263.
«Глупое дело» продолжало, однако, волновать и польские круги, и военное командование, и союзников. Еще в августе, при посещении министра ин. д. (в связи с уходом Сазонова), английский посол, осведомившись о предположениях правительства относительно польского вопроса, указал, что по сведениям, дошедшим до английского правительства, Австрия и Германия намерены провозгласить автономию Польши, что дает немцам возможность поднять до 600 000 рекрутов (запись мин. ин. д.). Аналогичное представление сделал и председатель национального польского комитета Сиг. Велепольский, имевший в августе со Штюрмером «до четырех бесед». Последнее свидание было 18 августа, когда Велепольский получил соответствующую телеграмму от «политических единомышленников» из Парижа (показание Велепольского). Исходным пунктом этого разговора было признание необходимости издания Россией акта более широкого, чем проектировали немцы (что готовили немцы, никто тогда в сущности не знал – «какой-то акт о независимости»).
На «категорическое требование» Велепольский получил ответ, что председатель Совета министров пойдет в Ставку, представит Царю «памятную записку» Велепольского и возвратится с точным указанием, как надо поступить. В сводке личных докладов Царю, сделанной самим Штюрмером, весьма своеобразная аргументация его доклада 21 августа излагается так: «E. В. изволил мне указать, что он еще не ознакомился с проектами, выработанными членами Совета министров. Коснувшись вопроса о времени обнародования манифеста, т.е. немедленно или при вступлении победоносных русских войск в пределы русской Польши, я осмелился высказать Е. В. следующие соображения. Обнародование в настоящее время манифеста о даровании Царству Польскому автономии встретит недоумение в народе, который не поймет, чем вызван такой манифест, относящийся только к одной народности Империи. Если причину искать в разорении Польши германскими войсками, то такому же разорению подверглись и другие национальности: латыши, эсты и проч., которые никаких льгот за это не получают. Весь русский народ принес одинаковые жертвы своим достоянием и сынами на защиту родины. Мне лично представлялось бы желательным, чтобы Высочайший манифест об автономии Польши совпал с вступлением русских войск в ее пределы или же чтобы этому манифесту предшествовал другой государственный акт, относящийся ко всей Державе Российской. Мне казалось бы возможным ныне же объявить России и Европе о состоявшемся договоре с нашими союзниками, Францией и Англией, об уступке России Константинополя, проливов и береговых полос. Впечатление, которое произведет в России осуществление исторических заветов, будет огромное. Известие это может быть изложено в виде правительственного сообщения. На другой же день… может появиться манифест о даровании автономии полякам, т.е. наиболее многочисленной национальности, обитающей в России и притом славянского происхождения. Е. В. осведомился относительно способов возможного выполнения проектированного оглашения уступки нам Константинополя и проливов. Я имел случай обменяться мнениями с послами великобританским и французским, которые не встречают к сему препятствий. Ныне, ввиду окончательного вступления Италии в союз с нами, предстоит выслушать заключение итальянского посла. По получении согласия правительств всех трех держав, мною будет представлен Е. В. проект правительственного сообщения»264.
Вернувшись из Ставки, Штюрмер дал гр. Велепольскому «ясный ответ», что все будет сделано, только он не может определить точно «время, когда это будет…». По словам Велепольского, свой телеграфный ответ «политическим единомышленникам» в Париже он из осторожности представил для «проверки» в министерство – Штюрмер внес такие поправки, что Велепольский предпочел не посылать телеграммы…
10 сентября Штюрмером был вручен Императору проект манифеста с исправлениями, сделанными собственной рукой Николая II, – о «закреплении даруемой народу польскому широкой свободы в строении внутреннего быта во всех делах местного значения». «Манифест, – добавлял Штюрмер в своем резюме, – Е. В. оставил у себя, высказав при этом, что он предполагает его обнародовать только по вступлении русских войск в занятые неприятелем пределы Польши…»
Здесь надлежит временно прервать историю «польского вопроса», так как на авансцену выдвигается новый персонаж в лице Протопопова, назначенного министром вн. д., будто бы в тех же целях, что раньше привели Штюрмера в ведомство иностранной политики. Следует лишь сделать некоторые пояснительные добавления к соображениям, выставленным Штюрмером в докладе 21 августа о желательности отложить опубликование манифеста о польской автономии. Свои мотивы Штюрмер изложил и в показаниях Чр. Сл. Комиссии. Председателю комиссии подобная точка зрения казалась весьма «странной». Дело шло о том, что «милостям» по отношению к Польше должен предшествовать какой-нибудь акт «для русских», чтобы «не обидно было русскому национальному чувству объявление благоволения по отношению к Польше». Лемницкий должен был засвидетельствовать, что при «всех» его «беседах» с разными сановниками это «постоянно» указывалось. Комиссия пыталась отыскать «корень такой странной точки зрения», но упомянутый свидетель не мог ничего объяснить Комиссии. Пожалуй, объяснение можно найти в исторической традиции, на которую ссылался в своей докладной записке еще Сазонов – традиции политики имп. Александра I. Тогда «милости», дарованные Царству Польскому, и игнорирование России вызвало негодование на императора по разным причинам и в кругах консервативных, и в кругах либеральных: молодой Якушкин, будущий декабрист, готов был идти даже на цареубийство. Прошлое, конечно, не повторяется механически в иных условиях политического и общественного быта, но бюрократический ум все же мог бояться, что «автономия» Польши способна вызвать «очень враждебное отношение среди русских».
