разумности продолжения войны и не можем со спокойной совестью сказать, что народ хочет дальнейшей борьбы. Страна далека от мысли покорного согласия к выполнению немецких требований, но она не отвергает возможности полюбовно прийти к соглашению, если таковое необходимо… Мы знаем…, что враг утомлен, ослаблен, как манны небесной, хочет примирения с сильнейшим противником своим. Нам известны также и предложения, сделанные им; они свидетельствуют об истощении немецкой империи. Когда судьба родины зависит от силы меча, то только разумом, а не сердцем можно решать вопросы государственной важности, каким является вопрос о заключении мира. Если нет неоспоримых доказательств в близкой исчерпывающей победе, то долг государственных людей не подвергать дальнейшему испытанию народное терпение, ибо оно слишком напряжено».
У нас опять нет данных, которые указывали бы на то, что подобные резолюции «правых» (разумные в основе) находили какие-либо конкретные отклики в правительственных сферах, а тем более у самих носителей верховной власти. Мы увидим ниже, что А. Ф. скорее «раздражали», по ее собственным словам, преждевременные и «самоуверенные» заявления о скором окончании войны, какие ей приходилось слышать от окружающих. Но немцам могло казаться, что «русское правительство настроено в пользу мира» – ведь это было убеждение многих русских, и не только в безответственных обывательских кругах: в одном из докладов Охр. отделения конца февраля на основании их же агентурных сведений сообщалось, например, что лидер думской оппозиции еще раз в своей фракции убеждал партийных единомышленников «не поддаваться провокации правительства, которое, стремясь к сепаратному миру с Германией, желает вызвать осложнения в стране».
Вероятно, под влиянием этих русских настроений и была сделана новая попытка прощупать почву в том же Стокгольме. В воспоминаниях известного депутата рейхстага Эрцбергера имеется указание на то, что в Стокгольме, в присутствии германского посла фон Луциуса, состоялась беседа знаменитого «короля металлургии» Стинеса с японским послом. Стинес старался убедить своего собеседника в необходимости для Японии, России и Германии обменяться в «конфиденциальном» порядке мнениями об условиях мира, для чего в Стокгольме должны были бы встретиться влиятельные представители упомянутых держав. Японский посол согласился довести до сведения токийского правительства о предположениях Стинеса. Упомянутая беседа нашла отклик и в «дневнике» русского министерства ин. д. – без упоминания, однако, имени Стинеса. Дело шло уже не о частной беседе, а об официальном предложении, сделанном в дипломатическом порядке. Под 23 февраля в «дневнике» значится: «Японский посол посетил С.Д. Сазонова и сообщил ему о состоявшемся обращении германского посла в Стокгольме к японскому посланнику г. Ушида с просьбой о содействии японского правительства к заключению мира между Германией, Россией и Японией. При этом бар. Мотоно передал памятную записку с подробным описанием двух свиданий г. Луциуса и г. Ушиды. Министр ин. д. уже раньше был осведомлен из весьма секретного источника об обращении г. Луциуса к японскому посланнику в Стокгольме. Те же сведения перед тем были сообщены ему и английским послом, который был весьма доверительно уведомлен об этом сэром Э. Греем. Выслушав японского посла, министр ответил ему, что был бы готов обсудить германские мирные предложения под условием, чтобы таковые были одновременно сделаны России, Франции, Англии и Японии. Обращение германского правительства к Италии не представляется необходимым, так как она не объявляла войны Германии, но, разумеется, союзники не скроют от нее германских предложений. 5 мая в министерстве ин. д. вновь появился японский посол, сообщивший, что Япония, уклоняясь от передачи предложения, касающегося отдельного мира, готова взять на себя роль передатчика всем союзникам предложения Германии. Не возражая на такое посредничество в “начальном фазисе переговоров”, представитель мин. ин. д. бар. Шиллинг “ограничился замечанием, что если бы даже немцы и откликнулись на сделанное японским посланником г-ну фон Луциусу заявление, то едва ли в настоящее время их мирные предложения оказались бы для нас приемлемы. Поэтому следует скорее предположить, что если немцы и выступят с подобными мирными предложениями, то лишь для того, чтобы потом постараться возложить на союзников перед нейтральными, и в особенности перед Америкой, ответственность за продолжение войны. Японский посол сказал, что и он придерживается этого мнения”».
