I. Недовольство министром иностранных дел
Прежде чем говорить о новом стокгольмском совещании при участии русских деятелей, надлежит остановиться на происшедших изменениях в составе правительства – когда министра ин. д., националиста, «верного друга» союзников, заменил «германофил» Штюрмер, что знаменовало собою как бы новый этап в подготовке сепаратного мира.
В действительности отставка Сазонова подготовлялась исподволь. Она была поставлена с момента августовского правительственного кризиса, когда А. Ф. писала мужу (7 сент.): «Надо найти… также заместителя Сазонову, которого он (Горемыкин) находит совершенно невозможным: потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина…» «Он считает, что Нератов не годится на место С. (я только так назвала его имя). Он с детства знает его и говорит, что он никогда не служил за границей, а это нельзя для такого места. Но где же найти людей? Извольского – с нас довольно – он не верный человек, – Гирс мало чего стоит. Бенкендорф – одно его имя уже против него. Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением совсем нет подходящих людей?»
Надо иметь в виду, что помимо тех специфических черт, которыми был отмечен августовский кризис, против министра ин. д. говорило и некоторое недовольство в верхах его уступчивостью во внешней политике. «Что это Болгария задумывает и почему Сазонов такой размазня», – негодовала А. Ф. 11 сентября. «Мне кажется, что народ сочувствует нам, и только министры и дрянной Фердинанд мобилизуют, чтобы присоединиться к неприятелю, окончательно раздавить Сербию и жадно накинуться на Грецию». «Удали нашего посланника в Бухаресте, и я уверена, что можно убедить румын пойти с нами». Любопытно, что здесь А. Ф. как бы поддерживает ненавистного ей в данный момент вел. кн. Н. Н. против Сазонова, который защищал посла в Румынии Козел-Поклевского – от нападок бывш. верх. главнокомандующего. Если бы А. Ф. хоть минуту думала о сепаратном мире с Германией, то должна была бы поддерживать обвиняемого в «измене» посла, который de facto был сторонником скорейшего окончания войны и не верил в победу союзников. Горемыкин говорил, продолжает А. Ф. на другой день, что «на Сазонова жалко смотреть – настоящая мокрая курица, что с ним случилось». В этот день решался вопрос о выступлении Болгарии, которая произвела мобилизацию и сконцентрировала войска у сербской границы. Предполагалось вручить Болгарии составленный французским министром ин. д. Делькасэ протест с требованием прекратить мобилизацию, что вызвало, однако, возражение со стороны английского правительства. Из письма Кудашева Сазонову 20 сентября видно, что Николай II остался очень недоволен этим, равно как и Алексеев, считавший с военной точки зрения «крупной ошибкой» нерешительность действий дипломатии в отношении Болгарии, которая, по его мнению, «все равно выступит», а задержка ультиматума лишала сербов возможности использовать свои преимущества нападения на болгар.
Не будем углубляться в вопрос – повинен ли «англоман» Сазонов в излишней уступчивости и мог ли достигнуть каких-либо результатов запоздалый ультиматум, предъявленный от имени России, с требованием в «24-часовой срок… порвать с врагом славянства и России». Очевидно, что в вопросе о смене министра ин. д. в это время не играло никакой роли принципиальное расхождение в намечавшейся будто бы иной международной ориентации. Нельзя не обратить внимания на то, что нападки на дипломатию Сазонова сводятся исключительно к тому, что его пассивность мешает развитию военных действий… Заменить Сазонова было некем – мысль о Штюрмере еще не являлась в окружении Царицы, и в следующих же письмах А. Ф. смягчает свои настояния, чтобы и Сазонов попал под «карательную экспедицию» Императора. Она говорит 18-го, что Царю, «вероятно», придется сменить «длинноносого Сазонова», если он «постоянно будет в оппозиции», а 20-го мы видим уже полную с ее стороны уступчивость: «Но что ты думаешь относительно Сазонова. Я думаю, что так как он очень хороший и честный (но упрямый) человек, то, когда увидит новый энергичный состав министерства, он подтянется и опять сделается мужчиной. Атмосфера вокруг него заела его и сделала кретином. Есть люди, которые становятся выдающимися в тяжелые времена и при больших трудностях, а другие, напротив, тогда проявляют свое ничтожество. Сазонову необходимо сильное возбуждающее средство, и, как только он увидит, что работа налаживается, а не распадается, он почувствует себя окрепшим… Что с ним случилось? Я горько в нем разочаровалась». Прочитав эту выписку из письма, не присоединишься к записи Палеолога, утверждавшего, со слов некоего К., «друга Ани», что Императрица «ненавидела» Сазонова. Возможно, что немалую роль в убеждении А. Ф., что Сазонов не будет в оппозиции, сыграло дошедшее до А. Ф. сообщение о том, как отзывался министр ин. д. на обеде в Царском Селе у вел. кн. Марии Павловны о возглавлении Императором армий и как критиковал он то, что было в старой Ставке – к этому А. Ф. всегда относилась с обостренным чувством232.
