. Такая же участь должна была постигнуть и Сазонова, расходившегося с большинством Совета «по весьма существенным вопросам», как это он сам признавал в письме, отправленном Царю после отставки.
В официальном совещании 28-го вопрос о Польше не поднимался. Это уже было знаменательно. На другой день на «всеподданнейшем докладе» Сазонов по собственной инициативе поднял вопрос, сославшись на «высокомилостивые слова» о манифесте, сказанные Царем Велепольскому. Государь подтвердил эти слова и спросил министра: «как, по его мнению, лучше всего осуществить намеченное дело…» Министр откровенно ответил, что если это дело будет поручено людям, не сочувствующим ему, то «мудрое и великодушное решение Е. В. может быть искажено и все дело испорчено…» Сазонов предложил поручить означенную работу гос. секретарю Крыжановскому. Государь «вполне одобрил эту мысль» и уполномочил министра передать названному кандидату «высочайшее повеление изготовить проект Манифеста со включением в него главных основ будущей автономии Польши, заключающихся в составленной министром ин. д. записке, дабы поляки увидали в этом акте не только выражение доброжелательности, но и положительные обещания».
Палеолог и Бьюкенен изображают Сазонова ликующим по возвращении из Ставки 1 июля. Под строжайшим секретом он тут же сообщил французскому и английскому послам о принятом решении, как о блестящей своей победе над Штюрмером. Как будто бы обстановка в Могилеве должна была довольно ясно показать министру ин. д., что в сущности восторжествовала по всей линии позиция председателя Совета. Если по польскому вопросу и принято было решение, то приводить его в исполнение должен был во всяком случае не министр, делавший ставку на международное положение вопроса, и следовательно, «высочайшая милость» должна была осуществиться в каких-то ограниченных размерах… «Голова у меня еще идет кругом от всех дел, о которых я думал или слышал, когда здесь были министры, и очень трудно привести опять мысли в порядок», – откровенно признавался Царь в письме 30 июня… Надо было подыскать заместителя Сазонову, а он не находился. И решено было поручить все дело временно тому же «верному человеку» – «старику Штюрмеру», – так же было, когда неожиданно пришлось отставить министра вн. д. Хвостова.
Если и были колебания, то они были рассеяны поспешным вмешательством слишком энергичных иностранных послов. В изображении Бьюкенена это вмешательство было сделано по инициативе тов. мин. Нератова, явившегося вечером 6-го в посольство с сообщением о предстоящей отставке Сазонова254. Нератов сказал, что вмешательство английского посла в выбор министра ин. д. может скомпрометировать положение Бьюкенена, но «если ничего не будет сделано, назначение Штюрмера будет совершившимся фактом в течение ближайших двадцати четырех часов». Выслушав это, Бьюкенен телеграфировал Царю, подчеркнув, что его послание носит строго «личный характер» и основано на разрешении откровенно высказываться по вопросам, касающимся успешного исхода войны. Бьюкенен сообщал о своих опасениях и просил Николая II, прежде чем будет принято окончательное решение, взвесить серьезные последствия, которые может иметь отставка Сазонова. В изображении подневных записей Палеолога, эта инициатива обращения к Царю исходила от обоих послов, посетивших 7-го министерство ин. дел255. Палеолог ничего не говорит о личной телеграмме Бьюкенена Царю, упоминая лишь о коллективной телеграмме военным представителям в Ставке Жанену и Вильямсу с просьбой воздействовать на Царя через министра Двора Фредерикса. Согласно рассказу Палеолога военные представители ответили, что Фредерикс обещал доложить Царю телеграмму послов, хотя решение Государя уже принято. По воспоминаниям Бьюкенена, Вильямс ответил, что надеется на «хороший исход»256.
«К несчастью, – добавляет Бьюкенен, – Государыня тем временем прибыла в Ставку, и судьба Сазонова была решена…» А. Ф. прибыла в Ставку 7-го утром, следовательно, вопрос о Сазонове был решен до ее приезда.
Бьюкенен изображает отставку Сазонова как очень сложную интригу Штюрмера, который, прекрасно рассчитав «свой прыжок», воспользовался отъездом Сазонова в Финляндию на отдых и вернулся в Ставку, заручившись поддержкой Императрицы, чтобы переговорить с Царем «наедине». Штюрмер действительно был в Ставке 3 июля и привозил «схему главнейших вопросов» на последнем заседании Совета министров в Могилеве. Возможно, что тогда Царь и пришел к окончательному решению отставить Сазонова – переписка за эти дни проходит молчанием вопрос. Во всяком случае, у нас нет данных для того, чтобы утверждать, что вопрос об отставке Сазонова и замене его именно Штюрмером был для Царя «давно решен»257 – все данные скорее говорят за противоположное. Надо иметь в виду, что в отсутствие Сазонова Совет министров признал несвоевременным постановку польского вопроса, о чем Царь и был осведомлен.