Никаких явных последствий указанные шаги не имели. Запись мин. ин. д. определенно устанавливает, что миссия Стинеса носила официозный характер и не может быть отнесена к той закулисной интриге, которая связывалась с подготовкой к заключению сепаратного мира между Германией и Россией.
Расследовавший так скрупулезно связь, которая могла существовать между «Романовыми» и сепаратным миром, не нашел никакого материала для обрисовки взаимоотношений между «пацифистскими» русскими кругами и немецкими в ближайшие месяцы после только что описанного стокгольмского мирного предложения. Так было вплоть до прославленного июньского свидания Протопопова с представителем немецкого посольства в Стокгольме, которое сделалось, наряду с миссией Васильчиковой, главным козырем у обвинителей представителей династии. Между тем немецкая пропаганда в пользу сепаратного мира отнюдь не ослабела за это время, связавшись непосредственно с русскими «пацифистами», которые проживали за границей. Это не написанная еще потайная страница в истории мировой войны, расшифровать которую полностью за отсутствием материала еще трудно. Какое мерило можно применить для отделения плевел от пшеницы – простой агентуры от идейного пацифизма? Центрами такой пропагандистской работы сделались нейтральные столицы – Копенгаген и Стокгольм – с их германскими дипломатическими представителями гр. Брансдорф-Ранцау и бар. ф. Луциусом, между ног которых путалась так называемая фордовская «миссия мира», прямо или косвенно помогавшая отыскивать среди русских соответствующих «эмиссаров мира».
Неясной остается для нас фигура пацифистски настроенного полуэмигранта кн. Бебутова, переехавшего в 16-м году из Берлина в Стокгольм и здесь окруженного всякого рода пацифистами и агентами враждующей стороны – среди них будет и «посредник» между русскими эмигрантами и германским послом в Копенгагене, и представитель германского генерального штаба, и сотрудник Фордовской экспедиции мира, и интернационалисты во главе с пресловутым Парвусом, и т.д.231. Все они были озабочены миром. Все информировали о возможных условиях окончания войны, предполагая, что «эмигрант» кн. Бебутов должен направиться в Петербург для переговоров с руководящими группами Гос. Думы и правительством. Бебутов, действительно, в конце года или в начале следующего переехал в Россию…
Может быть, менее таинственной является другая фигура, выдвинувшаяся на авансцену в роли «эмиссара мира», – публицист Колышко, бывший сотрудник «Гражданина» и «интимный друг» кн. Мещерского, одновременно и «клеврет» Витте, чиновник особых поручений при министерстве финансов, банковский делец, довольно свободно путешествовавший во время войны из Петербурга в Копенгаген и Стокгольм. Пелена таинственности с него спала, ибо он был разоблачен в дни революции. Тогда ему пришпилена была этикетка – «германский агент».
Ходячая терминология того времени не возбуждала к себе большого доверия, но Колышко не счел нужным и впоследствии, в эмиграции, выступить с реабилитирующими его разъяснениями. Этой красочной фигуры российского безвременья нам еще придется коснуться… Перед нами лежит в сущности еще не написанная страница, которую обошел молчанием Семенников, упомянувший в нескольких словах о Колышко, как о представителе той промышленной группы, которая, по его мнению, заинтересована была в заключении сепаратного мира. Между тем в распоряжении автора могло быть все дело Колышко по обвинению последнего в «шпионаже», которое, вероятно, приоткрыло завесу таинственного, отделяющую нас от проникновения в закулисные интимности. Исследователю, возможно, в данном случае помешала некоторая его добросовестность в подборе материала, ибо там, где за кулисами действовал интернационалист Парвус, очевидно, отступали на задний план и «Романовы», и металлургическая промышленность, и феодальные помещики. Тема должна была измениться: левые циммервальдцы и сепаратный мир – тема для советского исследователя, естественно, запретная.