«Константинополь», выдвинутый в виде приманки для националистических чувствований, не был, однако, измышлением русофильствующего министра, но все же немца по своему отдаленному происхождению. Эту связанность польского вопроса с константинопольской проблемой подсказал, в сущности, быть может, ни кто другой, как сам лидер думской оппозиции. Как видно из опубликованных заметок Милюкова в «записной книжке», он всецело разделял такой взгляд по возвращении в июне из заграничной поездки в качестве члена парламентской делегации. Воспринял ли Милюков западноевропейскую точку зрения или внушил ее сам иностранным послам, но только мы видим, что позднее в октябре, при свидании со Штюрмером, обсуждая вопрос о распубликовании «приза», получаемого в войне Россией, Палеолог в присутствии Бьюкенена весьма красноречиво развивал соответствующую аргументацию. «По моему мнению, – говорил Палеолог по собственной записи 10 ноября нов. ст., – что ваше объявление о целях войны, преследуемых Россией, будет неполным и рискует даже быть непонятым союзниками, если вы будете говорить о Константинополе, умалчивая о Польше. Я не думаю, что вы могли бы убедительно обосновать претензии на Константинополь, не объявив одновременно, что Польша будет восстановлена во всем своем целом, под скипетром Романовых в согласии с манифестом 1 августа 1914 года.
К этому вопросу еще придется вернуться. Следует, однако, заметить, что самая мысль распубликования тайного договора с союзниками о Константинополе принадлежала «германофильствующему» русскому министру ин. д.
Глава восьмая. Партнер Штюрмера
I. Стокгольмское свидание
Деятельность последнего министра вн. д. царского времени должна быть нами рассмотрена преимущественно с той специфической точки зрения, с которой подходят к ней творцы литературной mise en scene сепаратного мира. В царской переписке имя Протопопова, как «знатока промышленности», впервые упомянуто 25 июня (1916 г.) в связи с посещением Родзянко Ставки и происшедшим разговором о реорганизации штюрмеровского кабинета. «Из всех сказанных им глупостей, – писал Ник. Ал. жене, – самой большой было предложение заменить Штюрмера Григоровичем (во время войны!), а также сменить Шаховского. На должность первого он предложил инж. Воскресенского (я его не знаю), а на должность второго (т.е. министра торговли. – С. М.) – своего товарища Протопопова. Наш Друг упоминал, кажется, как-то о нем. Я улыбнулся и поблагодарил его за совет»265. На письмо А. Ф. никак не реагировала, следовательно, кандидатура Протопопова серьезно не выдвигалась в этот момент.
Сам Протопопов в Чр. Сл. Ком. говорил, что у него задолго до заграничной поездки была уже честолюбивая «фантазия» занять административный пост. Об этом шла речь при встречах с Распутиным у знаменитого Бадмаева, с которым у Протопопова издавна установились близкие отношения – еще с 1903 г.266. Однажды Бадмаев сказал, что, по словам Распутина, его, Распутина, «осенило», что Протопопов будет полезен как председатель министров… Но дело ограничилось лишь «вечным хихиканьем и смешком», что назначение состоится267. Трудно сказать, насколько искренно говорил Протопопов в Комиссии о своем честолюбивом намерении вступить в правительство – подчас он принимал при допросе, словно нарочно, облик кающегося грешника. По словам Белецкого, названного в Гос. Думе Пуришкевичем «нимфой Эгерией» Протопопова, последний с весны 14 г. уже «всецело» перешел на сторону правительства – и мечтал сделать административную карьеру, претендуя, однако, на занятие более скромного поста, чем тот, на который намечал его у Бадмаева «наш Друг». Опираясь на свои дружественные связи с кн. Волконским, который прочился некоторыми придворными группами на место Маклакова, Протопопов тогда «по секрету» говорил Белецкому, что он хотел бы занять должность директора канцелярии министра. Когда эта комбинация не удалась, Протопопов задумал сделаться тов. министра у Шаховского. В изображении Белецкого тов. председателя Гос. Думы Протопопов все время играет двойственную роль. Он состоит каким-то соглядатаем при Родзянко и информатором о думских настроениях министерства вн. дел. Взамен за такие услуги Белецкий предстательствует за него у Распутина, знакомит его с обстановкой и влиянием в Царском, проводит к Вырубовой и т.д. В период обостренной борьбы Белецкого с Хвостовым, Протопопов посещает тов. министра «почти что ежедневно» и находится «в курсе всех перипетий». Не будем вдаваться в рассмотрение тех задних целей, которыми могли руководствоваться как Протопопов в дни кризиса, оборвавшего административную карьеру видного деятеля политического сыска, так и Белецкий в дни дачи своих «откровенных» показаний перед революционной следственной комиссией. Можно сказать одно, что честолюбивая «фантазия», обуревавшая тов. пред. Гос. Думы, который был в то время близок позиции «прогрессивного блока», не вышла из области секретной… И поэтому бывший министр определенно фантазировал, когда утверждал в Чр. Сл. Ком., что его заграничную поездку, завершившуюся пресловутым «стокгольмским свиданием», сопровождала «газетная молва» о том, что он будет министром.
