В показаниях Чр. Сл. Ком. Милюков должен был признаться, что первоначально и он смотрел на «стокгольмское свидание», как на «случайный эпизод» – Протопопов пошел на него просто для того, чтобы «получить интересное впечатление туриста». Потом Протопопов сделал из этой беседы «ступень к своему восхождению». К этому утверждению следует внести существенный корректив для того, чтобы получить более или менее объективную картину.
Нет оснований не верить рассказу Протопопова в Чр. Сл. Ком. о тех обстоятельствах, которые сопровождали его представление Царю после заграничной поездки: «Когда я вернулся из-за границы, то тогда я видел тогдашнего министра ин. дел Сазонова, которому я рассказал все те замечательные происшествия, которые были с нами за границей, затем я был оставлен, по просьбе Барка, в Лондоне, что заставило меня отстать от моих товарищей, по поводу русского займа. Затем я там же рассказал по поводу моей встречи в Стокгольме с г. Варбургом. Весь мой рассказ показался интересным Сазонову, и он сказал, что было бы важно все это подробно рассказать Государю, и затем, когда он поехал в Ставку, Сазонов написал мне письмо о том, что Государь желает меня видеть. Числа он мне не назначил и рекомендовал мне обратиться к Нератову, к своему товарищу, которого он оставил вместо себя. В это время он уехал в Финляндию, оказалось, вместо него назначен Штюрмер. Через некоторое время Штюрмер мне сказал, что Государь меня вызывает в Ставку…» Когда Неклюдов был в августе в Петербурге, он обменялся мнением по поводу «стокгольмского свидания» с Сазоновым, и тот засвидетельствовал, что Протопопов все ему рассказал и что этот эпизод не встретил с его стороны абсолютно никаких возражений. По словам Сазонова, он, со своей стороны, очень советовал Царю выслушать туристические впечатления Протопопова290.
Очевидно, указание Белецкого, что прием у Царя Протопопова устроил исключительно Штюрмер под влиянием Манасевича-Мануйлова, к которому обратился Протопопов, что придавало приему специфический смысл, должно быть отброшено. Равным образом надлежит отвергнуть и запротоколированный Чр. Сл. Ком. рассказ Шингарева о том, что на позднейший его вопрос Протопопову, что ему сказал Сазонов, Протопопов ответил, «будто бы Сазонов сказал, чтобы он сам передал, так как не решается передать этого (т.е. содержания стокгольмской беседы) Государю». Шингарев в свое время или не понял Протопопова, или забыл под влиянием последующего. Сам Протопопов в комиссии добавлял: «Я был вызван в Ставку для того, чтобы рассказать, как я был за границей, что там было замечательного. Я думаю, что о нашей поездке после писали. Вероятно, это и послужило поводом – по крайней мере, это было сказано в письме Сазонова…» Следовательно, Протопопов подчеркивал, что он попал к Царю для доклада о всех своих впечатлениях, а не только о стокгольмском эпизоде. Аудиенция была довольно естественна ввиду впечатления, которое произвела на западноевропейское общественное мнение русская делегация291.
В период обостренной вражды к Протопопову его политические противники теряли, как почти всегда бывает в жизни, критерий справедливости в отношении к прошлому. Милюков в показаниях Чр. Сл. Ком. говорил, что Протопопов был «навязан» в качестве председателя заграничной экспедиции, так как Родзянко не поехал (этому противился Царь, по словам Родзянко), а нужен был официальный представитель Думы, и руководителем делегации таким образом сделался человек – «случайно попавший в тов. председателя Думы – просто за отсутствием других кандидатов»292. «Это слишком бытовой тип обанкротившегося дворянина, – показывает Милюков, – к европейской среде он не подходил. Приходилось применять чрезвычайные меры, чтобы удержать его на высоте положения. Надо сказать, что он был довольно послушен, в этом отношении на него жаловаться было нельзя». «В общем, – снисходительно пояснял свидетель, – все-таки он вел линию более или менее приличную». Родзянко, пытавшийся по отношению к Протопопову, которого он рекомендовал в качестве своего заместителя, сохранить беспристрастие и в показаниях и в воспоминаниях, ссылаясь на отзыв самого Милюкова по возвращении его в Россию, говорил, что Протопопов «как глава делегации держал себя умно и тактично» и очаровал «общественных и политических деятелей за границей»293. Может быть, это несколько и преувеличено. Во всяком случае, Шингарев, не слишком восторгавшийся личностью Протопопова («человек как человек») и считавший, как врач, впоследствии, что у Протопопова «в голове не ладно» было, засвидетельствовал, что поездка до известной степени сблизила членов миссии и что отношение с Протопоповым за границей было «чрезвычайно дружелюбное». Сам Милюков в заседании 19 октября на квартире Родзянко говорил, что «должен признать, что у нас с А.Д. Протопоповым установились действительно дружеские отношения во время нашей общей поездки». Этому не мешали ни выступления Протопопова в защиту Сухомлинова, ни статья его о монархии, появившаяся в Morning Post и впоследствии ему инкриминируемая294. Отношение, надо считать, было не только «дружелюбное», но и полное доверия к политическому такту «навязанного» председателя, ибо делегация уехала, оставив Протопопова в Лондоне для содействия министру финансов по переговорам о займе (думали, что он сумеет устроить нам «хорошие отношения»).