Штюрмер был назначен 7-го. Во всей «интриге», свергнувшей нежелательного руководителя иностранной политики, который придерживался союзнической ориентации, и приведшей к назначению «германофильствующего» министра, нигде не выступает «Друг» на ролях закулисного советчика. Не слишком достоверный свидетель, состоявший одновременно при Штюрмере и Распутине, Манасевич-Мануйлов в Чр. Сл. Ком. утверждал, что назначение Штюрмера министром ин. д. вызвало величайшее негодование Распутина и «переполох» в окружении последнего. Манасевич рассказывал фантастическую версию о секретной поездке Штюрмера в Ставку, обставленную так таинственно, что Распутин ничего об этом не знал (не знала и Царица, которой, однако, о том написал Царь накануне приезда Штюрмера). Распутин будто «рвал и метал», узнав, что Штюрмер вернулся во главе ведомства иностранной политики. Распутин после посещения Царского «кричал, кулаком ударил по столу. Этот старикашка совсем с ума сошел. Идти в министры ин. дел, когда ни черта в них не понимаешь, и мамаша кричала. Как он может браться за это дело и, кроме того, еще с немецкой фамилией». Можно было бы не поверить человеку, имевшему всегда заднюю цель, если бы в позднейших письмах А. Ф. в связи с намечавшейся уже отставкой самого Штюрмера нельзя было бы найти прямого подтверждения, что «Друг» действительно неодобрительно отнесся к назначению Штюрмера министром ин. д. «Он говорил Штюрмеру, – писала А. Ф. 10 ноября, – чтобы тот не принимал поста мин. ин. д., что это будет его погибелью: немецкая фамилия, и все станут говорить, что это дело моих рук». А. Ф. добавляла: «Шт. трусил и месяцами не виделся с Ним, – он был неправ, – и вот потерял почву под ногами»258. Курьезно, что опытный в сыскном розыске Белецкий, показаниям которого исключительно доверяла Чр. Сл. Комиссия, утверждал, что в назначении Штюрмера на пост министра ин. д., он, как и ген. Климович, видели «первое предостережение»: Штюрмер был «наказан» в силу изменившегося к нему отношения Распутина259.
Из сопоставления приведенных данных приходится вывести заключение, что в Штюрмере на ролях министра ин. дел нельзя видеть ставленника «распутинской группы», являвшейся, по мнению некоторых, не то простой немецкой агентурой, не то представительством всесильного феодально-металлургического блока, который вел «подготовку сепаратного мира с Германией». Если принять толкование А. Ф. недовольства Распутина фактом появления Штюрмера на посту руководителя внешней политикой («немецкая фамилия» и пр.), то совершенно очевидно будет, что «распутинская группа», подготовляя почву для замещения Сазонова, через свой рупор должна была заранее подсказать подходящее имя для соответственного направления польского вопроса. Этого она не сделала. Политика Штюрмера, намечавшаяся в польском вопросе в критической части докладной записки 25 мая, могла содействовать немецким планам, отбрасывая польские общественные круги во вражеский стан, но совершенно ясно, что со стороны Штюрмера это было не ловким ходом для примирения с Германией, а проявлением того особого «русофильства», которое, быть может, искусственно и нарочито прививалось охранительной психологией. Черты этой психологии органически должны были быть близки Имп. Николаю II и его жене при их религиозной концепции – православие и самодержавие.
Назначение Штюрмера не устранило польского вопроса, выдвинутого в это время стратегическими соображениями. В министерстве занялись сплошной переработкой сазоновского проекта об автономной Польше. 18 июля новый проект был закончен обсуждением в Совете министров, и председатель его докладывал верховной власти, что «в основу манифеста положены не начала союзного государства, на которых был построен проект министерства, выработанный б. министром ин. дел, а также государственным секретарем260, а начала областной автономии. Во избежание ходатайств иных национальностей, также пострадавших от войны, о предоставлении им каких-либо милостей в области самоуправления, в проект манифеста включено упоминание о принадлежности поляков к общей славянской семье261. Но и дарование ограничительной автономии, имевшей авторитетных защитников в лице представителей польской аристократии, которая имела доступ ко Двору, в последний момент вызвало колебания. Основное спасение с большой определенностью выступает в письме А. Ф. 22 июля: «Сейчас у меня будет Велепольский262. Я с некоторым страхом думаю об этом, ибо я уверена, что не смогу вполне согласиться с ним, – думаю, что было бы разумнее несколько обождать, и ни в коем случае не следует идти на слишком большие уступки, иначе, когда настанет время нашего Бэби, ему трудно тогда придется». В результате этих колебаний и бесед со Штюрмером в Могилев 22-го была послана телеграмма с просьбой «задержать разрешение польского вопроса» до приезда. А. Ф. в Ставку… Оно было тогда отложено