Внешняя обстановка «стокгольмского свидания» как будто бы исключает мысль, что это свидание было исподволь подготовлено, т.е. что стокгольмской акт являлся организованным действием некой группы, подготовлявшей заключение сепаратного мира с Германией. Никто из писавших по этому поводу как-то странно не обращал должного внимания на тот достаточно показательный сам по себе факт, что инкриминируемое свидание произошло в самый последний момент – за 2 или 3 часа до отъезда Протопопова из Стокгольма – и было прервано как бы на полуслове, так как участники беседы из состава русской парламентской делегации должны были ехать на вокзал.
По прошествии более четверти века мы, в сущности, знаем о том, что происходило в Стокгольме, ровно столько, сколько знали об этом современники, положившие немало труда на то, чтобы запутать дело. На публичный суд это дело было вынесено только через пять месяцев по связи с выступлением 19 ноября в Гос. Думе Пуришкевича по поводу продолжавшегося в жизни «немецкого засилья». Ударным центром речи довольно неистового думского депутата было заявление, что газета, об организации которой, при участии Протопопова, говорили в то время, создается для обслуживания «германских интересов». Тут Пуришкевич упомянул и о «стокгольмском свидании»: «Участие Протопопова в Стокгольмских переговорах с немецкими дипломатами – игрушка по сравнению с той ролью, которую играл, да кажется, и сейчас играет на всякий случай А. Д. Протопопов в этой газете…» Свое заключение Пуришкевич основал на том, что газету субсидируют главным образом Международный, Азовско-Донской и Русский для внешней торговли банки, которые работают на «немецкие капиталы» (см. главу XIII).
На заявление Пуришкевича Протопопов счел нужным откликнуться в газетах открытым письмом. О «стокгольмском свидании» Протопопов писал: «О беседе моей в Швеции, как мне по крайней мере казалось, давно уже все сказано. Беседа тогда же, т.е. в Швеции, мною была записана, и запись эта известна многим. Своевременно я текстуально изложил эту беседу как б. министру ин. д. С.Д. Сазонову268, вполне ее одобрившему, так и многолюдному частному собранию членов Гос. Думы, после которого М.В. Родзянко письмом в газетах подтвердил всю лояльность стокгольмской беседы. В архиве Московского Дворянского собрания хранится стенограмма моего доклада о той же беседе, сделанного мною в августе269 текущего года в Собрании губернских предводителей дворянства». Беседа в Стокгольме, – утверждал далее Протопопов, – происходила «с ведома и по просьбе российского посланника при шведском Дворе в присутствии одного из спутников моих в этом путешествии и других лиц. При этом, конечно, мною не было сказано ни одного слова, которое свидетельствовало бы, хотя бы в отдаленнейшей мере, о моем “германофильстве”; обвинять меня в симпатиях к государству и народу, которые с исключительной жестокостью ведут войну, ими же созданную, с моей родиной, ежедневно оскорбляют честь и право, это – полемический прием, достойный осуждения даже тогда, когда в пылу политической борьбы желают бросить тень на неугодного и неудобного человека».
Милюков в «Речи» попытался тотчас же уличить министра во лжи – в попытке прикрыться авторитетом официального русского представителя в Швеции. Милюков писал: «…вскоре по возвращении Протопопова из-за границы, я узнал, что он рассказывает своим знакомым о происходившей в Стокгольме беседе. Я просил г. Протопопова приехать ко мне, чтобы поговорить о возможных последствиях его поступка. Ознакомившись с содержащем беседы по отрывкам, записанным г. Протопоповым в его записной книжке, я в присутствии А.И. Шингарева спросил его: “Как могли вы решиться на подобный шаг, не осведомив о нем нашего посланника?” А.Д. Протопопов отвечал, – как он ответил уже и раньше А.И. Шингареву270 на подобный же вопрос, – что он не предупредил посланника, так как “опасался, что иначе он ему помешает”. Через несколько недель, – продолжал Милюков, – мне пришлось вторично ехать через Стокгольм за границу. Я счел своим долгом сообщить А.В. Неклюдову о содержании беседы г. Протопопова с Варбургом. А.В. Неклюдов, как я и предполагал, пришел в полное негодование при мысли, что подобный поступок можно было сделать без его ведома. Когда я спросил его, является ли для него мой рассказ полной новостью, А. В. Н. сказал, что слухи о свидании до него доходили, но содержание беседы он слышал от меня впервые. На обратном пути через Стокгольм в Россию я узнал также, что слухи о беседе А. Д. П. с Варбургом доходили не до одного посланника, ехавший со мной в одном купе коммерсант, квартировавший в гранд-отеле, рассказал мне, что чуть ли не в тот же день, когда разговор состоялся, Варбург хвастался им перед обитателями гранд-отеля.
Как в действительности рассказывал Протопопов? Давал ли он «новую версию», как печатно утверждал Милюков?.. Через 11/2 месяца в газетах была опубликована «стенограмма» московского доклада Протопопова 9 августа в среде предводителей дворянства. Там говорилось, что Протопопов согласился на свидание, посоветовавшись… с посланником Неклюдовым, который просил не отказывать, т.е. версия более или менее соответствовала «открытому письму» Пуришкевичу 28 ноября… После изобличения со стороны Милюкова Протопопов телеграфно запросил посланника: «Будьте любезны телеграфировать, что вы были осведомлены о моей беседе с Варбургом мною лично в момент моего отъезда на вокзал, и что беседа эта не встретила никаких возражений и с вашей стороны, и со стороны присутствующих» (беру текст, как он был напечатан тогда в газетах). Посланник формально отрекся и в официальной телеграмме управл. мин. ин. д. Нератову сообщил: «Если после вышеупомянутого ложного утверждения г. Протопопов сохранит какое-либо официальное положение, я обязан представить и представлю в отставку». Протест Неклюдова относился, очевидно, только к заверению Протопопова (не в телеграмме Неклюдову, а в открытом письме в газетах), что свидание было устроено «по просьбе» посла. Неклюдов, как увидим, и не думал отрицать того, что он знал о свидании из первоисточника, и даже готов был подтвердить это в ответной телеграмме Протопопову, от чего воздержался лишь в силу запроса, полученного от министерства.