Недовольство Сазоновым – его пассивностью, – однако, не прекратилось: «Что за позорную комедию разыгрывают там (Италия и Греция) и в Румынии». Мое личное (курсив А. Ф.) мнение – наших дипломатов следовало бы повесить»233. «Я нахожу, что Сазонов мог бы запросить греческое правительство, почему оно не выполнило своего договора с Сербией, – греки ужасно фальшивы» (1 ноября). При всем желании нельзя сказать, что А. Ф. вела интенсивную кампанию против Сазонова, как это было в иных случаях и как это должно было бы быть, если бы смена Сазонова знаменовала собой подготовку к коренной перемене правительственного курса в международной политике. Следующая отметка о Сазонове относится к 17 марта, т.е. через 41/2 месяца. 17 марта А. Ф. вновь ставит вопрос об отставке Сазонова: «Хотелось бы, чтобы ты нашел подходящего преемника Сазонову, не надо непременно дипломата! Необходимо, чтобы он уже теперь познакомился с делами и был настороже, чтобы на нас не насела позднее Англия, и чтобы мы могли быть твердыми при окончательном обсуждении вопроса о мире. Старик Горемыкин и Штюрмер всегда его не одобряли, так как он трус перед Европой и парламентарист, а это была бы гибель России…» После этого имя Сазонова в переписке не попадается, вплоть до его совершившейся уже отставки: «Теперь газеты обрушились на Сазонова234, что ему должно быть чрезвычайно неприятно после того, как он воображал о себе так много, бедный длинный нос» (17 июля).
Письмо 17 марта было тем самым письмом, во время которого перо А. Ф., страдавшей головной болью, летало, «как безумное». Чтобы избежать кривотолков этого письма, поскольку оно касается Сазонова, надо обратить внимание на то, что оно является как бы откликом разговоров о будущей мирной конференции, которые велись в окружающей среде. Этот вопрос наиболее полно развит был в апрельском письме Царю вел. кн. Николая Михайловича. На этом письме более подробно нам придется еще остановиться. Вел. князь-историк сомневался в том, что на будущем судилище Германии, где придется считаться с большими аппетитами союзников, дипломаты сумеют справиться с нелегкой задачей охранения интересов России: «Не только я один, но и многие другие на Руси изверились в прозорливости наших представителей иностранной политики», – писал Ник. Мих., намекая на то, что делается «в стенах у Певческого моста», т.е. в министерстве ин. д. В воспоминаниях писателя-дипломата бар. Шельнинга также определенно выступает недоверие к «недальновидной» уступчивости Сазонова.
Некоторое недоверие к Сазонову, то увеличивавшееся, то ослабевавшее в зависимости от колебаний переменчивых и не всегда последовательных настроений самой А. Ф., должно быть объяснено личными свойствами министра ин. д. Сазонову присуща была черта, которая, казалось бы, должна была отсутствовать у дипломата. Как очень многие деятели того времени, министр ин. д. любил пускаться в откровенности с иностранными послами – это постоянно выступает в воспоминаниях Бьюкенена и Палеолога (и особенно, конечно, в записях второго). Мы видели в свое время, как это было бестактно с письмом, переданным Васильчиковой, и как это задело А. Ф. Откровенные беседы с послами не могли не доходить до ушей Императрицы – слишком много было передатчиков – и не возбуждать подозрительности нервной женщины, болезненно чуткой ко всяким сплетням. Палеолог рассказывает, например (за полтора месяца до письма 17 марта о Сазонове) об интимном обеде, который он давал в посольстве вел. княг. Марии Павловне (старшей) и на котором присутствовали Сазонов и Бьюкенен. Во время обеда Мария Павловна много говорила о своей любви к Франции, а потом долго беседовала уединенно с Сазоновым. Вел. Княг. с горечью затем передавала Палеологу, что она была очень расстроена беседой с министром ин. д., говорившим ей о безотрадном положении дела: Императрица – сумасшедшая, а Император слеп и не видит, куда ведет страну. Палеолог добавляет, что Сазонов проникнут большой симпатией к Вел. Княг. и что он даже однажды пошел так далеко, что сказал: «c’est elle qu’il nous aurait fallu comme impe′ratrice». Такой любитель интимных салонных разговоров, каким был Палеолог, едва ли удержался от передачи пикантных слов Сазонова о той, которую во французском посольстве, по словам ген. Жанена, имели обыкновение величать: la troisieme femme de l’Empire.