Император принял Протопопова в присутствии Алексеева не 3 июля, как «хорошо» помнил придворный историограф ген. Дубенский (т.е. тотчас, как только нога Протопопова вступила на почву северной столицы), а 19 июля. Жене Царь очень кратко передал свое впечатление: «Вчера я видел человека, который мне очень понравился, – Протопопова, тов. пред. Гос. Думы; он ездил за границу с другими членами Думы и рассказывал мне много интересного. Он – бывший офицер конногвардейского полка, и Максимович хорошо его знает…» А. Ф. опять никак не реагировала на сообщение мужа.
В Чр. Сл. Ком. Протопопову не удалось подробно рассказать о свидании с Царем, так как его председатель прервал, найдя, что он говорит о «мелких моментах», «скользит по поверхности», в то время как комиссию интересуют «влияния», которые привели Протопопова к власти, – и Протопопов, к сожалению, перешел поэтому к рассказу о Бадмаеве, Распутине и т.д. Протопопов начал рассказывать, что Государь был очень ласков с ним, что у него был «долгий разговор» «в течение дня три раза, и затем вечером после обеда он мне сказал: “А теперь мы поговорим”. Я ему подробно говорил о еврейском вопросе». Тут и прерван был Протопопов. Между тем одно уже упоминание о том, что в Ставке Протопопов заговорил о «еврейском вопросе», имеет большое значение. Оно прежде всего показывает, что разговор выходил далеко за пределы темы, дебатировавшейся в стокгольмском гранд-отеле…
Этот «еврейский вопрос», несколько неожиданно как бы всплывший при первой беседе с Царем, оказывается непосредственно связанным с выступлением парламентской делегации за границей. Родзянко показывал в Чр. Сл. Ком., что Протопопов перед поездкой в Ставку советовался с ним295, и председатель Думы поставил ему условием, что он в докладе должен «напирать на значение, которое имеет поездка для Гос. Думы», и должен постараться «укрепить Императора на той почве, что без Думы нельзя ничего делать». Протопопов это «условие» принял. Рассказывая о заграничной поездке, Протопопов и должен был упомянуть о «еврейском вопросе», который беспокоит западноевропейское общественное мнение, так как отсутствие элементарного равноправия в России влияло на отношение к войне Америки, ставившей себе официально как бы освободительные задачи296. Протопопов говорил, что ему приходилось в Лондоне беседовать с послом Бенкендорфом, который являлся горячим поборником равноправия народностей. Милюков сообщил в показаниях такую деталь, отмечая «неожиданный радикализм», проявленный депутатом-«октябристом», правда, бывшим тогда в таком настроении, что «День» называл его одним из «столпов прогрессивного блока». Протопопов за границей «давал гораздо больше обещаний, чем мог дать в качестве октябриста, так как давал их не только от своего имени, и выходило, что мы гораздо более могущественны, чем были в действительности, и это могло вызвать у иностранцев напрасные иллюзии. Я помню, например, как на обеде у Ротшильда он обещал равноправие евреям. Он тогда все-таки понял, что поставил себя в довольно ответственное положение, и на другой день придумал соответственно выход и говорил, что надо предварительно убедить Царя, и тогда Дума даст равноправие»297. 19 июля в Ставке Протопопов, по-видимому, и делал попытку «убедить Царя» в соответствии с позицией, занятой им за границей. Такое объяснение будет логичней попытки свести исключительно все к «политической беспринципности», как это сделал, напр., в показаниях Белецкий, назвавший неврастенического политика Протопопова «двуликим Янусом» и подчеркивавший, что Протопопов, в качестве уже министра вн. д., сделался сторонником «еврейского равноправия» лишь в силу «обострения к нему со стороны общественных течений, предполагая… этим путем восстановить подорванное к себе доверие»298.
Беседа с Царем не имела никаких непосредственных результатов на изменение общественного положения Протопопова. Родзянко, невольно подчинившись ходившей молве, спутал хронологию, показывая в Чр. Сл. Ком., что тогда же в Ставке Протопопову был предложен пост министра вн. д. Та же позднейшая молва побудила Милюкова утверждать, что именно из «стокгольмского свидания» Протопопов сделал ступень для своего административного восхождения. Никаких реальных данных у свидетеля не было. Милюков говорил, что Протопопов и с ним советовался перед поездкой в Ставку. Тогда он «испугался», как бы варбургское «предложение не было принято серьезно», и убеждал Протопопова «не приписывать особого значения и смотреть на него, как на случайный эпизод туриста, и в