Прежде чем говорить о том, что было за кулисами, отметим то, что появилось на поверхности взбаламученного моря общественного мнения. 20 декабря в газетах напечатано было сообщение члена Гос. Думы Ичаса (к.-д.), которому пришлось быть в Стокгольме и беседовать с Неклюдовым в момент, когда в Стокгольме была получена газета с письмом Протопопова. Тот же Неклюдов рассказал Ичасу, получившему carte blanche на опубликование беседы: «По просьбе находившихся тогда в Стокгольме А.Д. Протопопова и членов Гос. Совета гр. Олсуфьева и А.А. Васильева, – говорил Неклюдов, – я согласился устроить им свидание со шведским министром ин. д. Валенбергом. В день приема Валенберга271 А.Д. Протопопов заявил, что в тот же день в 4 часа ему предстоит свидание с Варбургом у некоего Поляка, с которым А.Д. Протопопов познакомился, возвращаясь из Англии». «Посланник Неклюдов, – писал уже Ичас, – осведомившись об этом, заявил, что он не считает возможным делать какие-либо указания тов. пред. Гос. Думы и председателю парламентской делегации. При этом Неклюдов добавил, что, вероятно, ничего интересного А.Д. Протопопов от Варбурга не услышит, что содержание беседы можно предсказать заранее, что Варбург предложит России сепаратный мир и будет убеждать Протопопова, что интересы Германии и России солидарны, и т.д. …А.Д. Протопопов, который в тот же день уезжал из Стокгольма в Россию, обещал ознакомить перед отъездом с содержанием своей беседы с Варбургом. С этими словами А.Д. Протопопов поехал к Варбургу и лишь на вокзале, провожая членов делегации, наш посланник Неклюдов услышал содержание беседы Протопопова с советником германского посольства».
Резкое противоречие между категорическим заявлением Милюкова и рассказом Ичаса бросается в глаза. В официальных объяснениях, данных Неклюдовым министерству, подтверждается рассказ Ичаса. В телеграмме 30 ноября Неклюдов подтверждает и то, что Протопопов сказал ему о предстоящей, «случайной» для него, беседе с Варбургом, которую устраивает супружеская чета Поляк, и то, что на вокзале Протопопов передал ему содержание происходившей беседы. Неклюдов сообщил в министерство, что присутствовать на беседе выразил желание гр. Ольсуфьев, и что ни тот, ни другой не спрашивали его совета. Во второй из опубликованных ныне телеграмм (8 декабря) Неклюдов пояснял, что он не отрицал тогда интереса, который может представить беседа, и заранее предупреждал относительно вероятного ее содержания. «Мне не пришло в голову отговаривать от этого свидания с немцем, который не имел в Стокгольме никакого официального положения, – объяснял Неклюдов новому министру Покровскому. – Я тогда не придавал этой беседе никакого значения».
Не лежит ли причина некоторой уклончивости и даже неопределенности, замечаемых в объяснениях посланника (мы увидим отчасти и противоречие в них с позднейшими воспоминаниями), в той остроте, какую приобрел протопоповский эпизод в момент, когда давались объяснения? В дни, когда произошло «стокгольмское свидание», у Неклюдова не было основания протестовать, так как его шеф, как мы видели, вовсе принципиально не возражал против методов такого осведомления о планах противника, и в Ставке еще при вел. кн. Н. Н. считали необходимым регистрировать все подобные попытки завязать закулисные сношения со стороны немцев. (Так высказался Н. Н. – «il faut enre′gistrer» – при сообщении Кудашевым, по поручению Сазонова, о письмах Васильчиковой.) Для полности учета всех обстоятельств, сопровождавших инцидент, порожденный информацией Милюкова, нельзя упускать из вида того, что в августе (т.е. после беседы с Милюковым) Неклюдов был в Петербурге и виделся не только с Сазоновым, но посетил и Протопопова, причем они совместно – как засвидетельствовал сам Неклюдов – восстановили содержание стокгольмской беседы.
Вероятно, и в глазах Милюкова и Шингарева только впоследствии, при установившихся резко враждебных политических отношениях с Протопоповым, стокгольмская беседа получила порочный характер. В этом убеждает запись, собственноручно сделанная Милюковым (это он засвидетельствовал в Чр. След. Ком.), того «частного совещания на квартире Родзянко представителей прогрессивного блока», на котором Протопопов, уже министр вн. д., пытался объясниться со своими прежними думскими единомышленниками и оправдаться в том, что он пошел в кабинет Штюрмера – человека с «определенной репутацией предателя» (выражение Шингарева). Это было 19 октября. В этой записи косвенно о стокгольмской беседе (непосредственно о ней не говорилось) запротоколирована такая фраза самого Милюкова по поводу вопроса Протопопова: уронил ли он достоинство парламентской делегации за границей – «нет (отвечал Милюков), там не уронили, а уронили здесь (курсив подлинника), так как из всех ваших выступлений там вовсе не вытекало то, что вы сделали здесь».