Представим себе, какое впечатление должны были произвести на А. Ф. подобные речи, если они до нее дошли? Обе женщины испытывали взаимную антипатию и чувство соревнования. «Двор» М. П. как бы первенствовал. М. П. лучше знала «свое ремесло», умело подхватывала то, что упускала Императрица, и обращала в пользу своей популярности. Роль «опекунши», которую издавна пыталась разыгрывать «тетя Михень», прозванная в семейном кругу «столбом семейства» (вел. кн. Ник. Мих. шуточно предлагал даровать ей титул «вдовствующей императрицы»), раздражала А. Ф. тем более, что она видела в М. П. не только сознательную конкурентку в общественном влиянии235, но и лицо, ведущее более сложную политическую интригу. Может быть, эти подозрения были и не так необоснованны в отношении родственницы, то пытавшейся еще ближе породниться с царской семьей (см. письма А. Ф. о проекте брака вел. кн. Бориса Влад.), то наводившей справки у министра юстиции Щегловитова о правах «Владимировичей» на престол236, то участвовавшей в таинственных переговорах, связанных с замыслом совершения дворцового переворота. (См. «На путях к дворцовому перевороту».) Не будем углубляться в честолюбивые мечтания Вел. Княг., думавшей, по словам довольно близко наблюдавшего ее Палеолога, о возведении на российский престол одного из своих сыновей. Может быть, она на всю жизнь осталась под гипнозом тех слов, которые распространились после смерти Александра III и которые отметил в дневнике Ламсдорф, – усиленно говорили о движении в войсках (в частности в Кронштадте среди моряков), о кандидатуре на российский престол вел. кн. Владимира. Во всяком случае, на Палеолога и его секретаря, гр. Шамбрен, приглашенных на завтрак к матери «вероятных наследников на бармы Мономаха» 29 декабря 16-го г., производило впечатление, что они присутствуют на каком-то декоративном собрании, и что пригласили их с целью сделать союзниками, наподобие тому, как в свое время имп. Елизавета оперлась на Шетарди…
Пример, взятый из салонных разговоров во дворце французского посольства, может служить иллюстрацией к тому, как подчас на верхах зарождалось недоверие к министру – жизнь в царских чертогах течет, конечно, в согласии с психологическим законом рядового общежития. Но дело было не только в салонных сплетнях. Перед надвигающейся катастрофой – так рисовалось положение в руководящих кругах общественности – иностранные послы вопреки международной традиции считали своим долгом подавать благожелательные советы верховной власти. Не избег этого соблазна и сэр Дж. Бьюкенен в момент, когда пошла усиленная молва о готовящейся отставке Сазонова и возможности сепаратного соглашения с Германией. Припомним, что Царь все эти слухи в разговоре с Сазоновым 20 октября решительно назвал «вздором». Через день сэр Джордж был на приеме у Императрицы. Осторожная официозная запись мин. ин. д. на основании рассказа английского посла министру сообщает: «Усилившиеся за последнее время в России трения на почве внутренней политики и внесенный ими разлад, как между правительством и обществом, так и в среду самого правительства, вызвали во Франции и особенно в Англии известные опасения, как бы означенные обстоятельства не отразились на внешней мощи России. Не желая вмешиваться во внутренние дела союзного государства, великобританское правительство тем не менее поручило своему послу в Петрограде весьма осторожно и дружественно довести до сведения Государя Императора об этих опасениях. Сознавая всю щекотливость возложенного на него поручения, сэр Джордж Бьюкенен долго не решался его исполнить237. Но когда распространился слух о предстоящем уходе Сазонова и в связи с этим о возможном повороте русской политики в сторону Германии, английское правительство, сильно этим обеспокоенное, вновь подтвердило своему послу преподанные ему указания. Не имея более возможности уклониться от выполнения таковых, сэр Дж. Бьюкенен испросил приема у Государя и, будучи принят весьма милостиво, решился после продолжительной беседы по вопросам внешней политики изложить Е. В. надежды Великобритании видеть у нас в переживаемые крайне серьезные минуты “сильную правительственную власть”. По словам Бьюкенена, “Государь выслушал его весьма внимательно и в сдержанных, но милостивых выражениях согласился с его доводами”»238.
Как бы ни были почтительны по форме подобные представления, как бы ни доброжелательно по внешности они не встречались наверху, в них не могли не усмотреть непрошеного вмешательства во внутренние дела. Царь непрозрачно намекнул об этом английскому послу, выразив еще в феврале того же года при выслушании очередного благожелательного совета в любезной форме недоумение: почему англичане и французы интересуются внутренними делами России в гораздо большей степени, нежели русские интересуются такими делами в Англии. Министр, слишком дружественно связанный с посторонними советчиками, встречал холодное недоверие и зачислялся в среду той ненавистной общественной оппозиции, которая многократно пыталась не только информировать («раскрыть глаза»), но и воздействовать в определенном направлении на иностранные посольства. Безответственная молва к этим иностранным посольствам (преимущественно к английскому) вела и все заговорщицкие нити. Сазонов – «закадычный друг Милюкова», – не мог быть причислен без оговорок к «верным» людям239. Эта сторона играла гораздо большую роль, чем мелкая месть Царицы, добивавшейся отставки министра ин. д. только потому, что не могла простить проявленную им инициативу в августовские дни. О ней, – утверждает английский посол, – А. Ф. узнала по написанному рукой Сазонова конверту с злосчастным коллективным письмом министров.