Ни Милюков, ни Шингарев никогда и нигде не обмолвились, что они также имели за границей до некоторой степени аналогичное «случайное» свидание. Протопопов свиделся с «Варбургом» при своем возвращении в Россию (Протопопов не отдавал себе ясного отчета, «с кем он должен встретиться»), Милюков и Шингарев встретились в том же стокгольмском гранд-отеле с представителями нейтральной фордовской «экспедиции мира», довольно тесно связанной с теми, кто орудовал, как со стороны немецкой, так и с русской, над подготовкой сепаратного мира. Парламентские делегаты не могли этого не знать или во всяком случае могли об этом осведомиться, если относились с особой щепетильностью к своему делегатскому званию272. Свиданию придавалось организаторами какое-то исключительное значение, раз за занавеской была помещена стенографистка – конечно, тайно от участников беседы из состава парламентской делегации (рассказ Сукенникова). Конечно, свидание, хотя бы случайное, с полуофициальным даже представителем посольства враждующей державы, может быть инкриминируемо в большей степени, но, как показывает запись 19 октября, этот факт сам по себе не возбуждал сомнения, вопреки столь определенным, позднейшим показаниям Шингарева в Чр. Сл. Ком.
Разбор противоречий, получавшихся при толковании «открытого письма» Протопопова и говоривших скорее в пользу известной точности автора его, позволяет с большим доверием отнестись к той версии, которую по существу дала стенограмма московского августовского доклада и которая вызвала в свое время возражение со стороны другого участника стокгольмской беседы – гр. Олсуфьева, в результате чего, по мнению «Утиса» (псевдоним историка Кизеветтера), в «Русск. Ведомостях» получилась «безнадежная путаница». Путаница действительно получилась. Она усилилась нервной неуравновешенностью, принимавшей у самого Протопопова273 подчас почти болезненную форму и заставлявшей его действительно фантазировать в деталях. Все же «путаница» не столь уж безнадежна в основном.
Остановимся прежде всего на внешней стороне встречи с немецким представителем при вторичном пребывании Протопопова в Стокгольме. О ней в собрании губернских предводителей дворянства Протопопов рассказывал так: «В Стокгольме проживал крупный банкир и биржевой делец еврей Ашберг. Вот этот Ашберг явился ко мне и сообщил, что со мной очень желал бы видеться германский посланник в Швеции. Посоветовавшись по этому поводу с нашим посланником Неклюдовым, который просил не отказываться, я изъявил согласие на свидание, но при непременном соблюдении трех условий: 1) чтобы мне было прислано письменное выражение желания со мной видеться, 2) чтобы свидание это состоялось не у германского посланника и не у меня, а где-либо на нейтральной почве, 3) чтобы при свидании присутствовали хозяева того дома, где оно произойдет, и кто-либо из моих товарищей по делегации. Все перечисленные условия были приняты, и свидание состоялось на другой день в номере гостиницы, снятом для этой цели г. Ашбергом, в 4 часа, в присутствии г. Ашберга с женой, как хозяев дома, г. Поляка с женой, крупного московского финансиста и домовладельца, также еврея, и члена делегации Гос. Думы гр. Д.А. Олсуфьева. Для свидания со мной приехал не сам посланник, а старший советник германского посольства Варбург»274.
Послушаем теперь Олсуфьева… «В вестибюле гранд-отеля мы случайно разговаривали на чисто русском языке с одним немцем, проживавшим до войны лет двадцать в Москве в качестве директора банкирской конторы… Меня соблазнила мысль побеседовать с настоящим “живым” немцем, только что прибывшим из Германии, чтобы ознакомиться с их тогдашним настроением… Я понимал некоторую щепетильность подобной попытки. Тем не менее я высказал свое желание в первый день нашего приезда за завтраком, в компании из некоторых наших спутников и еще некоторых русских, живущих в Стокгольме, с которыми мы познакомились… Моя нерешительность исчезла, когда я встретил со стороны этих стокгольмских соотечественников живейшую готовность удовлетворить наше любопытство. Итак, первоначальная мысль о беседе с немцем исходила от меня. Но тут же вскоре к нашей затее присоединился А.Д. Протопопов. Спустя несколько часов нам было сообщено, что в Стокгольме находится некий г. Варбург, банкир из Гамбурга, который часто ездит в Швецию, и что он с полной готовностью отозвался на мое желание… В конце концов свидание было назначено на следующий за этим день часа за два до нашего отъезда на поезд, в нашей гостинице, в салоне-нумере, занимаемом г. Поляком. Г. Поляк, москвич и нефтепромышленник, богатый человек, весьма известный в Москве. Муж и жена Поляки совершали вместе с нами переезд из Лондона, и мы за несколько дней нашего путешествия дружески сошлись… На другой день, около 5 час., А.Д. Протопопов и я, в обществе г-на и г-жи Поляк, за чайным столом ожидали приезда Варбурга. Вскоре он явился, сопутствуемый г. Гуревичем. Он и был тем русским, живущим по торговым делам в Стокгольме, который познакомил нас с Варбургом… Он был представлен как гамбургский банкир, не имеющий никакого отношения ни к немецкой дипломатии, ни к каким-либо официальным кругам…» «Беседа, – утверждал дальше Олсуфьев, – происходила в нумере г. Поляк, а не в “нумере, снятом для этой цели г. Ашбергом”, которого имени я не слышал в то время. Ни Ашберг, ни жена его при беседе не присутствовали… Был ли русский посланник Неклюдов осведомлен о нашей беседе с Варбургом, я не знаю… для меня было совершенной новостью узнать из сообщений А.Д. Протопопова губернским предводителям, будто инициатива исходила от германского посланника Луциуса, и что об условиях встречи между г. Протопоповым и Луциусом велись какое-то переговоры, что следствием этих переговоров было письмо Луциуса к Протопопову (я очень сожалею, что это письмо мне никогда не было показано и что я при этой беседе являлся каким-то официальным делегатом). Если все это действительно происходило так, то могу сказать только одно: что я, официальный делегат, был жестоко мистифицирован, ибо ни тогда в Стокгольме, ни после нашего трехдневного путешествия в одном поезде до Петрограда, ни при последующих встречах г. Протопопов мне об этом не говорил ни одного слова. Я настаиваю на этом обстоятельстве потому, что, как мне думается, все то преувеличенное внимание, которое вызвала в наших официальных кругах и в обществе встреча А.Д. Протопопова с Варбургом, объясняется не столько содержанием самой беседы… сколько ее внешней официальной стороной… Действительно, беседа с гамбургским банкиром за чайным столом в небольшом кружке русских людей с формальной стороны имеет не больше значения, чем какая-нибудь случайная встреча с немцем в вагоне или беседа с военнопленным… Если бы беседа наша происходила со старшим советником германского посольства по инициативе или по поручению германского посланника и по просьбе русского посланника, она имела бы, несомненно, характер формального выступления германского правительства с предложением чуть ли не сепаратного мира».
Надо иметь в виду, что письмо Олсуфьева составлено было через 6 месяцев после стокгольмской беседы, когда политики стали придавать ей злостное значение и когда опорочивание стокгольмского инцидента становилось одним из средств борьбы с министром, имя которого сделалось ненавистным во мнении руководящих общественных слоев. Член парламентской делегации пытался снять с себя всякое подозрение в возможной его причастности к разговорам о сепаратном мире и к поддержке немецко-распутинской партии. «По возвращении моем в Россию, – писал Олсуфьев, – я рассказывал многим моим знакомым о встрече с Варбургом, не делая из этого эпизода ни малейшего секрета и в то же время не придавая ему никакого преувеличенного значения». Не делал секрета и Протопопов275, между тем Олсуфьев почти полгода не возражал против версии, данной Протопоповым с самого начала. До доклада губернским предводителям вскоре после своего возвращения из Стокгольма, Протопопов в довольно похожих чертах рассказал дело английскому послу, который на основании непосредственно полученной информации послал официальное сообщение в Лондон (Грею, 28 июля нов. ст.). По этому сообщению, очевидно, несколько сгущенному и не совсем точному, германский посланник в Стокгольме попросил Протопопова зайти в Шведский банк для беседы. Протопопов ответил, что он встретится с посланником при условии, что последний попросит его об этом в письменной форме. Германский посол заболел, но банк устроил Протопопову свидание с Варбургом, назначенным советником при германской миссии. Протопопов и Олсуфьев были у Варбурга. Любопытно, что в телеграмме отмечались слова Протопопова, что «окончательные условия мира не были упомянуты, но что гр. Олсуфьев заявлял противоположное»276. Можно ли при таких условиях сказать, что Протопопов «мистифицировал» своего доверчивого коллегу? Неясность могла возникнуть отчасти в силу некоторой наивности, присущей этому члену Гос. Совета, который не пытался тогда углубляться в беседы, ведущиеся с разными лицами в вестибюле гранд-отеля. К сожалению, Олсуфьев полностью не назвал этих лиц – может быть, поименно и не знал их.
Кто были эти услужливые посредники? Олсуфьев назвал одного лишь Гуревича, жившего в Стокгольме «по торговым делам» и сопровождавшего Варбурга на свидание. Не был ли этот Гуревич тем самым лицом, которое в свое время являлось передатчиком предположений директора Deutsche Bank Монкевича и действовал с ведома и одобрения русского посланника? (О нем, напомним, упоминал в своей официальной телеграмме в министерство Неклюдов.) Мне представляется это несомненным. При таких условиях Гуревич мог сказать Протопопову, что свидание с Варбургом устраивается с согласия и чуть ли не по инициативе посланника… В дни революции, в связи с арестом журналиста Колышко, в петербургской газете «День» говорилось, что этот «пацифист» сыграл известную роль в подготовке «стокгольмского свидания». Насколько это соответствовало действительности на основании опубликованного материала, установить пока невозможно. Протопопов никогда имени Колышко не упоминал277. В Чр. Сл. Ком. на вопрос члена, представлявшего в Комиссии «общественность», делегата Совета Р. Д. прис. пов. Соколова – не встречался ли Протопопов в Стокгольме с кн. Бебутовым, тот ответил: «Да». Встреча произошла в том же «холле» гостиницы; принимал ли Бебутов участие в устройстве собеседования с Варбургом, Протопопов не помнил.
Какую роль сыграл нефтепромышленник Поляк, как бы случайно попавшийся на пути представителей парламентской делегации? Очевидно, он не изображал собою только любезного хозяина, уступившего свой отельный «салон» для беседы и принимавшего в ней участие в качестве пассивного статиста. Из показаний Протопопова в Чр. След. Ком. вытекает как будто указание на более активную роль Поляка. В дополнительном письменном показании 27 июля Протопопов сообщал: «После моего возвращения из путешествия за границу в Петроград, дня через два-три ко мне приехал Л.М. Поляк и привез мне для исправления наш разговор с Варбургом (по-немецки). Я плохо знаю этот язык и прочесть его не мог. Поляк предложил мне сделать перевод и принес его на следующий день. Я, отказавшись исправлять перевод, обратил внимание Поляка на то, что ему иметь какие-либо сношения с Варбургом не годится, что я категорически отказываюсь от этого; перевод остался у него. Про этот случай я не говорил до сих пор, не желая бросать тень на названное лицо за легкомысленный его поступок, тем более опасный для него, что он еврей, и считая его хорошим человеком»278. К сожалению, Поляк, который мог бы кое-что здесь разъяснить, не счел нужным выступить в печати ни тогда, ни позже…279 В беседе в частном порядке (мне пришлось эту беседу иметь, спустя много лет после описываемых фактов – в 40 году) Поляк рассказывал, что он, состоя «финансовым агентом» правительства, поехал за границу с секретной дипломатической командировкой от министра ин. дел, т.е. Сазонова280. Поляка сопровождала его жена. С. Протопоповым чета Поляк281 встретилась на пароходе при переезде из Лондона в Стокгольм. Поляк подтверждал, что предложение беседовать с Варбургом было сделано ему и Олсуфьеву, к чему присоединился оказавшийся «тут» Протопопов. Кем было сделано? Можно с некоторой определенностью предположить, что Гуревичем, давним знакомым Поляка: Гуревич, до переезда в Стокгольм после эвакуации Варшавы, состоял заведующим варшавским отделением общества «Мазут» (Поляк заведовал московским). Был ли этот «купец» из Варшавы женат на «немке», как утверждает Поляков-Литовцев, мы не знаем. Ко всем этим многочисленным свидетельствам прибавим еще одно – позднейшие воспоминания самого Неклюдова, которые несколько расходятся с объяснениями, данными им в 1916 году официальным порядком, – воспоминания Неклюдова не отличаются вообще точностью в изложении фактов…282. В воспоминаниях Неклюдов говорит, что Протопопов в день беседы с Варбургом передал ему в присутствии гр. Олсуфьева и проф. Васильева, что после свидания с Веленбергом у него назначена встреча у Поляк с «торговцем из Гамбурга», с которым Поляк имел дело и которого хорошо знал до войны. Олсуфьев пожелал присоединиться к Протопопову, Васильев же предпочел отсутствовать. Протопопов обещал посланнику все рассказать, и тогда Неклюдов как бы санкционировал свидание: «dans се cas la je, retire mies objections…» Из сопоставления всех данных одно вытекает несомненно: посланник был достаточно осведомлен о предстоящем свидании – и осведомлен был не только формально283.
Из персонажа, упоминаемого в стокгольмской полемике, остается банкир Ашберг, ранее известный Протопопову, он был одним из посредников по устройству русского займа в Америке для покрытия расходов по военным заказам. В отношении Ашберга противоречия в свидетельствах Протопопова и Олсуфьева разительны и как будто непримиримы – один говорит о присутствии Ашберга с женой, другой решительно это отрицает. В показаниях Чр. Сл. Ком. Протопопов внес оговорку, которую всерьез нельзя принять. Он говорил, что ошибся, думая, что Ашберг, а оказался Варбург. В конце концов не столь уж важно – присутствовал ли лично Ашберг на самом свидании или участвовал лишь в роли посредника, что возможно, если принять указания Бьюкенена (с ссылкой на информацию, полученную от Протопопова), что свидание первоначально намечалось в Шведском банке. Может ли разъяснить противоречие утверждение Поляка, что Варбург был представлен присутствующим Гуревичем и варшавским банкиром Шампотьером?284
Из сделанного обозрения одно, думается, выступает с достаточной определенностью. «Стокгольмское свидание» было организовано довольно случайно или, вернее, в очень спешном порядке, когда уже последние представители парламентской делегации попали на возвратном пути в Стокгольм. Оно не было подготовлено заранее и, следовательно, не являлось обдуманным шагом определенно ведомой кампании285. Утверждение это нисколько не противоречит словам Эрцбергера, по воспоминаниям которого Стиннес еще в марте выдвинул проект свидания в Стокгольме для обмена мнениями о возможных условиях мира. Связь стокгольмской беседы с аналогичными пробными шарами, которые пускала немецкая агентура, может быть установлена постольку, поскольку частные и официозные третчики, выступавшие ранее, были связаны одной определенной целью или директивой. Что каждый из них выдвигал в закулисных разговорах с отдельными лицами, мы, вероятно, никогда не узнаем. Отсюда родились разноречия, привести которые к единству нет возможности – вплоть до того, что нельзя установить в точности, какой Варбург присутствовал в салоне четы Поляк. Противоречит сам себе Неклюдов, фантазирует Протопопов, путает Олсуфьев, неясно излагает Поляк и т.д. По-видимому, это был в действительности только брат знаменитого гамбургского банкира. Состоял ли он в каких-либо официальных отношениях с Германской миссией в Стокгольме, хотя бы в качестве ее финансового агента, так и остается неясным.
Что же было сказано в салоне гранд-отеля? Неклюдов довольно точно предупредил характер возможного обмена мнений. Вот как беседа была изложена на докладе Протопопова в Москве. «Наша беседа с Варбургом, – рассказывал Протопопов, – началась его заявлением, что моя статья, помещенная в английских газетах о том, что державы Согласия приобрели нового и мощного союзника в лице недостатка провианта в Германии, не соответствует истине… Далее Варбург доказывал, что дальнейшее продолжение и развитие войны бесцельно… так как общие очертания пограничных линий останутся… в том виде, в каком они находятся в данное время. Эту мировую войну сделала Англия… Дружба с Англией невыгодна России. Англия вела лживую политику и обманывала своих союзников. Дружба с Германией дала бы России больше, чем союз с Англией». На замечание Протопопова, что Россия имеет «полное основание надеяться, что Англия… свято выполнит все то, что она должна сделать по отношению к своим союзникам», что «мир с Германией» до сих пор обходился России «слишком дорого», Варбург «продолжал настаивать на бесцельности дальнейшей войны и указывал, что обвинение Германии в завоевательских стремлениях ошибочны… Немцы совсем не желают новых приобретений. Они хотят только справедливого исправления границ. Курляндия должна принадлежать Германии, да она и не нужна России, она ей чужда по национальности, языку и вере, и все стремления ее обитателей склоняются в сторону Германии… На мой вопрос: “А как же латыши?” Варбург заметил, что… это мелочь. Польша… должна составлять особое государство, и почин вашего Государя в этом отношении как нельзя больше соответствует и гуманным началам и пожеланиям польского народа… На мой вопрос: “Какая же должна быть граница Польши, географическая или этнографическая?” Варбург ответил: “Конечно этнографическая”. Мне пришлось напомнить Bapбургу про раздел Польши… в состав этого будущего государства должна войти и часть Польши, отошедшая по разделу Германии. На это Варбург возразил, что в Германии нет поляков. Поляки только в России и Австрии, а в Германии каждый поляк по национальности и по убеждениям – такой же немец, как он, – если не больше. Что касается наших французских владений – Эльзаса и Лотарингии, то Германия сознает допущенную ею после франко-прусской войны крупнейшую политическую ошибку. Лотарингия могла бы быть возвращена Франции… Бельгию нам очень жаль… На аннексию Бельгии Германия не покушается, и Бельгию она согласна восстановить при условии обеспечения границ Германии… Против посягательств России на захват Галиции, Буковины и проливов, если союзникам удастся ими завладеть, Германия ничего не имеет, лишь твердо стоит на незыблемости (?) границ на западе России и в таком виде, как они определились в данное время…
В разговор вмешался Ашберг286, который заметил, что, наша беседа производит на него странное впечатление. Говорят подданные двух враждебных держав и представитель державы, считающей себя победительницей и, действительно, занявшей у противника значительную территорию, все время говорит о необходимости немедленного мира, тогда как представитель другой державы за все время разговора о мире ни одним словом не обмолвился”. На замечание Ашберга Варбург ответил сравнением с двумя игроками, играющими в карты, причем проигравший просит продолжать игру. Я ответил на это сравнение Варбурга следующими словами: “Ваша история очень назидательна, но мы, русские, не имеем ни мужества, ни желания сравнивать поле чести, обагренное человеческой кровью, с зеленым столом”, а затем встал и начал прощаться. Варбург был, видимо, очень смущен моим намерением уходить и просил меня остаться, доказывая, что наша беседа далеко еще не окончена. На это я сказал, что наша беседа не имела и не могла иметь никакой определенной программы; следовательно, ее окончание зависит от нас самих. Мне нужно собираться и уезжать из Стокгольма, и поэтому окончим беседу и простимся».
В общем, Олсуфьев подтвердил рассказ Протопопова, опровергая лишь детали. Он утверждал, что Варбург успел коснуться лишь «слегка условий мира, приемлемых для Германии». Он не мог припомнить, чтобы Варбург конкретно говорил об Эльзасе-Лотарингии, Курляндии, Галиции и Буковине. Олсуфьев не допускал мысли, что все это могло улетучиться из его памяти287. Протопоповский оппонент подтверждал, что «пришлось прервать беседу, так сказать, на полуслове», так как «час отхода поезда приближался, и мы стали посматривать на часы».
Итак, Варбург ничего в сущности нового по сравнению с тем, что говорили прежние информаторы, не сказал, и стокгольмская беседа, названная Олсуфьевым впоследствии в Гос. Совете «водевилем», ни на йоту конкретно не приблизила рассмотрение условий мира. Протопопов имел полное право сказать в муравьевской Комиссии про стокгольмский эпизод: «серьезного тут нет и большого тут нет». Есть интересное событие288. У современников мемуаристов осталось впечатление, что стокгольмскую историю «замазали», как выразилась Гиппиус289. В историческом аспекте можно сказать, употребляя аналогичную терминологию, скорее противоположное: стокгольмский эпизод был размазан. Во всяком случае, Протопопов из свидания своего с Варбургом не пытался делать «секрета», который был разоблачен помимо его воли, как это утверждает советский историк Покровский.